- Ты не зависишь ни от кого, очень хорошо, - медленно, раздумчиво произносит Лена. - У меня есть друг, он очень обеспеченный человек…
Приятно видеть, как она ловко возвращает потерянные исключительно в собственных глазах очки.
- Но я не беру у него денег.
- Вместе живете? - интересуюсь, в общем, просто так.
Рассматриваю фотографии в рамках над диваном. Фотографии так себе, нечего запомнить. Концептуальности им придаёт, видимо, то, что развешаны все до одной вверх ногами, впрочем, нет, одна повернута всего на девяносто градусов.
- Вместе, - подтверждает Лена. - Нет, всё в порядке, он приносит зарплату и кладёт её в стол, я даже знаю, где она лежит. Но до сих пор ни разу не было случая, чтобы взяла хоть пару бумажек. Ты же знаешь, я и сама неплохо зарабатываю…
Достойная уважения принципиальность.
- По магазинам вместе ходите? - всё равно спрашиваю, не могу себя, стерву, унять.
- По магазинам - вместе, - не сдается Лена. - Я всё покупаю, что нужно. А платит он.
И, не замечая предательское контрадицио ин объектум, Лена победно отпивает большой глоток пива.
…В мире очень много звуков, и истинная тишина в нём, пожалуй, музыка. И вот любимых арий, романсов мне, кажется, больше не слыхать. Словно остались в его части при разделе мира на двоих.
На днях играли на гитаре, и я заподозрила, что возвращается давно пройденное время персональных мантр собственного сочинения, распеваемых под бряцанье самого широко распространенного струнно-щипкового инструмента нашего времени. Даже достала мою красавицу, гитару-блондинку из брезентового чехла, и настроила. К счастью, не смогла вспомнить ни единого вместороманса, что певала всего-навсего два-три года назад, лишь пальцы не слишком забыли те расхожие положения, которые я умела им придавать.
Но и неумелые аккорды не избавили от ощущения пустоты, которую занимало нечто и которая теперь не то разрастается, не то я просто, исследуя её, убеждаюсь, что она больше, чем представлялась в начале. Как бы то ни было, больше ничего не будет. Ни вот этого:
Ты внимаешь, вниз склонив головку,
Очи опустив, и тихо вздыхаешь.
Ты не знаешь, как мгновенья эти
Страшны для меня
И полны значенья…
Что я слушала, как прямое признание в любви. Ни:
Позвольте… Простите за смелость,
Но должен я
Вам представиться здесь -
Прямо пред вами!..
Ни даже:
В двенадцать часов по ночам
Выходит трубач из могилы…
Если разобраться, в его недавнем решении расстаться моей воли оказалось не больше, чем в решении жить вместе, которое он принял три года назад. Спрашивается: неужели я оказалась настолько слабой женщиной, безответной, хиловольной, что он имел право взять меня так, будто я всегда ему принадлежала и оставить, словно я перестала ему принадлежать?
Между мной и миром лежит словно толстый слой ваты, как будто я - ёлочная игрушка. Вата - бесконечные мысли, образы, формулировки, обрывки формулировок и всё такое. Наверно, быстротекущий хлам принято называть внутреннем монологом или потоком сознания. Хотя часто похоже на поток без сознания.
- Нет, дорогая, ни на что не похоже, - открывается дверь и Наташа входит на просторную кухню своей квартиры, где в одном из многих шестилапых креслиц сижу, в бесконечном унынии подобрав под себя ноги и со следами слёз на лице.
Наташка в длинном шёлковом халате с извивающимся от каждого движения китайским драконом, в полной амуниции - она несёт заряд бодрости и силы духа, а также палитру теней, притираний, гелей, кремов, кисточек и всего другого.
- Можешь ты быть честной хотя бы с самой собой? - спрашивает с угрозой, топорщась, словно дикообраз, кисточками и тюбиками.
Быть честной с самой собой? Ладно, я попытаюсь. Боюсь, будет весьма болезненно - для меня и для многих из тех, кого знаю.
- А ты не бойся! - говорит Наташка.
- Думаю, любви не существует, - говорю я и утыкаюсь в жёлтую стройную чашку, где плавает долька лимона, конкретизируя чай.
- Уже достали твои афоризмусы, - Наталья воздела руки горе, обнажив круглые крепкие, как яблоки, локти. - Поверь, они хоть кого выведут из себя.
Помедлив, добавила:
- Любовь не существует, любовь происходит.
Запиликал кузнечик-телефон, требуя ласки, внимания, денег, времени, обещанных статей, свиданий, книг, видеокассет, платьев. Наташка безропотно поднялась и поплыла в комнату.
Сижу, безмолвная, подавленная. Жалкая. Зарёванная молодая дура, которая от старой отличается лишь тем, ей только предстоит прожить и проплакать всё то, что старая уже прожила и проплакала.
- Да… да… успокойся, милый, - слышится из комнаты Натальин воркующий говор, голос твердеет и становится хрустким, как первый ледок. - Возомнил о себе… козёл, трагик…
Последнее - при потухшем аппарате.
