И вдруг, как это часто случается с малышами, а со мной и сегодня (ровно пятьдесят лет прошло с того дня), меня заполнила тяжелая усталость. <Стоит подумать о различии между "заполнила усталость" и "навалилась усталость". Может быть, дело в том, что первая образуется [накапливается] внутри тела, а вторая наваливается на него снаружи?> Я погас, как придавленная пальцами свеча. Волнения праздничного дня, новые сандалии, подарки, погоня, смоченный в шнапсе палец, который отец дал мне облизать, пока мама не видит, - все это качало и клонило меня все ниже и ниже. Я медленно опустился на землю и тотчас провалился в сон.
* * *
Меня зовут Михаэль Йофе. Не Йафе, а Йофе. Мы, Йофы, педантично подчеркиваем эту разницу. "Есть Йофе, и есть Йафе, - говорим мы. - Они с "а" а мы с "о"". А моя тетя Рахель добавляет: "Мы Йофы, а они Йафы".
Я родился в 1947 году. Моя мать, Хана Йофе, - невыносимо агрессивная проповедница здоровья и вегетарианства, мой отец, Мордехай Йофе, - консультант по цитрусовым, потерявший руку в одной из операций Пальмаха и изменявший матери направо и налево, если можно так сказать об изменах человека, у которого нет левой руки. Однажды, в редкую минуту бесстрашия, я спросил ее, почему она вышла за него замуж, и она, в редкую минуту размягченности, улыбнулась: "Потому что он тоже был Йофе и мне не пришлось менять фамилию".
Мама у меня - женщина сильная, непреклонная, костлявая и худая. Старость не согнула ее, и, как все фанатичные вегетарианцы, она жаждет и других людей наставить на праведный путь. С утра до вечера она произносит проповеди, сверлит всех гневными, обвиняющими взглядами и донимает тем, что мой отец называл "каплепадом": Кап! - "необходимо тщательно пережевывать пищу". Кап! - "необходимо есть только неочищенный рис". Кап! - "необходимо отказаться от чая и кофе". Кап! - "необходимо налегать на фрукты". "А всего вреднее для жизни - кап! кап! кап! - это смешивать белки с углеводами!"
Отец посмеивался над этими ее "необходимо" и "вредно". Он говорил, что, если бы Десять заповедей писал не праотец Моисей, а праматерь Хана, там стояло бы: "Убивать вредно", "Красть вредно", "Необходимо уважать своих родителей". Но за его беззлобными поддразниваниями дрожало раздражение и шевелилась усталость. Трудно жить с человеком жестких принципов, а еще труднее - с тем, кто всегда прав. Вначале он пытался ее игнорировать, потом пробовал спорить: "Кофе ведь тоже растение, разве нет?" - а затем призвал себе на помощь всевозможные способы защиты: стал придумывать тайники для мяса и сосисок, тренировать и оттачивать чувство юмора, потом собрал гарем из других женщин, а под конец взял и ушел, до срока. У языка есть богатый запас слов для обозначения смерти: помер, погиб, скончался, преставился, испустил дух, приказал долго жить, опочил вечным сном, отошел к праведникам, возлег с праотцами, переселился в лучший мир, уснул навеки, кончил земное существованье, сложил голову, скапутился, окочурился, загнулся, протянул ноги, отбросил копыта, отмучился, отдал Богу душу и многие-многие другие, - но на всем этом широком поле нет ничего более подходящего для смерти моего отца, чем "ушел". Именно так он умер, и именно таким, уходящим, я вижу его с тех пор - со спины. Идет по полю своей легкой прямой походкой, слегка наклонив тело набок, как все однорукие, идет и удаляется - уходит.
Мать, которая ела так много моркови, что от ее зорких глаз ничто не могло укрыться, дала всем его возлюбленным общее презрительное прозвище "цацки", а также уничижительные персональные клички, которые у нее всегда следовали за словами "эта его": "эта его Убивица", "эта его Корова", "эта его Задница", "эта его Плевалка". Последними, кто получил у нее это прозвище, были "цацки", впервые обнаружившиеся только на его похоронах, - там они собрались тесной печальной кучкой и больше, чем мою мать, удивили друг друга. Сильный, добрый запах апельсиновых корок исходил от них, и я недоумевал: "Неужто они заранее договорились об этом?" Потому что так всегда пахла его ладонь при жизни. Когда он возвращался по ночам, я всегда чувствовал этот запах, он шел от той единственной руки, которая скользила по моему лицу.
- Ты спишь, Михаэль?
- Да.
- Тогда поговорим завтра. Спокойной ночи.
