Он сказал это, когда она ехала к нему. Они стояли в тамбуре электрички, и она чувствовала себя, как овца, которую ведут на заклание. Хотя на самом деле это был ее выбор. Свободный выбор овцы.
Она передумывала на каждой станции метро. И выходила. И он выходил следом. Чтобы увлечь ее обратно в вагон.
- Мамы сегодня нет. Подумай, как это хорошо, и как это тебе необходимо - побыть с мужчиной. В Москве не все женщины могут себе позволить мужчину. Посмотри на меня - я для тебя. Послушай, у меня нет слов, чтобы уговорить тебя. Да я и не должен этого делать. Но все-таки - все-таки поехали. Мы пойдем на берег речки, если ты хочешь, или послушаем музыку. Знаешь, какая у меня есть музыка? Просто побудь со мной. Просто будь мне другом. Вспомни море, базилику.
И она поддавалась.
Но на следующей станции выпрыгивала, в ужасе от своего малодушия и того, что они собираются совершить.
Хотя, что такого-то?
Тоже мне, преступление.
Когда они оказались на вокзале - после череды взрывов, многосерийной истерики, серии мелких скандалов, разматывающихся, как рулон ковра, спущенный по крутой лестнице - Валентина утихла и покорилась.
В пустой электричке она уже не порывалась выйти в еле подсвеченную фонарями другую планету незнакомой станции, просто смотрела, как полустанок за полустанком укатываются в прошлое, словно это от памяти отслаиваются дни и недели, отражаясь в черных зеркалах окон. В вагоне на деревянной лавке сидела припозднившаяся бабуля с сумкой-тележкой, парень в низко надвинутой на глаза шапке отхлебывал из бутылки пиво, седоусый мужик исследовал в подслеповатом сумеречном светике простынь газеты - газета была бульварной, "Спид-инфо", и он читал и плевался с омерзением, приговаривая: "Тьфу, морда, ёкарганай, ети тя через колено в Господа Бога-душу мать", но все-таки не выпускал листы.
Ночью в доме Сергея не оказалось еды. Они выпили пустого чая, разделись - медленно, превозмогая остатки сопротивления скорее в самих себе, чем друг в друге, и легли.
И Валентина даже подумала, что все объятья будут теперь происходить в ее жизни обязательно так - чтобы нищета сквозила в обстановке зеленой комнаты. Подтеки на потолке и старые обои. Чистый, но очень древний линолеум.
Всякий раз потом, встречаясь с Сергеем на улице, и видя его как впервые, Валентина не то чтобы отшатывалась - недоумевала: почему она с этим человеком? Кто он такой? Что за непонятная одежда: кенгурушница с капюшоном, оттянутые на коленях джинсы? Почему недостает переднего зуба? Отчего от него разит потом? Зачем такие большие губы и отчего он на меня так смотрит и пахнет табаком?
Побродив какое-то время с ним по городу (на кафе у Сергея обычно не было денег), Валентина присаживалась на скамейку. Он - рядом. Они смотрели, как медленные листья с таинственным звоном тихо рушились с древесных крон.
- Ты когда-нибудь курил трубку?
Вот еще один кожистый, прочный листок сорвался и, сделав виток в воздухе, упал в лужу, отражающую Фрунзенскую набережную, по поверхности которой пошли круги.
- Знаешь, у меня был знакомый старик, - продолжала она. - Он курил великолепную гнутую трубку, носил шейный платок, всегда открывал передо мной двери и подносил зажигалку к сигарете.
- А я не открываю?
- Нет.
- Правда? - удивился он. - Это потому, что я отвык от женского общества. Ты знаешь, с теми женщинами, которые у меня были, я, можно сказать, почти не разговаривал.
- Это не делает тебе чести, - сказала она.
- Почему ты так говоришь?
Солнце садилось за дома, на автостраде мало машин - проскальзывают крупными глянцевыми жуками, блестят в огнях, все ярче с каждой минутой. Желтые листья в вечернем свете казались зелеными, синими, дворники сгребали их в ароматные тяжелые груды, затем поджигали. И тогда из их прели вился голубоватый дымок.
У киоска с пирогами и слойками он купил какую-то жареную снедь, предложил ей. Она отказалась, нахмурясь.
Он шел рядом с ней, нога за ногу, слека сутулясь. Валентина останавливалась, открывала сотовый телефон - фотографировала листья, здания, небо. Он ожидал ее с еле заметной улыбкой, а может, усмешкой. Ничего не говоря, они шли дальше.
- Комсомольский проспект, - произнес он.
- Знаю.
- Думаю, его не переименовали.
- Да, не переименовали.
- Зайдем всё же в кафе? - попросила она. - Я заплачу.
Полутемный зальчик - пепельницы на всех столиках, мягкие диваны по углам, деревянные столы и стулья, желтые лампы, у стены - муляж книжной полки и муляж бара до потолка. У стойки мерцал синим новый кассовый аппарат с интерактивным экраном. Нет окон.
