- Это ведь не повод, - продолжала она. - Тебя, может, на совете зарубят. Всех рубят, кто с необычными темами. Это называется - запрет на свободу самовыражения. И тут ты переправляешь рукопись этого Скоморошенко за границу. То есть находишь интересный, малоиспользуемый путь. Путь к свободе. И не для себя, заметь, - для другого человека. И получаешь при этом удовлетворение, я бы сказала, глубокое удовлетворение. Совершив этот поступок, ты в моих глазах определенно вырос.
Одинцов стоял перед ней, как водой облитый.
- В Италии рукопись уже получили, - произнесла она и звонко расхохоталась. - Ты, небось, и не понимаешь, Одинцов, что натворил. Ты способствовал созданию демократического общества! Забил еще один гвоздь в гроб мрачного антинародного режима! Внес вклад в дело мира во всем мире!
Одинцов даже и не знал, что сказать.
- А что, в Италии уже рукопись получили? - переспросил он, чувствуя себя полным кретином.
- Получили! - радостно вскричала Свобода. - И уже прочитали! И будут печатать! Под псевдонимом, разумеется, ведь под своим именем там печататься опасно, это каждый начинающий писатель знает.
- Под псевдонимом, - повторил Одинцов. - Да, он себе такой псевдоним выбрал…
- Конвольвулус, - подхватила Свобода. - Это значит "вьюнок". Очень, очень удачно!
- Да? - с сомнением спросил Одинцов.
Свобода кивнула, и тут же лицо ее стало серьезным.
- Ты совершил поступок, Одинцов, - сказала она. - Но этого мало. Сказавши "а", необходимо сказать и "б". Теперь у тебя есть авторитет, есть связи. У меня на очереди люди, которым тоже необходимо напечататься там.
- А я их знаю? - спросил Одинцов.
- Разве это важно? - поморщилась Свобода. - Главное то, что они мои друзья и любят меня. А ты - ты разве меня не любишь?
И она испытующе посмотрела на него.
- Конечно, люблю, - ответил Одинцов, слыша свой неуверенный, запинающийся голос.
Но Свобода не обратила на это внимания.
- Ну вот, - сказала она удовлетворенно. - Меня все любят. Но я выбрала тебя.
И снова Одинцов должен был что-то ответить на ее испытующий взгляд.
- Да-да… - произнес он, запинаясь еще больше. - Понимаю… постараюсь не…
- Вот и хорошо, - перебила она. - Сегодня вечером придет человек, Бубняев его фамилия. Он прозаик, пишет про крестьянские бунты. Это надо публиковать на Западе. Ты можешь помочь ему, я знаю, можешь.
Одинцов вздохнул.
- Ну, пускай приходит.
Так Свобода поселилась в его доме. Обычно она ничем не занималась, и, возвращаясь с работы, он находил ее там же, на кухне, в той же позе. Однажды он предложил ей чаю. "Ты что, Одинцов? - сказала она. - Я не пью чаю." "А что же ты пьешь?" "Ничего." "Может, поешь?" "Ну, ты даешь, Одинцов, - сказала она. - Я не ем никогда." "А чем же ты питаешься?" "Воздухом свободы", - без улыбки ответила Свобода. Одинцов вздохнул. Он хотел поджарить Свободе яичницу.
После того Бубняева к нему приходило еще несколько человек. Все приносили рукописи. Одинцов поражался убогому виду посетителей - худые, в ватниках, в каких-то кепчонках. Они надолго уединялись со Свободой в комнате, о чем-то громко разговаривали, читали стихи. Одинцов в это время пил чай на кухне и что-то уныло правил в своей рукописи. Кардинал Наполеоне Орсини уже не снился ему по ночам.
Постепенно он приспособился к новому житью. О Свободе в соседней комнате и о нежданных посетителях он старался не думать. Все рукописи он исправно относил в итальянское посольство и передавал жизнерадостному миланцу, который месяц от месяца терял свою жизнерадостность. Книги в римском издательстве выходили одна за другой. Все авторы печатались под псевдонимами.
Однажды ночью Одинцов проснулся. У его раскладушки сидела Свобода - придвинула кресло поближе и накинула на колени плед. В руках у нее была книга. Увидев, что Одинцов проснулся, она улыбнулась.
- А я хотела тебе на ночь почитать, - сообщила она. - Достала изумительную книжку - Хакобо Арбенс Гусман, "Записки о гватемальской революции". Ты бы не стал так спокойно спать, когда бы услышал, что творили в Гватемале палачи полковника Кастильо.
И до самого утра полусонному Одинцову слышались слова - "Юнайтед фрут компани", Кастильо, Аллен Даллес, Монсон.
Однажды она прибежала к нему на кухню вся в слезах, выкрикивая бессвязно:
- Он обидел меня… разлюбил. Больше не открывай ему дверь, я не хочу его видеть!
