Потом они засыпали. Валентина - позже. Она глядела на спящего чужого ей человека и думала отвлеченно и почти официально, как будто была одета. Думала о том, как с возрастом становится всё труднее найти мужчину. И не потому, что ты сама утрачиваешь привлекательность - хотя конечно, да, наверное, и это тоже. Годы женщин просто изничтожают.
Но, просыпаясь, видеть его лицо, улыбающееся, мятое от сна, в уголках глаз влага - нужно умыться, табачное дыхание - почистить зубы… Это совсем не то, что бывало раньше, когда твой друг, отнимая руки, которые только что сплетал с твоими, приподнимал свое юное лицо, овеянное сном, от подушки. У нее такое было в жизни. У нее был один мужчина.
И пусть на щеке у него и тогда мог красоваться отпечаток белья - лежал ничком - но этот отпечаток не делился поперек морщинками, он пролегал по подбородку не набрякшему, в щетине, а чистому, покрытому легким юношеским пухом. Вот так проснешься однажды, и увидишь рядом с собой человека, и поймешь, что ты не помнишь его лица юным - до чего посторонним покажется оно в этот момент. Нет, любить лучше с юности, изначала, измлада.
Она понимала в этот самый момент, обрушиваясь по частям, как бесшумно взорванная крепость, в море сна, что мысль ее ложна, или более того - неправдива, неправедна.
- Я не собирался просто поблудить с тобой, - с горечью говорил Сергей на утро, мешая сахар звенящей ложкой в стакане с отколотым краешком. - Не бойся меня, и не бойся рожать. Кому мы будем нужны, кроме наших детей? Государство о нас не позаботится!..
Валентина теперь казалась себе теперь очень старой. В свои почти тридцать. В восемнадцать, девятнадцать, двадцать ее не остановило бы отсутствие жилья, быта, стиральной машины. Да, собственно - и не остановило. Безо всяких "бы". Но она повзрослела и поумнела. "И лишилась воли к жизни", - сказала бы она, если бы было, кому.
Шелудивый пес проковылял за окном, ловя взгляды прохожих просящими глазами. Вот и она такая же, сутулится на перекрестке - одинокая женщина, как побитая собака, выгнанная в дождь, сиротливо поджимающая некогда пышный хвост в репье между мосластых лап.
C: \Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum
Cola.doc
- Ты знаешь, я ужасно сглупила, - сказала Алена. - Ужасно.
- А что такое?
- Я позвонила врачу и спросила, можно ли тебе прийти. Она ответила - ни в коем случае.
- Почему это?
- Не позволяют. Не знаю. Заведение-то ведь специфическое… Никаких друзей.
- А ты? Тебя пускают?
- Я - жена. Это совсем другое.
- Но все равно поедем. Попробуем…
Больница имени Кащенко и действительно оказалась похожа на Третьяковскую галерею - на большой больничной территории раскинулось мрачное здание из темного красного кирпича.
Алена достала из сумки бахилы:
- Если они не будут нас обеих пускать, ты пойдешь одна.
- Ты так говоришь… Как будто "оставь надежду".
Алена тоже улыбнулась:
- Просто Дмитрий хотел тебя видеть.
Но медсестра в зеленом халате даже не спросила, кто они, а выкрикнула в глубину коридора фамилию и открыла деревянную дверь.
Алена и Валентина оказались в высоком помещении, где стояли столы. Здесь уже сидели больные и посетители - за каждым столом по две пары. Игрушки из пластилина, выстроенные на этажерках по углам комнаты и неловкие, похожие на детские, рисунки, бросились в глаза. Дверь в конце комнаты открылась, и показался Дмитрий - он был хмур, но другим его редко кто и видел, наверное.
В больничной клетчатой пижаме поверх свитера, и бесформенных штанах, он подошел обычной прыгающей походкой, кивнул Алене и протянул руку Валентине, отвечая на ее приветствие.
Они сели за стол. Алена извлекла из сумки купленную у метро снедь: блины с начинкой, шоколад, рулет с повидлом, бутылку "Колы". Еще у метро произошел такой разговор: "Может быть, сок лучше?" - "Я уже устала бороться за здоровый образ жизни. Думаю, эта отрава - пустяки в сравнении с этими лекарствами, а любит он газировку, что поделать".
Дмитрий сразу начал есть, и аппетит у него был хороший. Он не выглядел ни истощенным, ни вообще каким-то особенным.
- Читаешь что-нибудь? - спросила Валентина.
- Да, двухтомную "Историю человеческих заблуждений", - ответил он.
- Двухтомную? Ничего себе.
- Глупость, конечно. Но надо же что-нибудь читать. А то отобрали Псалтирь, - он улыбнулся. - А наизусть… Не очень-то. Трудно сосредоточиться. Что-то как будто не то с памятью… Какая-то ерунда. Говорят, препараты…
- Конечно, препараты, - сказала Алена. - Когда мы подлечимся, и выйдем отсюда, память восстановится.
- Мы уже никогда не выйдем отсюда, Аленушка, - он тепло, ласково, осторожно улыбнулся ей.