Смех, музыка, все галдят. Посетители, то есть посетительницы - в основном, девушки лет двадцати, с круглыми нежными в мареве сигаретного дыма лицами, поблескивающими глазами. Валентина и Сергей сели за единственный свободный столик, в самом центре зала, в перекрестье взглядов. Ей было неуютно, она озиралась по сторонам:
- Я выпью кофе.
- Я буду то же, что и ты.
Принесли два бокала с шапкой белой пены - кофе с ликером.
- Действительно, немужской напиток, - сказал он, отхлебнув.
- Напиток как напиток, нормальный, - С некоторым раздражением ответила она.
И Валентина снова рассматривала его. Черты лица грубые - резкой, тупой рубки, плоский нос, большие губы, светло-серые глаза под низко нависшими бровями. В метро, под люминисцентным светом это лицо имеет вид мертвенный, а здесь, в искусном полумраке, угрюмый. В мрачности его было что-то благородное, ненаигранное, но все-таки граничащее с усталостью от жизни.
Щурясь от сигаретного дыма, она уставилась на воротник его ветровки. Хорошо бы он выглядел, если его приодеть. Интересно, какого размера рубашки он носит? У него толстая шея. Купить мужчине рубашку можно, если знаешь размер и окружность шеи.
Сергей улыбался как-то беспомощно, рассказывал про дворового кота, которого, по его выражению, курировал:
- Он когда услышал, как я шуршу пакетом, уши сразу навострил. Настоящий мышелов.
- Так это не мышелов. Это колбасоед.
- Ну, одно еще никогда не мешало другому…
На самом деле, если быть точной, ему тридцать девять. Она никогда не дала бы ему этих лет. Он выглядел значительно моложе - несмотря даже на проседь и почти постоянно угрюмое выражение лица.
После паузы он произнес печально:
- А все-таки ты не должна была этого говорить.
- Чего?
- Будто то, что я не говорил с ними, не делает мне чести.
- А?..
- Ты знаешь, в вопросах чести я щепетилен.
- Щепетилен?
- Ну да.
- Это и есть щепетильность - не разговаривать со своими женщинами?
В углу сидела юная блондиночка, две пряди выпущены из хвоста на лицо, крупная нитка бус, черная майка с пауком. Напротив нее - парень, он то открывал, то закрывал крышку сотового, поблескивающего синим.
Допили кофе и встали. Он замешкался у столика, Валентина обернулась через плечо - интересно, возьмет он пластинку жвачки, принесенную со счетом?
Жевательная резинка осталась на столе.
C: \Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum
Fiance.doc
Конечно, догадаться кое о чем можно было и тогда, глядя на Алёну. Ничего сложного не было. Достаточно было внимательно посмотреть на ее лицо, чтобы заподозрить что-то подобное. Но всё равно была ошарашена, когда, поудобнее устроившись в сравнительно комфортабельных огромных креслах "стрелы", выпущенной из Москвы в сердце Ростова, услышала:
- Я училась в институте делового администрирования. Дима все иронизирует, в институте деловых девиц. А по воскресеньям посещала церковную школу. Представляешь, мальчики, девочки, и такая взрослая кобыла… - Алёна засмеялась. - Образ, идеал религиозного человека - отказ от всякой театральности. От напоказности, что ли. В современном мире такой человек не сможет реализоваться. С одной стороны, в институте нам вдалбливали этику светского успеха, а в другой жизни мне прививали стремление к уходу от мира и его суеты… Надо было поставить себе вопрос - хочешь ли ты быть таким или другим человеком?..
- А ты выбрала?..
По ту сторону "стрелы" - знакомые подмосковные ландшафты. Хиленькие деревца, непомерные заборы, однообразные, скучные многоэтажки. Дачи, поля, какие-то полуразваленные заводы… Придорожные кафе, шашлычные, чипсячные… Время от времени - "Шиномонтаж", эта длинная надпись вольготно, рассредоточась, шествовала по пространствам. Бетонные заборы миновали, стоило отъехать от Москвы, пошли садовые товарищества, щитовые домики, посёлки. Но больше всё же было однообразия: болотистого поля и слабого, невысокого леса с подлеском, кое-где горелого.
- Да я, может, и не выбирала. Одно время хотела, пока не встретила Диму, стать матушкой. Детишки, муж-священник… Настоятельница дважды пыталась знакомить меня с молодыми людьми, семинаристами… Но ничего не вышло. Может быть, потому, что и они, и я понимали, для чего нас знакомят. Со вторым особенно по-дурацки получилось. Я воду набрала, возвращалась с полными ведрами. Гляжу - ждет меня. Ты, говорит, надеешься, наверно, замуж за меня выйти. Ты прости меня, но у нас, говорит, ничего не получится. Бросила я эти ведра, побежала… Реву… Так стыдно было!..
За окном заблестела безымянная речка серебряной чешуей, вильнула змеиным хвостом и пропала. Алена сказала после паузы:
- А, я не знаю, почему у меня не получилось…