Родителей отца я видел только на фотографиях. Они умерли еще до моего рождения. Но родителей матери я знал хорошо. Наш дом, как и дома всех других членов Семьи, был построен на их земле, во "Дворе Йофе", как по сей день называют просторный двор, который раньше располагался в центре кипевшей жизнью деревни, а сегодня наглухо закрыт - окружен колючей живой изгородью темной малины, красных бугенвиллий и ползучих роз, обнесен стенами из камней и кактусов и взят со всех сторон в осаду высокими белыми жилыми домами, автомобильными стоянками, шумными улицами и магазинами.
Бабушка - Мириам Йофе, "Амума", как ее называли в Семье, и "Мама", как ее называл муж, - уже умерла. Дед - Давид Йофе, Апупа для Семьи и Давид для жены, - еще жив. Был он раньше большим и могучим, шумным и задиристым, а сегодня съежился до карликовых размеров, вечно дрожит от холода, и от всех его былых примет остались только огромные ладони да "куриные мозги". Это его качество я взял в кавычки, потому что так всегда говорили о нем его жена и дочери - старшая, моя тетя Пнина, по прозвищу Пнина-Красавица, и вторая, ее сестра-близняшка, моя мать Хана, которая родилась на три минуты позже сестры и с тех пор ей этого не простила. Третья их дочь - тетя Батия, которую ее сестры презрительно прозвали "Юбер-аллес", потому что она вышла замуж за немца из живших тогда в Стране поселенцев-"тамплиеров", во Время второй мировой войны эмигрировала с мужем в Австралию. Я никогда ее не видел, но их дочь, по имени Аделаид, много лет спустя приехала погостить в Страну, и у меня с ней завязалась короткая и утомительная любовная связь, которая кончилась с ее возвращением домой. У Апупы и Амумы была еще и четвертая дочь - моя тетя Рахель, у которой я иногда ночую и тогда слушаю ее воспоминания и истории вперемешку с цитатами из Черниховского.
Муж Пнины-Красавицы - тот самый дядя Арон по прозвищу Жених. Он технический гений, припадает на одну ногу, и обе эти особенности наполняют мою тетю Рахель счастьем, потому что дают ей возможность называть зятя "Прославленный колченог", как ее любимый Черниховский называл бога-кузнеца, хромого Гефеста. Как и Гефест, наш семейный прославленный колченог тоже женат на красивой женщине, которая изменяла ему, и, как и тот, он тоже "понимает больше любого настоящего инженера", и его изобретения кормят нас уже многие годы. Я говорю "нас", потому что Апупа, обеспокоенный тем, что у него нет наследника, потребовал от будущего зятя подписать бумагу, что взамен за разрешение жениться на Пнине он обязуется всегда заботиться о ее сестрах и обеспечивать всю Семью.
"Наша Пнина была красотка, а наш Арон был хромой и кроткий, - рассказывала мне тетя Рахель с той своей размеренно-рифмованной мелодичностью [с той своей особенной плавной мелодичностью], которая любую ее историю делала сказочной, - и он поспешил согласиться, чтобы скорее на ней жениться". Но они не успели еще пожениться, как произошла ужасная вещь - Пнина забеременела от чужого мужчины. И пока все Йофы стояли, окаменев от потрясения, произошла вещь еще более ужасная - наш дед, которому было более чем достаточно четырех дочерей и который изголодался хотя бы по одному сыну, заставил ее родить и забрал мальчика себе.
Это и был мой двоюродный брат Габриэль, на голову которого Семья возложила самый большой венок ласковых имен: все зовут его "мизинник", и "зибеле", то есть "младшенький", и "семимесячный", по-русски и на идише, а дед, как я уже говорил, называет его еще "Пуи", то есть "Петушок" по-румынски.
После родов Пнина-Красавица все-таки вышла замуж за Арона, но с тех пор живет взаперти в своем доме. Одни говорят, что это Жених не позволяет ей выходить, чтобы ветер и солнце не испортили ее красоту, а другие говорят, что она сама вынесла себе приговор, но "так или так" (этот оборот вычеканила бабушка, и все мы пользуемся им и после ее смерти), а Жених выполнил свое обязательство и позаботился обо всей Семье: построил всем нам отдельные дома и финансировал все наши свадьбы и учебы, а сейчас, когда состарился и забота для него - уже не взятый на себя долг, а вторая натура, он придумывает и копает для всех нас подземную систему складов, убежищ и кладовок, колодцев с водой и емкостей для горючего, а возможно, даже и туннелей на случай "страшного несчастья".
- Иди знай, - говорит тетя Рахель, - что именно он там делает у себя под землей…