- Я ж говорю, работать приходится с не совсем обычными людьми. В том числе и с детьми. В свое время я долго наблюдала за одним мальчиком, который крайне неудачно родился, нарушив тем самым планы… Ну, скажем так, очень важные и крайне серьезные планы, от которых зависела судьба этого мира.
Анатолий хмыкнул. Марина недоверчиво посмотрела на Наташу, а потом на меня. Я кивнул: мол, не врет. Знает и про планы, и про судьбы.
- Да, друзья мои, - закурила она очередную сигарету, благо до этого курорта всеобщий психоз борьбы с курением еще не дошел. - Родился мальчик в крайне неудачное время, из-за чего на другом конце планеты мне пришлось срочно восстанавливать справедливость. Поэтому особого внимания на этого появившегося на свет мальчика я не обратила, изо всех сил стараясь помочь косвенно пострадавшему от его рождения.
Тут уже хмыкнул я, но этого многозначительного хмыканья, похоже, никто не заметил.
- Как оказалось, зря, - задумчиво сказала Натаниэла и замолчала, вглядываясь в даль залива. - Помогать-то надо было мальчику.
Я не люблю сладкое
То, что гетто скоро уничтожат, стало понятно уже к сентябрю. Еще в июле немцы пригнали несколько грузовиков, собрали ораву полицаев со всей округи и устроили веселую облаву. Полицаи старались, работали не за страх, а за совесть, так что после "акции", как они это называли, взрослых в гетто почти не осталось.
Остались старики, которые не выползали из своих конур, да подростки, которые сумели смастерить несколько укромных укрытий и были уверены, что смогут в случае чего схорониться. Вот только с едой был полный облом. Ее просто не было. И они рыскали в поисках хоть какого-то заработка, хоть чего-то съедобного, иногда подкармливали стариков, но чаще съедали добытое прямо на месте.
Марик понимал, что долго так продолжаться не может и к зиме гетто ликвидируют. И если он не успеет убежать, то ликвидируют и его, а этого очень не хотелось. Прямо до дрожи в коленях не хотелось. Поэтому надо было решать первостепенную и сиюминутную задачу: добыть жратвы и продумывать долгосрочную перспективу - побег из гетто.
Второе было еще сложней, чем первое. И не технически - технически Марик знал несколько путей, какими можно ускользнуть из огороженного деревянным забором района города. Сложность была в одном очень важном вопросе: что делать потом? Куда идти? В городе скрыться было негде, никто еврея укрывать бы не стал, да и не было смысла. Прятаться и дрожать от каждого шороха он мог и в гетто, только здесь было меньше шансов, что выдадут.
Единственным реальным шансом спастись было податься в партизаны, говорят, где-то в лесах был отряд. Ходили слухи, что полицаев время от времени гоняли с ними драться, но как-то результатов они не достигали, в гетто по-прежнему шептались о каких-то таинственных лесных бойцах. Впрочем, и те, видно, особо не нарывались и никаких громких диверсий не проводили. Так, вялотекущая война.
Проблема была в том, что - опять же по слухам - в отряд принимали только тех, кто приходил с оружием. Это было логично, нахлебники никому не нужны, это Марик знал как никто.
Иллюзий у него уже давно никаких не было, с того самого момента, как полицаи запихнули маму в кузов грузовика вместе с другими родителями его друзей-приятелей и увезли туда, откуда никто никогда не возвращался. Они тогда с Анкой Ружанской дружно ревели на своем чердаке, вцепившись зубами в рукав, чтобы не было слышно их безнадежного животного воя. С того совместного рева они и подружились. Просто когда учились вместе: он - в седьмом "Б", а она - в седьмом "А", как-то внимания друг на друга не обращали, не общались практически, так, кивали в школьном гардеробе перед уроками, привет, мол. Но с тех пор прошло слишком много времени, целых два года, и за эти два года они не повзрослели, а состарились. И противный вкус ткани до сих пор стоял у Марика во рту. Остался там, похоже, навечно.
В общем после того они старались как можно больше быть вместе. Да и добывать жратву так было легче.
А вот что их с Анкой сильно удивило, так это появление ее одноклассника Вадика Калиновского. На рукаве пиджака Вадика красовалась белая повязка с готической надписью Polizei, а за спиной болтался немецкий карабин с ярко-желтым прикладом. Вадик входил в гетто с низко опущенной головой и старался с бывшими одноклассниками не разговаривать. "Стыдно ему еще, - говорил Марик Анке. - Ничего, скоро пройдет. Такая же скотина будет, как и остальные".
С Вадиком они по школе были знакомы лучше, чем с Анкой. Вместе играли в футбол, вместе ходили в шахматный кружок, который вел подслеповатый Михаил Ихиелевич. Того увезли еще в прошлом ноябре, когда была первая "акция". Друзьями не были, но вполне приятельствовали, Вадик даже пару раз бывал у Марика дома, рассматривал отцовские марки.
А теперь ходил по гетто с винтовкой и с этой мерзкой повязкой.