- Почему девушкам вроде нас не везёт? - спрашивает она, усаживаясь передо мной и подпирая нарумяненную щёку ладонью.
- Почему это тебе не везёт? - удивляюсь я.
Как она может так говорить: мне не везёт. Это я упиваюсь своим страданием. Тошниловка, Сартр.
- Вот именно, почему? - вставляет Наталья.
- Наоборот. Ты, слава богу, девушка свободная, красивая, самостоятельная, успешная…
- Я успешная? - с сомнением спрашивает Наталья, но чувствую, ей приятно.
- Конечно. К тому же, ведь нам всего по двадцать четыре.
- Мне двадцать пять.
- Не важно. Мне тоже.
- Тогда уж пусть будет двадцать четыре. А на двадцать три я уже не потяну, - Наталья крепко обхватывает талию, стараясь сжать как можно крепче, чтобы выглядела тоньше.
Наталья - уникальная. У неё перебывали десятки мужчин. Она меняет их, как колготки. Но абсолютно чиста: часто, быстро и пылко влюбляется. Остывает ещё быстрее.
Трюмо
У бабушки в Дударкове живёт трюмо, от которого и пошли все трюмо в моей жизни. Оно помнит меня совсем белой и маленькой. И я вспоминаю себя, как отраженье в глубине трёхстворчатого зеркала. Подходила, и подолгу расчесывалась, завивая волосы кольцами - не как надо, внутрь кончики, а наружу, и становилась похожей на крупный колокольчик.
Трюмо взрослело год от года. Отмечало перемены в облике. Каждое лето становилось понятно, как я выросла - только благодаря трюмо. Без него не смогла бы понять, куда расту.
Черниговщина больше похожа на русские земли, чем окрестности Киева. Крёстная, как и мама, выросла в доме с земляным полом.
- Там уси торговы люди, - говорила она про Дударков бабке Федосеихе.
Я приметила на гвозде в хате домотканое полотенце.
- Так понятно, - кивала бабка.
Бабка Федосеиха была знаменита на селе тем, что "понесла" - забеременела - не ясно от кого. Она родила дочь, а парень, по слухам, женился на другой. С тех пор Федосеиха так и не вышла замуж, хотя сватались. Не хотела. Я живо представила, как недолго длилась та, положим, июльская, полнолунная ночь, в копыце сена, и как тяжело и некрасиво, на всю жизнь, оборвалась.
Маленькая аккуратная бабка подробно рассказывала, как несутся куры - сколько вчера, сколько сегодня…
- Вакулычка як померла, уже шесть месяцев ждёт, - твердила бабка.
- Чего ждёт? - не поняла я.
- Когда хтось умирает, он висит на воротах и ждёт следующего…
У крестной дом без старших хозяев - умерли. На одном дворе родительская хата Татьянина, и братова - приземистее и плоше. "Старци", - говорит Таня. Нищие.
Посреди двора лужа. Колодец. Сушатся старые портки. Сараюшка с тремя дверями в ряд. Коромысло. "Не старое, дедушка делал, мы им и доси пользуемся". Ограда из сухих почерневших жердин, кривых, во всю длину - за ней еще одна такая, а там и колхозные стойла, "ферма", большая, да только две заняты, остальные пустые. Коровы, телята и нетели. Доносится лошадиное ржанье.
Татьяна говорит, бедный край. И снова смеётся, что я не понимаю, кто такие нетели.
Я её так и не увидела. Племянницу крёстной, Анюту. Я привыкла бывать у Татьяны в других гостях, в киевских, где чистота, словно в стерильной больничной палате, и ни единого лишнего предмета.
В деревенском доме то же. Просторно и широко. Сыровато - печь давно не топилась. В глухой комнатке без окна, "мертвецкой", как называл её дед - спит огромный сундук с кованными углами и большим замком. Он был взломан, но это не злоумышленники, а попивающий водочку Ваня, Анютин брат.
Старые шкафы, кровати с железными шишечками. Портреты (ретушь); картин, вышитых крестиком, как у нас, нет.
На тумбочке маленького трюмо - тетрадка. Обычная, с котёнком, столько же неуместным, сколько ставшим уже привычным на обложках.
- А это что?
- Анюта. - горестно вздыхает Татьяна. - И сколько я уж их попалила…
- Чего попалила?
- Тетрадок.
Татьяна рассказывает: брат, первый парень на деревне, женился на девке, о которой известно было: вся семья с придурью. Прижил от неё двух полоумных детей. Баба пьёт, из дома таскает, придёт, поест, и со двора. Да кстати велосипед уведёт.
Открываю Анютину тетрадь. Почерк аккуратный, ровный, девичий, округлый: "История. Це сталось килька днив назад у школи, колы я побачила знайомих и я пиймала своего шофера схотила утекти. Алэ, я изнемогла Анно кращо тоби чому тоби присуть".
Я перевернула страницу.
Почерк менялся. Становился острым, угловатым, словно взбесившаяся кардиограмма.