– Что? – не понял следователь. И до него дошло. – Ну что вы дурите! Не нужно этого. Совершенно. Не бойтесь ничего, я же вам говорю. Вы в безопасности, можете обо всем рассказать. А если вы боитесь каким-либо образом повредить вашему мужу, можете тоже не волноваться. К мужу вашему никаких претензий нет. Наоборот. Он очень даже достойно проявил себя в дни путча.
Она поняла, что ее идентифицировали. Но это ее нисколько не взволновало. Она была готова к тому. Ее разоблачение являлось платой за то, что осталась жива.
– Как это – достойно? – усмехнулась она. – Спрятался, наверно, и сидел как мышь. Ни "да", ни "нет", а?
– Нет, я вам просто сообщил, чтобы вы приняли во внимание, – поторопился ответить следователь. – Вы ведь хотите, чтобы мы нашли этих сволочей?!
Альбина отрицательно покатала по подушке головой.
– Нет?! – неверяще воскликнул следователь.
– Отстаньте вы от меня, – сказала Альбина.
Она закрыла глаза и больше не открывала их, сколько следователь ни задавал ей вопросов, пока он не был вынужден подняться и уйти от нее.
Она услышала, как дверь палаты за ним захлопнулась, и немного погодя открыла глаза. И только открыла, дверь вновь растворилась, и вошел муж. Показалось ей или нет, она не была уверена в своем впечатлении, потому что необычайно устала от разговора со следователем, голову ей кружило и все видела сквозь стеклянный ток воздуха перед глазами, но, похоже, у него был насмерть перепуганный вид – вид голодной собаки, которую поманили костью, однако вместо того, чтобы дать ее, безжалостно, жестоко избили.
– Ты! – сказал он, косясь на капельницу, из прозрачной колбы которой, по прозрачному катетеру, сочилось к ней в вену ее питание. – Жива, слава богу!
"А ты бы хотела, чтоб сдохла?" – просилось с языка, но она удержалась и просто ничего не ответила.
Колыхнув животом, он опустился на стул, с которого только что поднялся следователь, помолчал растерянно, не найдя у нее поддержки в разговоре, и повторил:
– Ну вот… слава богу! – И заторопился: – Ты не волнуйся, я тебе обещаю: ни в какую психушку, дома будешь, только дома, непременно… я тебе обещаю!
– С каких это щей такой добрый? – сорвалось на этот раз у нее с языка язвительно.
Но он как бы только обрадовался ее словам.
– Немного полежишь здесь, поправишься… потом выпишешься… и домой, будешь дома, все будет хорошо!
Он говорил – и у него был вид, будто подхалимски виляет хвостом перед своим обидчиком, в надежде получить кость хотя бы теперь, избитая нещадно собака. О том, где она обреталась этих целых четыре месмяца, чем занималась, он, судя по всему, даже не смел заикнуться.
– Какие новости? Что у тебя происходит? – спросила она равнодушно – совершенно ничего не желая знать о нем, – лишь для того, чтобы подать голос.
Он дернулся. Будто в самом деле был избитой собакой, и она вновь ударила его.
– Партия запрещена, – сглотнув воздушный ком, сказал он с перехваченным горлом. – Сегодня. Я безработный.
Она внутренне присвистнула: тю-ю! Вот это да!
Ни жалости к нему, ни сочувствия – ничего в ней не было, только расслабленное, благостное удовлетворение, – как после хорошо выполненной тяжелой работы.
– Это как это? Кем? – спросила она вслух.
– Этим, кем. – Он назвал имя Крутого. – Ренегат.
– Да? – Ей, непонятно почему, стало обидно, что прозвучало не Его имя. И она спросила о Нем. Что Он?
– Хрен его знает, что он! – не сумел на этот раз сдеражть своих чувств муж. – Продал всех этому, – снова назвал он имя Крутого, – вот и все!
– Ничего не продал. Они в связке, – резко, насколько то могло у нее получиться, отозвалась она.
– Вот-вот, наверное. Похоже на то: в связке! – подхватил муж. Помолчал и добавил: – Дзержинского, памятник этот, в Москве на площади там, знаешь, свалили вчера. Целая толпа собралась. Распоясались – донельзя, и полная безнаказанность!
Ага, вот вам! – неизвестно к кому обращенное, с тем же усталым благостным удовлетворением проговорилось в ней.
Но вслух теперь она ничего не сказала. И он, выплеснув клокотавшее в нем, тоже смолк, явно не зная, о чем говорить еще, пауза длилась, длилась, воздух перед глазами тек волокнистыми стеклянными струями, и она прошевелила губами:
– Ладно, иди. Повидал – и хорош. Не убегу никуда.
– Да, да, – покорно покивал муж и встал. – Там только это… пришли… – назвал он имена сыновей. – Ждут стоят…
Она отрицательно повела головой:
– Пусть идут. Потом.
