Павел хорошо знал немецкий. Попал в плен во время Великой Отечественной. Ноги были поморожены так, что ботинки лопнули. Вели на расстрел. Попросился по-немецки в туалет у конвоира. В живых остался, вылечили. Работал в Дударкове делопроизводителем. Ушел на передовую. Было много медалей. Но куда-то подевались…
- Заработала я колысь - когда-то - денег. Пошла до людины огород копать. У себя когда пашешь - туда-сюда, пошел на огород, потом отдышал, а тогда снова пошел. А у людины что? Надо копать и копать. Так пятерку заработала за тиждень - за неделю.
Черные ласточки уселись неподалеку на проводах. Они живут в сарае, у самой лампочки электрической. И птенцов там выводят…
- Хотела купить себе спидницю да кохту на праздник. Тут Павло приехал. Приду, говорит, после занятий, а есть нечего. Так почитаю, почитаю, укушу цибулю, чтоб во рту запекло, и спать ложусь.
Университет он окончил с красным дипломом…
- Так я перед ним похвалилась, что деньги заработала. А он говорит: "Соню, дай ты мне те пять грошей. Как выучусь, куплю тебе и платья, всего тебе накупляю, дай ты их мне". Заплакала я горько, да и дала ему деньги.
Что самые красивые платья, но через пару лет?
- Заплакала уже, конечно, не при нем. Так мне было тогда жалко себя, и Павла, и денег… Прихожу до сестры, прошу что-нибудь надеть, а она другой раз даст, а другой и не даст. "Ты мне, - говорит, - позаносишь все…" Дала когда-то юбку, такую красивую. А я за что-то зацепилась, не приметила и за что. Порвала.
Она замолчала. Задумчивые глаза наблюдали упрямый путь колорадского жука. Я проследила ее взгляд, щелкнула жука большим пальцем ноги. Болтая в воздухе босыми лапами, жук полетел в траву.
- Пошла с гулянья, зашила. Да так аккуратненько, может, никогда так не шила. Сижу в ночи при свече, шию. Отдала спидныцю, потом еще колысь зайшла. А она говорит, что мне чужое добро не впрок идет. Да только юбку швырнула. Я ее сложила: "Не надо мне, - говорю, - ничего". Утикла за хату, сама плачу, слезы так и льются. Хочу перестать и не могу, такая стыдобушка. Приходит сестра: "Соню, да ты прости мне, выбачай. Возьми платье". Обнялися мы с ней, я плачу, она плачет - страшне, - говорит бабушка, а сама смеется.
По лавке подходит кот. Ухом припадает к бабушкиному круглому плечу. Ее животные любят, а деда побаиваются.
- Шо, Кыцьян? - Кисьяном кота назвали мы, дети.
- Чуешь, - вдруг вспоминает бабушка о важном, да таком, что трогат меня за руку.
- А? - заинтересованная ее непривычно быстрым движением, выдыхаю я.
- Кыцьян-то… Картоплю я ему и так и сяк давала, и жарену, и варены. Что сами едим, то и ему. Так не ест. А тут вкинула в миску картоплю с печки, так что ты думаешь? Изъив! Бачила ты такое? Что оно понимает? - Удавляется на кота. Усатый ластится, с удобством устраивается на ее коленях.
- Вы войну застали? - спрашиваю - возвращаю к разговору.
- Мне тогда было двенадцать лет, когда почалася. Всякого натерпелись. Было, пошла я тоже до сестры, а тогда идти назад, дала она мне бутылку горилки та какую-то еду домой в корзинке. Иду, гляжу - стоит немец. В форме. Я скоренько мимо него шмыгнула, а вин мне кричит: "Стой!" Слышу, а только претворяюсь, что ничего не чую. Он тогда: "Стой, а то стрелять буду!"
- По-немецки?
- Ни, так. Подходит он до меня. "Что, - говорит, - несешь, отдай. Откуда идешь, кто такая? Где твий батько?" "Я, - говорю, - с матерью живу, батька у нас нету, а иду от сестры". "Поедешь, - говорит, - до нас в Германию". Нащо, пытаю. Отвечает, працювать.
- Предлагали работать?
- Предлагали…
- Кто-нибудь соглашался?
- Соглашался. А не согласен - увозили так, и без ниякого согласия. Богатсько наших из села работало у немцев. Уже сейчас им дали деньги за ту работу - правительство Германии. Вон той же Нинке, что на Московской улице живет, - она махнула рукой в ту сторону, - у нее чоловик - муж - работал у немцев. Недавно заплатили шестьсот гривен, это считай триста долларов. Так спрашивали, или вам в марках отдать, или в долларах.
- Что тот немец, который с вами говорил?
- Что он? Да какой он немец - доброволец. "Повезем, - говорит, - в Германию".
- А вы?
- Я согласилась для виду. Повел он меня к камендатуре - до какой-то хаты, где они стояли, так он попереду идет, а я сзади. Он на порог, я - назад, через заросли, за хату. А там осока, а у меня ноженьки босы. Бегу - сколько духу, лечу, ничего не чую. Он же побачил, что меня нет. Как заорет: "Стой, стой!" да только бах, бах - выстрелы.
- Он в вас стрелял? - С ужасом спросила я.
