Естественно, наша встреча привела нас в постель. Зандель стал расстегивать мою блузку и понемногу раздел меня всю с легкостью и удовольствием, с какими очищают банан. Я стояла перед ним голая, но еще в туфлях и колготках. Во мне было разлито ощущение своей красоты. Каждое прикосновение его было мягким и нежным. Вокруг стояла тишина, лишь легкий ветерок доносил издалека музыку - что-то вроде саксофона Коулмена Хавкинса, - которую я слышу всегда в момент крайнего эмоционального напряжения. Все это было похоже на мое представление о счастье. Я сняла туфли и колготки и растянулась на постели, а Зандель, молниеносно сбросив одежду, лег на меня и начал свой ритуал предварительных поцелуев, лаская все мое тело, и, наконец, проник в меня под звуки окутывавшей нас мягкой и торжественной музыки.
После любви во сне я проснулась, сохраняя ощущение того счастья, и сразу же вспомнила, что Зандель в Нью-Йорке и никто не мог сообщить мне, вот проклятье, хоть что-нибудь о его здоровье. Рядом со мной крепко спал Джано.
Я стала разбираться в своем сне. По существу, за исключением заколдованной атмосферы, повторилась какая-то из наших встреч с Занделем: все они развивались более или менее на один манер. Уже больше двух месяцев я его не вижу, и атмосфера приснившегося счастья повисла над пропастью, потому что с минуты на минуту я жду из Нью-Йорка дурную весть.
Но этот белый плод в кухне? Не могу понять, что он означает, и обещание Адама останется втуне, так как Ева конечно же не может надеяться, что он выполнит наяву обещание, данное во сне. По-моему, белый плод вообще ничего не значит. Нечего стараться придавать значение всему, что видишь во сне, и нередко, как говорит Джано, даже тому, что является частью так называемой реальной действительности.
Джано
Если судить по смутным сплетням, ходящим по коридорам университета "Валле Джулия", кажется, что Зандель в Нью-Йорке уже просто при смерти. Его возвращение снизило накал этих слухов. Зандель вернулся в Рим, я бы сказал, в хорошей форме, пригласил нас на ужин и преспокойно сообщил, что у него была тяжелая форма вирусного воспаления легких (болезнь обычно подхватывают в самолете, когда кондиционеры распространяют в воздухе вирусы какого-нибудь больного пассажира), а в Нью-Йорке лечили сеансами облучений - новой терапией, которая, по его мнению, дала уже отличные результаты. Однако как следствие возникла проблема эритроцитов - этого чертового малокровия, сказал Зандель. Но ничего драматичного.
Ужин в приятной расслабляющей обстановке с обсуждением орехово-кофейного торта "Мапи", по рецепту мадам де Тулуз-Лотрек испеченного Ириной, которая потом нам сказала, что поехала к мужу, так как не могла оставить его одного в Нью-Йорке, где итальянцы идут нарасхват. Но зачем ей понадобилось объяснять причину поездки в Нью-Йорк? Тон объяснения выглядел весьма светским и весьма фальшивым.
Заключительным комментарием к вечеру было сообщение, что теперь Занделю придется продолжать лечение здесь, в Италии, ужас какой-то.
Зандель живет в прекрасном доме на виа Консолато, между корсо Витгория и виа Джулия, поэтому домой мы с Клариссой возвращались пешком и по дороге признались друг другу, что рассказ Занделя о его здоровье нас не убедил. С каких это пор для излечения от вирусного воспаления легких прибегают к лучевой терапии?
- Не слыхала ничего подобного, а вот то, что лучевая терапия может создать проблемы с белокровием, - это да.
- Заболевания крови - красные тельца, белые тельца - все вызывает тревогу, какова бы ни была причина, а эти двое хотели продемонстрировать, будто они совсем спокойны. Ты видела, как бледен Зандель? Невооруженным глазом видно, что у него низкий гемоглобин.
Иногда Кларисса похожа на ослицу: все упрощает до предела и думает медленно, словно засыпая на ходу.
- Ну и что? Он всегда был желтым, как выжатый лимон, еще до поездки в Нью-Йорк и до болезни.
- Я говорю только, что друзья могли бы быть откровеннее.
Кларисса была явно недовольна отсутствием искренности в словах обоих Занделей - мужа и жены.
- Ты прав, сплошная брехня, словно болезнь - это что-то позорное.
- А эти сказки о лучевой терапии, применяемой при вирусном воспалении легких, просто оскорбительны.
- Они смотрят на нас как на безграмотных. Особенно он.
- Особенно она, - уточнила Кларисса.
- Да нет, жена увертывается, подыгрывая мужу.
- Нет-нет, она еще хуже.
- Тогда не о чем разговаривать.
Я был возмущен неуместной уверенностью Клариссы.