- Кому? - попытался понять Одинцов. Ничего понять было нельзя. Какой-то Плывунов потребовал большей свободы… но больше она просто не могла ему дать… она ведь и так от всей души…
- Подожди, - Одинцов усадил ее, вытащил из шкафчика бутылку, налил ей водки. Свобода не глядя выпила и задохнулась, глаза ее расширились. Молча ловила она ртом воздух. Тут в дверь сунулся какой-то человек, увидел Одинцова, Свободу. Одинцов узнал его - это был прозаик Бубняев, выпустивший недавно в Риме книгу о крестьянских бунтах под псевдонимом Мартын Хек. Свобода, помнится, все повторяла, что псевдоним на диво удачно выбран.
- Мне бы ее… - обратился Бубняев к Одинцову хрипло, но вежливо, показывая на Свободу. - Ребята там… ждут. Поговорить бы.
- Им только это и подавай! - вдруг взорвалась Свобода, обретая дар речи. - Поговорить! Пора бы уже делать… а им все говорить.
- Так это, - смутился Бубняев, - сначала поговорить бы… а потом сделаем… это уж как заведено.
- Ладно, - неожиданно быстро согласилась Свобода, улыбнулась, легко поднялась. - Иду. Только сначала Плывунова выгоните. Я больше его не люблю.
- Уже выгнали, - в ответ разулыбался Бубняев. - Как ты ушла, так сразу и выгнали. Не наш он человек.
Свобода довольно кивнула, направилась к двери.
- Свобода! - позвал ее Одинцов в спину, когда она уже была почти у выхода. Она обернулась. - Почему ты не ушла к Скоморошенко? - спросил он, опять чувствуя себя кретином. - Он стихи пишет… известный человек. А у меня тут и места мало, и вообще.
Она остановилась и молча изучила его. Взгляд ее, становясь все жестче, обежал кухню, остановился на рукописи и тут смягчился.
- Люблю я тебя, Одинцов, - сказала она так, что он не понял, правду ли она говорит. Но все равно слышать это было приятно. Благодаря ей авторитет его в артистических кругах возрос. Разумеется, мало кто догадывался о его причастности к тамиздатской деятельности. Но квартира его в короткие сроки стала центром литературных сборищ. В любое время дня и ночи сюда приходили поэты, литераторы, художники, устраивали импровизированные чтения, притаскивали картины, - и все ради нее. Она, Свобода, царила на этих посиделках. И Одинцов как-то привык, что, несмотря на явных фаворитов, отмеченных ею, она всегда остается у него, это уже стало нормой.
Конец этому пришел неожиданно. Уже намечена была дата его защиты. Он бегал с последними приготовлениями, когда ближе к вечеру раздался звонок.
Это был его тот самый миланец из посольства. Ясно и коротко он сказал - все, делу их конец. Его переводят в Белград. Он, конечно, всегда готов помочь, но как это сделать в новой ситуации, не представляет. У Одинцова создалось такое впечатление, что итальянец давно готовился к этому разговору и сейчас испытывает облегчение. Что было сказать? Одинцов поблагодарил его и сам не заметил, как сделал это в тех же выражениях, что давеча Свобода, - слова "демократия", "режим", "мир" сами вырвались из него и ушли в итальянца, как в цель. Он долго потом жалел об этом - хорошо еще, если телефон не прослушивается. И даже если нет, это было неразумно. Однако он был настолько растерян, что сам не знал, что говорить.
Она дожидалась его там же, на лестнице, где они встретились в первый раз. При виде него она поднялась, но уже не улыбалась. Взгляд ее был строг, но руку она протянула так же, по-товарищески прямо.
- Спасибо тебе, Одинцов, - произнесла она, и он понял, что это конец. Ему вдруг захотелось ее удержать, он понял, что привязался к ней, что действительно ее любит. Но это ее не поколебало.
- Ты хороший человек, Одинцов, - сказала она успокоительно. - Ты многое сделал. Однако теперь… понимаешь… - в первый раз она замялась, - теперь появились другие люди. Они тоже делают многое. И тоже любят меня…
- К кому ты уходишь? - перебил он ее тихо, но отчетливо. - К Скоморошенко?
Она отвела глаза.
- К Бубняеву?
Она покачала головой.
- Ты его не знаешь, - произнесла она и подняла глаза. Взгляд ее опять был тверд и весел. - Но еще узнаешь! Ну, давай прощаться.
И она порывисто обняла его. Он опять не знал, что говорить.
- Будь осторожна, - только и крикнул он ей вслед, когда она уже спускалась по лестнице.
Снизу раздался задорный смех. От этого звука у него сжалось сердце. Войдя в квартиру, он увидел, какой она стала пустой. Словно душа отлетела от его дома. Чувство оставленности было таким острым, что он неожиданно разрыдался. Да, его квартира была теперь всего лишь ограниченное пространство, и этим пространством был ограничен он сам. Он попытался вдохнуть, полной грудью, как прежде, но не мог. Отныне он был стеснен во всем. Он опустился на стул и обнаружил, что сидит на каких-то папках. То были скопившиеся у него рукописи, которые он так и не отнес в посольство, да теперь уже не отнесет. С отвращением он смахнул их со стула и понял - только что был сделан выбор. Воля, как известно, только вольному. А у него послезавтра защита, дел невпроворот. Испытывая громадное облегчение…