- Ну да не знаю, или в меня, или вгору - вверх - я так бежала, сколько было духу. Прибегаю назад до сестры. Она: "Ой, что ты такая белая, ой, где это ноги в кровь посекла?" "Если бы, - говорю, - вы знали, что со мною случилось…" До дому идти боюся. Пошла другой дорогой. Матери все расповила - рассказала. "Что ж, поди в окопе сховайся," - она мне говорит. Да я и пошла. У нас окоп был тогда. Полежала трохи - немного. Посидела. Неймется мне. Я взяла мешок да покрывало, пошла в калачи. Такие высокие росли у нас тогда калачи, будто нынче будяк. Легла там, а только что-то сумно и страшно. Где-то час я там пробыла, может и больше или меньше, да что-то мне вступило. Быстро встала, взяла покрывало, пошла до дому, бо не могу никак. Оглянулась - ма-атушки! В меня и до сих, как вспомню, мурашки по коже побегут, сердце захолонет. Через калачи наши, как раз по тому месту, где я лежала, немец на коне проскакал. Или то Бог меня надоумил, или что то было… Не знаю, - ее передернуло от этого воспоминания.
- Бабушка, вы сказали, немец был добровольцем, - вдруг поняла я.
- Конечно что добровольцем, бо он украинский язык знал. Тогда много кто был у них добровольцем. Полицаи были… - Вздыхая, она поднялась, пошла доить корову. - Ни хвилиночки нет свободной…
Выплеснув темную мутную воду из таза, я отправилась к колонке полоскать джинсы.
Глава 13
Верещит радиотрубка. Стараюсь не реагировать на этот пульт дистанционного управления людьми. Когда на месте кто-то из домочадцев, прошу их отвечать, дескать, сплю или гуляю. Лешка обычно кивает и забывает о просьбе. Мама вздыхает. А папа:
- Договорись лично.
- О чем?
- Ну, что спишь или гуляешь.
Какой же он голосистый, этот телефон.
- Привет. Что трубку не снимаешь?
Что-то внутри дрогнуло.
- Я тебя не узнала.
- По телефонному звонку? - Смеется Никита. - Увидимся сегодня?..
Увидеться или нет? Вот если бы сгущать время, как молоко, и разгущать его, когда нужно…
Ладно, решено. Еду.
Необычно медленно ползет своей норой метрошная гусеница. Люди какие-то вялые. Покачиваюсь в такт вагону - лень держаться. Медленно иду по переходу. Плыву по теченью.
Беловолосый старик с шапкой-ушанкой в руке. Протягивает ее:
- Подайте!
Я поспешно достаю из кармана деньги. Последние. Негусто. Он пристально, неотрывно смотрит на меня глазами неопределенного цвета. Зря я согласилась с Никитой встретиться. Зря. Старик хмурит серые брови. Надо вернуться в квартиру и отключить телефон. И ключ - на три оборота.
- Взгляд не отводи, дочка. - Тихо говорит старик, приблизившись и дыша луком. - Это поможет в жизни. Так вот и смотри в глаза людям. Подмигивает, как сообщнице.
- Следующая станция - Маяковская, - произносит голос ниоткуда и никому.
Никита стоит у колонны. Подхожу - почему-то на ватных ногах.
- Извини, опоздала. Все как-то медленно сегодня.
- Ничего.
Каким тоном он это сказал? Небрежным? Невозмутимым? Спокойным?
- Знаешь, у меня совсем немного времени… - говорю извиняющимся тоном.
- Не беспокойся.
Сухо, как конвоир. Заглядываю в лицо - глухо.
Мы в каком-то дворе, под деревом. На гравии - тени, окурки, прошлогодние листья. Никита усаживает меня на скамейку, возвышается, суров и неколебим. Забавно.
- Такие разговоры обычно не длятся долго. Извини, что по глупости нарушил твое расписание дня, - начинает он.
Окончив загодя продуманное вступление, садится рядом:
- Не мог я тебе этих простых слов по телефону сказать. Потирает ладонью лоб.
- Прогуляемся, - предлагаю я.
В городе сегодня душно. Машины. Говорить невозможно. Зачем-то останавливаемся напротив какой-то витрины. Стоим и молчим - то ли слишком много должно быть сказано, то ли сказать нечего.
- Насильно мил не будешь, - с застывшей улыбкой говорит Никита. - Прости за банальность.
Я делаю судорожное движение.
- Не надо. - Он спокойно поднимает руку. - Тихо.
Смотрит прямо в глаза. Может быть, тот старик ему тоже встречался? Я напряженно держу взгляд. Но не могу.
Никита отступает на шаг, слегка кивает и не спеша уходит. Гляжу вослед. Силуэт.
Все? Опускаюсь на асфальт, на корточки. Встала бы и на колени - так я устала. Но на колени - довольно пошло, и потом, выстиранные джинсы. Догнать? Только в семнадцать лет могут быть такие невнятные, такие больные и такие важные встречи, разговоры, размолвки.
- Какое облегченье, что он ушел! - говорю кому-то.
Дурацкая, дурацкая детская история.
Умер дед. Это произошло в апреле. Я впервые в жизни (Господи, и как надеюсь, что больше никогда) увидела, как мамино лицо позеленело и состарилось в минуту. Телефонная трубка выпала у нее из рук.
Она собралась на похороны. Всегдашний Киевский вокзал, навевающий приятные мысли, нынче выглядел каким-то наваждением. Не верилось, что дед, наш властный, суровый, и вместе с тем всегда ласковый к внукам дед больше никогда не встретит нас у зеленой калитки.