Валентина почувствовала, как в ее собственном сознании что-то надорвалось и расслоилось, она оказалась как бы в двух вселенных одновременно: в одной вместе с Аленой, вместе с Лоттой, Виталием, Иваном, Сергеем, Егором и всеми, кого знала, и где они все понимали друг друга. А в иной - вместе с Дмитрием, где его никто, кроме нее, не понимал. Или не хотел понять, делал вид, что не понимает.
- Не говори ерунды, - заметила Алена.
- Конечно, ты выйдешь, - произнесла и Валентина.
- Как можно выйти откуда-то, где находится весь мир? Ведь по-настоящему здоровые люди все здесь.
- Надеюсь, ты не слушаешь, что они тебе тут говорят? - спросила Алена.
- Кого же еще слушать, как не того, кто оказывается рядом? Может быть, их устами говорит с тобой Господь.
- И давно ты веришь в Бога, Дима? - спросила Валентина.
- Давно или недавно - я уже сам не знаю. Просто однажды я стал ощущать очень близкое присутствие Бога. А впервые нечто подобное посетило меня в раннем детстве. Понимаешь, наши поступки перестали казаться мне разумными, объяснимыми. Деньги, работа, семья, всё это не то. Всё это, понимаешь, неправильно устроено, сплошной тупик. Прости, Аленушка.
- Я тебя, конечно, прощаю! - воскликнула Алена таким веселым тоном, что стало почти физически больно от этого последнего, отчаянного наигрыша. - Подлечишься и выйдешь. Мы снова будем вместе.
- Я говорил ей, что ей лучше оставить меня. - пояснил Дмитрий Валентине. - Раз уж всё так и такой вот путь передо мной. Я даже гнал ее, обижал ее, говорил ей непростительные слова.
По лицу Алены заструились слезы.
- Не слушай его, Валя. Сам не знает, что говорит. Когда ты выздоровеешь, то сразу поймешь, что не хотел говорить ничего подобного. Ты выздоровеешь.
- Я не выздоровлю, Алена. Ведь я не болен.
- Нет, ты болен.
Валентина накинула на Алену пальто, надвинула шапку, кое-как оделась сама и крепко взяла ее за локоть. Дмитрий улыбался и гладил Алену по голове. Они уходили. Его отнятая рука неуверенным движением нашарила карман, чтобы не повиснуть в пустоте.
- Опять я не выдержала, - проговорила Алена на крыльце. - Серьезно, ты знаешь, мне кажется, что мне самой нужен психиатр. Сумасшествие - заразная болезнь. Когда ты начинаешь сходить с ума, близкие верят тебе. А потом уже трудно различить, где болезнь, а где правда. А потом вдруг видишь, что сам уже за гранью.
Валентина кивнула. Посмотрела на носки ботинок. Левый шнурок развязался.
- Мы зашли очень далеко по этой дорожке. Конечно, я ведь не давала ему шагу ступить. Прочитывала все его дневники, наброски и письма, даже адресованные не мне, и следила, куда он ходит, не давала побыть одному - кто бы это выдержал?
Прядь, выбившаяся из-под Алениной шапки, полоскалась на ветру.
- Но пойми, мы все так боялись… После этой его попытки - когда думали, что просто не довезем, просто не проснется… И потом, взял манеру гулять подолгу - уходит с утра, а ты думай весь день, придет вообще или нет. Может, бросился с моста? Попал под машину? Убили?..
Валентина поглядела в ветки деревьев. Запутавшись, там рвался невесть как оказавшийся здесь зеленый воздушный шарик.
- Но ведь он жив. С ним даже, кажется, всё в порядке. Ну, более или менее.
- Человек жив, и с ним всё в порядке, - сказала Алена. - Просто это уже не он.
Сквозь степную явь просачивался сон в метро, карта линий, как надоедливая янтра, впивалась в глаза, проникая сквозь веки, а вокруг продолжался свист и топот, и храп, и издевательский смех, и гортанная речь из вскликов, на незнакомом языке, и только когда она вошла в подъезд, все затихло.
Но она знала, что это еще не конец.
C: \Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum
Tverskaya.doc
Делать стало вдруг нечего. Вечера превратились в яркие дни, дни - в сумрачные утра. Вечером Тверская полнилась резким ветром. Он дул в глаза, в ноздри - ни дышать, ни смотреть. Автомобили катили сплошным потоком, по их обтекаемым телам струились огни - лампочки, раскинутые праздничной сеткой над дорогой, яркие вывески, витрины, елки, сверкающие всеми цветами - одна заслоняет памятник Юрию Долгорукому у красного здания мэрии, другая, как маяк, возвышается в глубине улицы, на Охотном ряду. Огромный плазменный телевизор - бросче любой реальности, приковывает неотрывные взгляды, хлещет рекламой.
- Нет. И всё. Тут, - чеканила Валентина, с ненавистью глядя в слепую морду телевизора.
- Да! - восклинкнул Сергей, схватил ее за плечи и развернул к себе. - Пожалуйста, да!..
Так уже четверть часа, а может быть, полчаса, они шли вниз по улице, останавливались, возобновляли движение, отставая, догоняя друг друга - направлялись в воронку площади, где, как в калейдоскопе, закручивались и огни, и автомобили, и елки.
- Я не знаю, как тебя убедить.
- Меня не нужно убеждать.