Она не хотела видеть никого. Не нужен ей был никто. Надо же, запрещена! – звучало в ней, этого знания было так много для нее, что в ней уже не оставалось сил на что-то еще. Первое счастье, что осталась жива и, значит, Он теперь в безопасности, схлынуло, и она, вслушиваясь в себя, видела, что качели стоят, механизм, который они приводили в движение, разбит вдребезги, груда обломков вместо него, – нечего запускать заново. Новая тревога поднималась в ней вслед счастью. Ей теперь следовало быть в десятки раз бдительнее, чем была до того, Он теперь нуждался в ее опеке намного больше, чем прежде, сломанный механизм являлся его опорой, был твердью, упираясь в которую, Он мог осуществить все, назначенное Ему – как штангист, упираясь в крепкий настил, вскидывает над собой на вытянутых руках неимоверный груз, – теперь Он висел в воздухе, голая пустота под его ногами, и ей самой должно было стать отныне той твердью, которая дала бы Ему опору, позволила продолжить начатое. Ей следовало собрать все свои силы, весь их запас, – а она находилась здесь, с этой капельницей, с этими дренажными трубками, торчащими из ее тела… какая польза Ему от нее такой?
Лечащий врач появлялся около нее несколько раз в день. На ее неизменный вопрос, когда она окрепнет настолько, что сможет выписаться, он так же неизменно буркал:
– Рано еще краковяк танцевать…
Но однажды, должно быть, устав от ее назойливости, взорвался:
– Да вы хоть понимаете, из чего вы выкарабкались? Вы понимаете, по какому краешку прошли?
Она передернула плечами, – она уже могла это делать:
– Ну и что? Мне сейчас важнее мое будущее. Меня мое будущее интересует!
Глаза у него странно изменились. Словно бы она сказала не про свое будущее, а про его прошлое, и там, в этом прошлом, у него было неблагополучно, было такое, что ему приходилось скрывать, прятать в себе, не выпуская наружу, и извлеченное для обозрения, оно бы ужаснуло своей чудовищностью.
Он ничего не ответил ей. Молча посмотрел швы, помял тело около них, заставляя ее вскрикивать от пронзающей боли, и вернул откинутое одеяло на грудь.
– Перевязку сегодня делать не будем, – сказал он уже на пути из палаты, огибая ее кровать. – Завтра посмотрим.
Кроме врача, постоянно приходил к ней еще следователь. Только с другой частотой: не в день несколько раз, а раз в несколько дней, иногда, впрочем, даже и через день. Ему Альбина, как неизменно задавала врачу все один и тот же вопрос, неизменно говорила:
– Не помню я ничего. Не помню! Отстаньте!
У следователя, бледнолицего тридцатилетнего человека с удивительно толстыми, но редкими волосами, гневно раздувались ноздри, он молчал, пересиливая себя, ему это не удавалось, и он наклонялся к ней, произносил жаркой скороговоркой, обдавая ее своим дыханием:
– А может быть, вас это в связи с вашим мужем! А?! Может быть, это шантаж! Вы понимаете? Кому-то нужно было нанести удар по нему! В преддверии тех событий! Чтобы вывести его из игры!
– Не помню я ничего, отстаньте! – отвечала Альбина ему и на это.
Она поднялась спустя ровно две недели после операции, второго сентября, в понедельник. Поднимать ее пришел сам врач, и они с медсестрой крепко взяли ее под обе руки, чтобы она сделала несколько шагов по палате, но она оттолкнула их и, перехватываясь за спинки кроватей, пошла сама.
– Однако! – изумился врач. – Да вы… Ну, и организм у вас!
И потом, на консилиуме около Альбины, осматривая ее, обсуждая на своем непонятном латинском жаргоне записи из ее карты, все время то один из собравшихся врачей, то другой повторял это же самое – "Ну и организм! Потрясающе жизнеспособный!" – но ради чего собрался консилиум, если все у нее шло так замечательно, если она побивала все мыслимые рекорды выздоровления, что за озабоченность сквозила в их удивлении и профессиональном восторге и что они все выспрашивали и выспрашивали ее о самочувствии – заходя и с того боку, и с этого: а вот тошнота, а вот темнота в глазах, и еще до несчастного случая?..
– А по какому поводу консилиум? – спросила она лечащего врача, когда он пришел в ней один.
– По вашему поводу, – коротко, не собираясь с ней объясняться, ответил он.
Но она заставила его говорить.
– Если по моему, я имею право кое-что знать. Что у меня не в порядке?
– Такую встряску организм пережил, как вы можете быть в порядке?
– Но вы же не в связи с этим их приглашали!
– Как к феномену!
– Какому феномену?
– Такому. Вам с вашими поражениями месяц на капельнице лежать следовало! Я, слава богу, навидался, знаю. А вы за неделю, прямо свечой! И анализы у вас… вам сколько лет? – заглянул он в карту. – Сорок пять. А у вас за неделю – как у двадцатипятилетней!
Все он врал, она это слышала по его голосу. Он не восхищался ее анализами, а был словно бы недоволен ими, удивлялся – но странным образом: как бы негодуя. Так, если б ее организм обманывал его, водил за нос и он хотел уличить тот в этом обмане.