Я просто обязан отвоевать у Азизяна эту крупицу галантерейного американского гения. И я ее таки отвоевал. Все было сделано честным путем - молочные коктейли, мороженое с сиропом - я баловал жирненького Леню так, словно добиваюсь от него того же, чего добивался от ребят его типа Жора из Облздравотдела (кстати, они были знакомы!). Плюс две ненужные мне открытки с перезрелыми моделями, привезенные из Парижа тоже чьим-то дядей с партбилетом.
Лёня передал мне брелочек на первом этаже универмага (мы ходили туда поглумиться над товарами) в толпе, словно капсулу со шпионскими данными. "И куда я его повешу?" - первое, о чем подумалось мне, едва малёк-американец был помещен в наиболее прочный карман моих худых и неновых порток. Вообразился ценник "Брелок "Малёк", произв. США, цена … руб. … коп." Какая еще цена! Какую цену ни назови, единственно правильный ответ будет звучать так: "Это твоя жопа столько стоит".
Год спустя (брюки на мне были уже другие - поприличнее, я сумел создать "рынок сбыта") мы с Дядей Калангой хохотали до упаду, обнаружив стенд с "Пионерской правдой". Одна из заметок называлась "Рыбки живут в дупле".
- Так я и думал, старик, - дергался Дядя Каланга, придерживая очки, - так я и думал.
Мой смех звучал фальшивее. Прозрачного гробика с рыбкой у меня уже не было.
Стоунз постоянно рвался в Москву. Называл ее не иначе, как "столица". Он месяцами зазывал в попутчики почти каждого, с кем выпивал, обещая какой угодно дефицит. В том числе и меня:
"Я знаю, что тебе нужнее всего. Я познакомлю тебя с настоящими людьми. Кого ты здесь видишь? Сплошное кретиньё, убожество! Крепостные, ты согласен с этим?"
Естественно, я соглашался. Ведь наблюдать Стоунза, видеть Стоунза стало для меня какой-то манией. Есть же больные люди, способные высидеть балет или оперу. До одури мечтающие попасть на какую-то "Таганку", чтобы увидеть там напялившего реквизитные джинсы Гамлета-дегенерата. Между прочим, уже не первого. В раннем детстве мне уже разрешили посмотреть одного "Гамлета". Этого оказалось достаточно, чтобы на всю жизнь проникнуться ненавистью и к Смоктуновскому, и к Шекспиру с его еврейчиками в паричках и особенно к лютневой музыке.
Вот я и заделался юным театралом. Хожу исключительно "на Стоунза", угощаю любимого актера вином (он предпочитает самое дешевое) и никогда не перебиваю его монологи репликами "из зала". Это же искусство! Театр. А в реальной жизни болтается на глазах у всех теряющий вес пьяница-неудачник, гримасничая, как та рыбка в прозрачном брелоке-теремке.
Все происходило нормально, пока о ее существовании не проведал Стоунз. Как обычно, ближе к шести, после работы, собирался наш самодеятельный драмкружок. Где-нибудь в подъезде. Опускался (не поднимался, заметьте!) занавес, в виде вина, вытекающего из опрокинутой бутылки. Булькающий, жидкий занавес. И сквозь бутылочную зелень пустой тары начитало проглядывать лицо великого Артиста, чей талант меня вполне устраивал. Закурив, он учил меня жизни (и я чувствовал, что продолжать образование где-либо после школы не имеет смысла):
"Вон - в той же столице есть человек… Я даже скажу тебе, как его зовут… Если бы ты хоть раз туда поехал со мной, я бы вас давно уже познакомил… Та хоть с тем же… Петькой Сысоевым. Его здесь никто не знает. Он имеет дело строго со мной, потому… что… г-х, г-х, та шо за хуйня… Стоунза везде уважают. А тут кругом одни рогатые, ты согласен?"
Теперь уже трудно объяснить бесконечность и происхождение пропиваемых мною со Стоунзом по "театральным" подъездам "рубчиков", но тратил я их абсолютно безжалостно.
К апрелю месяцу ‘76 года по рукам гулял журнал "Англия" с большой статьей про "Лед Зеппелин" и галереей женских причесок ("А у этой шейка богатая", - отметил Жора-пидорас, тот самый, из Облздравотдела, любуясь одной из них). Стоунз уже знал, что брелок находится у меня, более того - он его видел собственными глазами, даже сумел полапать, потому что цацка телепалась в ременной петле моих брюк - выглядело это скорее по-колхозному, нежели педерастично.
Стоунз потерял покой. Он вдруг стал звать меня в гости, чтобы спокойно "квакнуть" и переписать с пластинок что-нибудь редкое, все, что мне интересно было бы послушать.
- А как же жена? - изумился я, помня, что до сих пор она была главным препятствием квартирных пьянок.
- А шо тебе она?! - парировал Стоунз решительно, словно купчина-самодур.
Жена Стоунза была дома, я старался не разглядывать ее лицо и фигуру. Она оказалась костлявой, злой и чуть повыше ростом своего супруга.
- Без меня ты ни в какую "столицу" не поедешь. Пиздец, - отрезала она и скрылась в спальне, куда мы, кстати, не заходили, но диски Стоунз выносил именно оттуда.
Опасаясь ушей этой ведьмы в халате, мы переместились на кухню, и Стоунз, разливая вино в стаканы, назидательно, делая паузы, произнес:
- Заметь, Гарри, если бы она меня во что-то ставила, она бы никогда не матюкнулась при молодом пацане. Ты согласен, или ты этого еще не улавливаешь? Не-э, шо-то не подобаеться менi этот брак. Треба тiкать.