Ну что ж, я и так уже знал, что разговаривать с Клариссой о Занделе невозможно. Мы дошли до нашего подъезда, не обменявшись больше ни словом. Здесь Кларисса прочитала на стене дома надпись, которая красовалась там уже несколько недель. Кларисса ненавидит всякие граффити.
- "Сначала этика, потом наука". Что это должно означать?
- Смысл ясен, и уже давно. Если уж на то пошло, хотелось бы понять, кому это адресовано.
- По-моему, оно адресовано всем, кто здесь проходит и останавливается, чтобы прочитать сие нудное наставление.
- Конечно и нам, проходящим мимо три-четыре раза в день.
- Какая честь!
- Через несколько месяцев фасад перекрасят и замажут и этику, и науку.
Кларисса
Вчера к вечеру я пошла к Занделю и увидела на лифте объявление "Не работает" - как в моем сне. Я не придала никакого особого значения этому безусловно случайному совпадению. Поднялась пешком, ступенька за ступенькой, хорошо ощущая силу земного притяжения: все-таки пятьдесят четыре килограмма.
Зандель встретил меня, как обычно, легким поцелуем в губы, потом мы устроились в двух креслицах в маленькой гостиной.
- Наконец-то ты выздоровел. Знаешь, мы боялись за твое здоровье.
- Я чувствую себя хорошо, но не выздоровел. Ощущаешь разницу?
- Ты хочешь сказать, что у тебя болезнь, которую глазом не увидишь?
- Одна из худших.
- Меня это должно беспокоить?
- Скажу через несколько дней, после визита к гематологу. В Нью-Йорке меня лечили так, что загубили мою кровь.
- Такое ужасное лечение?
- Ты помнишь, что такое Чернобыль? Еще какое-то время я по крайней мере должен держаться подальше от детей и от беременных женщин. Я радиоактивен.
Услышав слово "Чернобыль", я испугалась и ничего больше не спросила. Зандель подошел, сел на подлокотник моего кресла и обнял меня. Затем последовало много коротеньких поцелуев, много полных любви слов. Мы не собирались заниматься любовью. Я была потрясена, но не хотела, чтобы он это заметил, и темой нашего разговора стал Нью-Йорк.
- Болезнь в Нью-Йорке, не говоря уже о ценах, лишает тебя связи с городом. Город, исполненный энергии, - такое впечатление произвел он на меня, когда мы там были с Джано - два раза по две недели. Этого достаточно, чтобы полюбить город В Нью-Йорк можно влюбиться с первого взгляда, едва ступив на любую улицу, первый раз глотнув атлантический воздух.
Совсем иные чувства, конечно из-за болезни, теперь испытал Зандель.
- Ты сказала: город, наполненный энергией, но он же и место, где очень просто умереть без похоронной мишуры, как во многих итальянских городах, и не только в Венеции с этими черными, как катафалки, гондолами и мертвой водой в узких каналах. Есть какая-то мертвенность и в Палермо. Роскошный Ботанический сад - это сад печали, от него пахнет кладбищем. Старинные дворцы на виа Македа, окраины без проблеска человеческого участия, старые, обветшалые церкви.
Я была поражена словами Занделя, такого безмятежного и светлого, такого смирившегося с чем-то неизбежным, мертвенно-холодным.
- Рим - нет, в Риме нет ничего мрачного, надеюсь, ты со мной согласен?
- Согласен, - сказал Зандель, - в Риме можно умереть так же легко, как в Нью-Йорке; город не замечает умирающих; в общем, можно исчезнуть потихоньку, анонимно, никого не удивляя. А главное, не стыдясь. Есть что-то постыдное в болезни и еще больше - в смерти. К счастью, умирающему некогда стыдиться, потому что смерть, убивая его, убивает и стыд.
Меня все еще удивляли эти разговоры, каких между нами никогда не было.
- Рим спасает свет.
- Свет - это субстанция, чувство, цвет, глубина. Свет сопряжен с жизнью, как говорится в школьных учебниках. Жизнь… А знаешь, что в огромных межзвездных просторах свет блуждает в темноте? В пустоте свет исчезает, хотя продолжает перемещаться с необычайной скоростью. Светом он становится только тогда, когда встречает на своем пути твердое тело - планету или астероид. Огромные космические расстояния измеряются световыми годами, которые можно было бы называть годами темноты. В огромных пустых просторах космоса есть только глубокая темнота, она остается темнотой даже тогда, когда ее пронзает свет.
- Можно было бы сказать, что темнота всегда одинакова - и в космическом пространстве, и в коридоре нашего дома. Так нет же. В Риме, например, темнота деликатна. Небо никогда не бывает черным, как в космосе или как в Хельсинки и Санкт-Петербурге.
- Вот. Поэтому я не хотел бы умереть ни в Хельсинки, ни в Санкт-Петербурге.