Через пятнадцать минут он вышел на поляну - не леший, конечно, мой муж.
Я сказала:
- Ты почему не отзываешься?
- А что, надо?..
Дударков, улица Крупской, 12
Зачем я помню все детали, мелочи разной степени гадкости? К чему они мне тут, в новой жизни? В месте, где всё совершенно иначе. Где уже звучит совсем другая музыка.
Моя Ялтинская квартира (почему бы мне не назвать её своей?) наполнена запахами. Запах каждого человеческого жилья особый, ни с каким другим не сравним. И мало изобретено слов, которые бы могли его называть. Но в данном случае пахнет, кажется почему-то, ракушками. Вот ведь что: все курортные квартиры кажутся не очень-то настоящими. Как будто их совсем временно, приноровляясь к эпизодическим обитателям, сотворяют буквально из ничего за две с половиной минуты до прибытия жильцов.
Прохладно. Ноябрь, все-таки. Может, назвать записки "Ноябрьскими рассказами"? Да мало в них от рассказов. Скорее разобранные, разрозненные миниатюры. Гайки в дедовом ящике для деталек. Но всё-таки здесь должно в итоге образоваться протяженное, слитное пространство. Хотя бы потому, что в жизни пространство всё-таки весьма сплочено: место - здесь, время - осталось всего ничего. Ни денька больше.
Просто одно как-то само собой вытекает из другого. И только растёт недоумение, почему не лето. Ну как же. На море-то ведь надо бывать всегда летом. А совсем не осенью. Но летом я была в другом месте. Как всегда, в Дударкове. Всё мне казалось, достаточно разок написать о нём, отписаться, так сказать, и можно навек закрыть тему. Но возвращаясь и возвращаясь в дедов дом, я понимаю, что тот мой крест досмертный, или, сказать веселее, пожизненный.
Дударков - место встречи двух вселенных. Особенно сейчас. Когда в доме сделан ремонт. Новые двери и обои. Из прихожей убрали вышитые бабушкой картины и рушники - сложили на чердак. Выровнены потолки и стены.
Вяз на Долыне раздался, поправился.
Двор весь, сколько ни есть, залит бетоном. Где виноградная арка? Где чернобривцы, бессмертники, душистые ночные фиалки? Где старая груша? Умывальник в сирени? Ничего, ничего нет. Закатали моё детство под асфальт. Но память удерживает другое.
Самый многослойный тот дом из всех домов. Помню его нашим. Светлую комнату с тремя окнами в утренний сад. Помню в запустении, когда от стен отставали обои. Это когда помер дед. Он лежал в домовине - "домовина" гроб по-украински - на столе в той же самой комнате, где, бывало, мы проводили целые дни.
Ладно, теперь буду помнить дом и таким, обновленным. Как скажете. Двери прям как в латиноамериканском сериале. Варвара постаралась. Буду хранить в памяти мой неприкосновенный остров новым: разжившимся обстановкой, среди которой прежние предметы выглядят как чужие, пришлые гости. Я узнаю их и кидаюсь навстречу. Старые кресла, в которых мы по очереди спали, составив по двое. Когда чуток подросли - между креслами ещё боком поворачивали стул. Потом, когда и из такого сооружения выросли, братья стали стелить на полу "кокон" - три одеяла, одно на другое. Тут они и дрыхли после Дударкивского клуба, часиков до одиннадцати, а когда приходила пора просыпаться, сворачивали всё, и, как было, относили в спальню - потому и кокон.
Мы уже с вами окуклились, родные мои.
Да, журнальный столик. Колченогий, с зелёным поцарапанным квадратом обивки прямо посередине. Фарфоровая рыбина-графин с раззявленным зевом. Большая, с золотистыми чешуйками на боках, она была окружена некогда шестью маленькими рыбками-чашечками. Но у одной откололся хвост, а у другой плавник-ручка - и все они, одна за другой, последовали на Долыну, в копанку. Где-то там лежат и медали бабушкиного брата, Павла, воевавшего в Отечественной. Я не успела их сберечь - их выкинули, когда мне было лет одиннадцать. До сих пор не могу себе простить.
Веранду повело, собираются перестраивать.
У Варвары свои нелады с мужем. Мы сидели с ней в каморе, где когда-то бабушка читала мне, семнадцатилетней, молитву, научая прямому разговору с господом богом. Сидели с тёткой, смотрели друг другу в глаза. Не плакали. Две бабы у сгасшей плиты.
Я хотела помочь, хоть бы словом одним утешить, всё выходило не то.
- Ну а ты не видела, за кого идёшь? - во мне вскипало. Может, если вот так врезать ей, придёт в себя, встряхнётся, встрепенётся? Клин клином…
И вправду, он и тогда был такой, как теперь, ничто не указывало, что может измениться - да и с какой стати мужику до тридцати пяти быть одним, каким он всех устраивал, а с тридцати пяти вдруг остепениться? С какого ляду?
- Видела, - поднимала глаза Варя, - и видела, и знала. Но вело прямо что-то.