Он очень деликатно бил на жалость, интересовался, чего мне в жизни не хватает.
- Вот ты говоришь, что уважаешь соул… А тебе известен такой человек, как Вильсон Пиккетт?
- Естественно! - раскураженный новой дозой мiцняка, я сразу напел ему отрывки трех или четырех песен. Стоунз, надувая губы, старательно изображал ритм-секцию: барабаны и бас-гитару.
- Так я и думал, - кивнул Стоунз с одобрением. - Но у вас его нет. Не успели обзавестись, - тут же язвительно добавил он, переходя на "вы".
Пластинка заканчивалась. Ленты у меня с собою больше не было. Стоунз внимательно оглядел дверь в спальню - плотно ли прикрыта.
- Ленчик, вы спите? - шепотом осведомился он, и удовлетворенно сам себе ответил: "Вона вже спить. Це добре".
После чего выдвинул ящичек трюмо и, присев на корточки, стал в нем рыться. В такой позе он напоминал со спины ребенка на горшке.
- Как вам такое? Видали? - он протягивал мне сорокапятку, придерживая диск снизу большим пальцем и продев в широкое отверстие желтый от никотина палец указательный. - Нехуёво-с?!
- Кто это?" - спросил я, подозревая нудный разговор.
- Шо значит "кто"? Ваш любимец Вильсон Пиккетт. Даете мне "рыбку", и он ваш.
Я сознавал, что рыбка - недоразумение, что от нее пора избавляться, но что-то меня все-таки удерживало, вероятно, врожденное презрение к любого рода внушению и гипнозу.
- Она без обложки, - холодно отозвался я. - И какие там песни?
- Те, шо вам так нравятся.
- А состояние?
- Идеальное.
Уговаривая меня, Стоунз старался не повышать голос, то и дело поглядывая на дверь спальни, где притаилась Ленчик.
- Хули вы, как ребенок. Подумаешь, какая-то "рыбка". А тут, - он задумался, и нанес последний удар. - Вильгельм Пиккетт.
Я отдал ему брелок. Дядин гостинец Лёне Овчаренко был пожертвован Стоунзу не ради моей любви к соулу. Он достался ему исключительно за "Вильгельма". Дальнейшая биография мертвой рыбки совершенно неизвестна. И спросить не у кого.
Пиккетт потрескивал. На стороне "А" была знаменитая (среди кого?) Funky Broadway, а на стороне "B" - блюз-баллада I’m Sorry About That. Когда чувиха попросила перевести, я ответил: "Я сожалею о том…" По-моему, правильно.
"Без меня ты ни в какую "столицу" не поедешь", - утверждала ведьма в день (точнее, вечер) нашего обмена. Стоунз все-таки поехал. И сопровождал его не кто-нибудь, а сын Папы Жоры (не путать с Жорой из Облздравотдела) - Азизян. Но это, как выражаются плохие журналисты, - тема отдельного рассказа. Дисков из Москвы было привезено как-то немного. Зато появилась модная чеканка "Богатырь на коне". Надо думать, чей-то заказ. Поскольку богатырь был один, я так и не сообразил, кто это - Илья Муромец? а может Алёша?.. но спрашивать, тем более, смотреть, что там написано сзади на наклейке, я не решился. Мне хотелось поскорей убраться из этого гнездышка.
Лето 1980-го, когда уродство внутренней и внешней политики обернулись вшивенькой Олимпиадой (чей "гимн" был содран с песенки беспризорников "Ах, зачем я на свет появился…"), застало нас изнывающими от скуки и пресыщения доступными излишествами. Все мы - пьющие пиво возле пивных автоматов неподалеку от Цирка, успели друг другу капитально поднадоесть. Лично мне за неполный месяц успел опротиветь даже кабак, где я пел, будто это не ресторан с доступными дамочками и шампанским, а коровник или строительство.
Ленчик, произнесшая слово "пиздец" при "молодом пареньке", давно стала частью прошлого, полузабытым скелетом. Стоунз провалялся в больнице с циррозом. Все его хохмы были изучены мною наизусть. Одна из них, правда, звучала уже немного иначе:
"Зря ты тогда со мной не поехал туда… В столицу. Не видел, как твой друг Азизян пельмени покупал и жрал. Я знавал нужных людей. Азизяну я их, правда, не показывал. Шо ж я, дурак?! Светить такие имена! Вы согласны? Тот же… Петя Сысоев… "Жигули"… Постоянно в костюме…"
Стоунзу и самому было лень рекламировать "Петю Сысоева", перечисляя атрибуты успешного спекулянта-джентельмена.
"Жигули!" - ухмыльнулся я, вспоминая, как лихо разворачивал свой бордовый Corvette тут же, перед Цирком, силовой жонглер Романенко. Скорее всего - ровесник человека, бредившего "Петей Сысоевым".
- Знал бы ты, сколько мне потом Ленчик мозги ебала за ту "рыбку"! Ты ж не в курсе, шо то ее был Вильгельм Пиккетт, шо я тебе фактически подарил: "Look out! I say: yeah, yeah, yeah…"
Стоунз привычно затряс головой, словно в ней, как за огромной маской, сидел карнавальный танцор. Чуть не блеванул. Закашлялся. Долго молча, с одышкой курил.