Как-то Марик улучил момент, когда Вадик был один, без своих соратников, и, завернув из-за угла дома, вышел к нему навстречу.
- Здорово, Калиновский!
- Здорово, Мешков, - осипшим голосом ответил Вадик, не глядя на Марика.
- Ну как тебе в полиции, нравится? Кормят, поят, винтовку вон выдали. Дашь посмотреть? - Марик протянул руку, но Вадик резко отпрянул в сторону:
- Не надо, Марик. Нельзя.
- Понимает. Немецкий дисциплина! Орднунг! Вкусно кормят-то хоть? Платят хорошо?
- Нормально, - Вадик напрягся, отвечал все так же, не глядя.
- Слышь, Калиновский, я чего спросить хотел: а когда тебе прикажут в нас стрелять - стрельнешь? Приказ, да?
- Пошел ты! - Вадик под тянул ремень карабина и хотел обойти Марика, но тот снова перегородил ему дорогу.
- Да куда ты бежишь? Давай поболтаем…
В это время показались еще два полицая, взрослые здоровые украинцы. Марик от греха рванул обратно за угол и кинулся к своему убежищу. Иди знай, что Калиновский выкинет, еще наябедничает.
Второй раз он поймал Вадика где-то через неделю.
- Калиновский, дело есть. Короче, еврейский гешефт. Ты нам притаскиваешь жратвы, мы тебе собираем кой-какие вещи. Не хочешь сам таскать - сделай так, чтобы я мог в город ходить, вдет?
- Не, - вяло сказал Вадик. - В город тебе нельзя. А то и меня, и тебя… А вот вещи давай, поменяю.
- Заметано!
Марик собрался уходить, но Вадик его окликнул:
- Эй, Мешков! А Анка Ружанская - с тобой?
- Да, - повернулся к нему Марик. - А что?
- Ты это… Ты ей привет передай, ладно?
- Нет, Калиновский. Не передам. И ты к ней не подходи. Так лучше будет.
Вадик не обманул. За какие-то ложки-вилки, которые чудом оставались у раввина Лазника, притащил четыре картофелины, две луковицы, граммов триста хлеба и небольшой шматок сала, дурманяще пахнувшего чесноком. Раввин Лазник покачал головой:
- Шоб вы мне были здоровы, босяки. Вы что, собрались есть хозер?
- Реб Лазник, а вы что, не будете? Это ж очень питательно! - пыталась уговорить его Анка, но раввин только разозлился:
- Да я лучше сдохну! Тьфу на вас.
Так что все сало досталось им самим. Ну и законный процент со сделки: картофелина, луковица и половина хлеба. Марик с Анкой забрались в свое тайное убежище и как-то быстро, почти не жуя, проглотили эти сокровища. Есть хотелось точно так же, как раньше, только руки и губы стали жирными, и от обоих страшно завоняло луком и чесноком. "Как от евреев", - пошутил Марик, и им это показалось настолько смешным, что они долго хохотали, а Анка и потом несколько раз прыскала вспоминая.
Марик часто думал про Анку. Тогда, в школе, она была как все девчонки, обычная такая. Сейчас исхудала так, что старые чулки болтались складками на тонких ногах, единственное оставшееся платье висело балахоном, и Марик часто думал, а есть ли у нее вообще грудь. Там, где она должна была по идее быть, ничего не выпирало и даже не приподнимало ткань платья, ну нисколечко. При этом ничего такого с Анкой даже помыслить было нельзя. Она была боевой товарищ. Он был Овод, а она - Джемма. Часто засыпая, он думал, что влюблен в нее, а потом, днем, становилось даже смешно. Это в Анку-то? Шуструю, носатую, с криво остриженными патлами - на косички не было ни сил, ни времени а ровнять - не было зеркала. Нет, Анка была свой парень. Просто друг. Настоящий. На которого можно положиться. А полагаться на кого-то было необходимо, без этого нельзя. Чтобы этот кто-то хотя бы стоял на шухере, пока Марик тянет, что плохо лежит.
Плохо лежащего, правда, уже практически не осталось. И перспектива впереди маячила незавидная: умирать или от голода, или от пули полицая. То, что это случится когда-то, было понятно, Только очень хотелось этот момент оттянуть. Еще хотелось хоть что-то предпринять, чтобы все-таки выжить. И чем черт не шутит, может, даже спасти и Анку, которая отъестся, станет снова гладкой и влюбится в него, своего спасителя, без памяти.
Но, реально смотря на вещи, Марик понимал, что шансов практически никаких. Особенно без оружия. В партизаны не возьмут, а деваться больше просто некуда.
Хотя попытаться стоило.
В последние теплые деньки раввин Лазник выполз на завалинку у дома и, улыбаясь, смотрел на осеннее солнышко.
- Мордехай Мешков! - остановил он пробегавшего мимо Марика. - А знаешь ли ты, большевистское отродье, что завтра великий праздник?
- Какой? - Марик перебрал в уме все праздники, какие знал, и ничего не нашел.
- От же ж гойская морда! Рош а-Шана, знаешь?
- Не-а.