Эх, бабы. Как осетрихи. Ведёт нас! Ну, и приводит…
- Ты в Москве живёшь. А тут, в селе, всем про всех известно. И разойтись не разойдёшься. Будешь видеть каждую неделю.
- Так это же хорошо, Варь. Ты ж его любишь.
- Ну.
- Любишь, будешь видеть хотя бы. Знать о нём будешь. Как и что…
- Не хочу ничего знать.
Голос её пресекался. Мне хотелось орать. Врезать кулаком по столу. Поглядеть в бесстыжие глаза наших мужей. Поцеловать ресницы любимого.
Там, где был мольник - висели один на другом малахаи да платья, одно другого старее - теперь ванна. Спалили мольник и без моего участия. Теперь по-европейски. И вполне наша, русско-украинская дробына-лестница - ведет в лаз на чердак.
У Варвары вечно гости. Чуть не все село сходится: посудачить, обсудить что-то. Перспективы выборов и Олимпиады там. Поминутно заваривается кофе в маленьких чашечках.
- Ты им в ведре наколоти. Хай пьють, - ворчит сосед дядя Грыць.
…Окуклились. Часто бывает именно так, думаю: в детстве всё ждешь, когда начнутся дорогие страны и времена, а потом оказывается как-то между прочим, незаметно, что они уже были, состоялись, и ничего дороже, собственно, и не будет.
О чем я всё беспокоюсь, чего мечусь, ударяясь о стены сердцем? Все мои друзья разбрелись-разъехались, выпорхнули из ладоней, выпали из гнёзд души.
А, ну и попутного вам. Надеюсь, я достаточно самостоятельна, чтобы не слишком переживать по такому поводу.
Опять настыл момент рефлексии - именно так, настыл, а не настал. Вроде как настывает воск вокруг огонька, пляшущего в безумном танце дервиша. Пора сколупнуть настывший слой, чтоб не препятствовал дальнейшему горению.
В тайную коллекцию внезапных открытий относительно себя самой. Сократ сказал, познай себя, и тем самым надолго сбил с панталыку. Гуляя по Подмосковью, обнаружила, что листья малины покраснели, последние ягодки влажные, сладкие и холодные, как, наверно, в это время года были бы губы любимого.
Но мне достаточно и ягод, сорванных с куста - что ни говори, любовь достаточно неприятна вне зависимости от того, взаимна она или нет.
Я не определилась в жизни: не знаю, предпочитаю ли чулки с полосами вдоль или исключительно поперёк, ем ли всё, что плохо лежит, или только избранное. Ношу ли брюки или "обожаю оборочки", контральто ли у меня грицацуевское или колоратурное сопранишко, толстая ли я и великодушная, или хитрая, усатая и хромая.
Приходится признать, что я никак не выполнила программы-минимум дяди Сократа и всё ещё даже и не приблизилась к пониманию, кто же такое я.
Не познала себя, короче.
Нет, не познала.
Так и не ведаю, куда меня кинет, люблю ли чай без сахара или кофе с лимоном, нравятся рыжие или холостые, не решила, хороший ли у меня вкус или только цвет и запах приемлемые.
Рожу ли троих деток или загину пустоцветом?
Уйду ли в монастырь или в бардак; при вскрытии писем пользуюсь ножом или ножницами; готовлю себе всегда или изредка?
Я не решила даже этих вопросов, а среди них, что ни говори, встречаются весьма важные: красить ногти розовым или не красить вовсе?
Всё потому, что в каждый момент человек, по некоторым непроверенным разведданным, свободен выбирать из представленных и многих других вариантов, и каждый выбор неокончателен, такие уж мы во времени быстротекущие существа.
По одной из догадок, высказанной мудрецами и книжниками в отношении таинственной персоны господа бога, он в каждую секунду творит мир заново, в беспредельной благодати и преизбычествующей щедрости возобновляя всё последовательно, не прерывая никого из нас. Но в каждой секунде есть зазор свободы, в который может вклиниться человек.
Диалектика, как сказал Денис Карасёв, опуская губку в таз с дождевой водой, выжимая её, и вновь погружая, чтобы выжать через минуту.
Электронная почта не порадовала с утра. Не свалилось откуда-то с поднебесья ни единого, самого пустячного посланьица. Летучая мышь напрасно взмахивает крыльями. Ей некуда лететь. Странное название для почтовой программы - "летучая мышь". Но, вероятно, создатели вкладывали какой-то смысл.
И, если подлинные, материальные, важные письма в потёртых конвертах, с запахом любимого лица, приносит голубь или вообще птица, то бессмысленные сухие, как насекомый щелчок, хруст, шелест, месседжи электронки, не содержащие запаха и кардиограмму почерка, доставляет сумеречный грызун-не грызун, ночная белка-не белка, в общем, летучая мышь. Традиционно неприятный персонаж.
- Извините, Дмитрий, но вы в моём распорядке патологически отсутствуете.
- Да? Вообще великолепно!
- Вообще или в частности, меня совершенно не касается. Знаете, что мне до жути нравится в мужчинах?
- Понятия не имею.