Вернуться к ней заставил водитель. "Что, сколько бабка дерет? – спросил он, когда уже ехали. Пока она отсутствовала, он выяснил у других автомобилистов более приличную дорогу, ехал ею, и настроение его улучшилось. – Я почему спрашиваю, матушка тут у меня… думаю, может, тоже свозить?" Понятия не имею сколько, пришлось ответить Альбина. Почему, действительно, с меня ничего, тут же, вдогонку ответу вновь подумалось ей. И мысль об этом мучила уже до самого конца пути, и не оставляла, когда оказалась дома, и получалось, что единственное объяснение – потому что знахарка ничем не смогла помочь. А выводом из этого выходило, что помочь себе может только она сама, все в ее собственных руках, и не сможет – ничьей вины, кроме ее личной, в том, что с нею случится, не будет.
Вечером за ужином она приглядывалась к сыновьям. В ушах стоял голос знахарки: "А хоть и сын!" Младший нынче чудом был дома, обычно он появлялся за полночь, а то и совсем не появлялся, выговорив, а вернее, вырвав себе это право – не появляться, и что он там делал вне дома, чем занимался, – оставалось только надеяться, что урок прошлого все же пошел ему впрок. Нет, едва ли, чтоб это был он, наблюдая, как он наворачивает за обе щеки, решила Альбина. Он так мало бывал около нее, она его совсем не видела, если он и пил ее соки, то совсем по-другому. Старший, наоборот, редкий вечер теперь отсутствовал дома, они с невесткой последнее время заделались совсем домоседами, утром – на работу, после работы – прямым ходом обратно. Закончив институт, он было распределился на один из городских заводов по специальности, но вскоре у них пошли всякие разговоры с отцом, муж что-то объяснял ему, даже покрикивал: "Ты там необходим! Мы в своих людях нуждаемся! Всё там теперь будет решаться!" – и уже несколько месяцев старший занимал какую-то высокую должность в некоем возникшем недавно коммерческом банке. Сейчас он сидел за столом, держа корпус с идеальной прямизной, будто доска была привязана к его спине, со столовым прибором в руках, по всем правилам – вилка в левой, нож в правой руке, – хотя потребности в ноже по той еде, которую ели, не было никакой, это он сделался таким, начав работать в банке, и в волосах у него появился ровный, прямо-таки лезвийный пробор. Нет, сказалось в Альбине, и он тоже едва ли. Можно было бы допустить вероятность подобного, если б не был сосредоточен на себе. Если бы не был так погружен в себя – никого, кроме него самого; зачем ему пить кого-то, – он упивался собой.
"Муж?" – подумала Альбина, переводя взгляд на того. С этого бы сталось. Он теперь был ей непонятно кем, – совладельцем дома, наверно, не больше, она спала с ним за прошедший год, после выхода из больницы, считанное число раз, не возникало никакого желания, а если что и возникало, то, скорее, отвращение – и какие чувства ответно могло вызывать в нем такое ее поведение? Приходилось, наверное, искать на стороне, но одно дело прихватывать для сладости на стороне, когда у тебя дома на столе каша с мясом, и совсем другое – перебиваться изо дня в день конфетками. Да еще по нынешней поре, когда у них с этими конфетками стало туго.
– Мамочка, соль подайте, около вас там стоит! – сказала невестка.
– Да-да, где-то здесь, – засуетилась, глазами по столу перед собой, отыскивая солонку, Альбина. – Вот, пожалуйста! – И, привстав, передала соль невестке.
– Спасибо, мамочка! – сказала невестка, принимая солонку, улыбнулась благодарно, глаза их встретились, и Альбина поймала себя на том, что ее собственная ответная улыбка угодлива и подобострастна.
Она поймала себя на этом, – и ее озарило.
Словно в молниевой вспышке, она увидела все свои отношения с невесткой – с той первой их встречи по ее выходу из больницы до нынешнего дня, – и они впервые предстали перед нею как беспрерывная цепь этой угодливости и подобострастия. Она боялась невестки с того мгновения, как увидела ее в своем доме, боялась необъяснимо, беспричинно, животом, она чувствовала себя с нею кроликом перед удавом и, страшась этого страха, изо всех сил отпихивалась от него, делая вид, будто его и нет. Словно бы какие невидимые волны исходили от невестки, заливали ее, накрывали с головой, она барахталась в них, пытаясь удержаться на поверхности, а они заливали и заливали ее… Боже праведный, ведь она едва не утонула в них!
Это была невестка. Невестка пила ее, не кто другой. Невестка, несомненно.
– Шифоновое мое платье как, хорошо? – необъяснимо для себя спросила Альбина.
Когда оказалось, что вся ее прежняя одежда болтается на ней, как на пугале, и пришлось все перешивать, невестка буквально повисла на Альбине, прося отдать несколько вещей, переделать которые не получилось: "Мамочка, клянусь, буду так осторожна – нигде не зацеплю, не испачкаю!" И носила она платья Альбины с каким-то особым удовольствием, видно было – прямо наслаждалась ими, как особой, необыкновенной наградой, и Альбине, конечно, было это приятно.
– Я шифоновое не надевала еще. Не было случая, – отозвалась невестка. – Оно такое… ну, не для будней ведь. А сидит как… сидит изумительно, мне так нравится…. Я вам ужасно, мамочка, благодарна.
Она была удивительно почтительна к Альбине, всячески подчеркивала свою младшесть, вежлива была и предупредительна – необыкновенно; казалось бы, что Альбине бояться ее?
И вообще она оказалась значительно лучше, чем то представлялось вначале. Никакой не девкой оказалась, а очень даже приличной, заботливой, внимательной женой, – это заметно было невооруженным глазом, по одному тому, как подбирала сыну галстук к костюму, а то, что любила тряпки, любила одеться да пофорсить – так это нормальное дело для женщины, вполне естественное. И оказалось недурной хозяйкой: собственной волей потихоньку-помаленьку перенимала на себя брошенные Альбиной домашние дела, следила, чтобы имелось чистое белье в гардеробе, а грязное вовремя бы сдавалось в прачечную, взяла под контроль холодильник, чтобы не пустовал, нашла какую-то женщину наводить раз в неделю чистоту в доме, – хозяйкой, хозяйкой оказалась!
Ага, вот именно, хозяйкой, уличающе, дополнительным обвинением прозвучало в Альбине. Получалось, что невестка отбирала уже у нее и дом!
– Ты вот что… знаешь ли, – чувствуя, как все в ней дрожит и трепещет от кроличьего страха, но полная истерической, звенящей решимости перебороть его, проговорила Альбина, не глядя в лицо невестке. – Ты шифоновое, знаешь ли… не надевай. Я его у тебя забираю. Я его сама буду носить.
Зачем она сказала это, что за глупость была – отбирать платье, которое, конечно же, если б поправилась, снова могла носить, как и любые другие? Но необходимо было сказать это, ей нужно было сделать что-то – для самой себя, и прямо сейчас, немедленно, – показать себе, что способна защититься, может пойти наперекор своему страху, и сделает шаг сейчас – пройдет потом и весь путь.
Старший сын, схватила она краем глаза, весь напрягся, опустил вилку с ножом в тарелку, лезвийный его пробор сверкал у него в волосах подобно кинжальному жалу.
– Нну-у… мама… если вы так… хотите… если вы так считаете, – потерянно сначала, слегка даже заикаясь, но потом обретая спокойствие и придавая голосу твердость, сказала невестка, – разумеется, если вы так считаете, то, конечно, мама.
Она жарко запунцовела, кровь залила ее всю: лицо, уши, шею – но никаких ее чувств наружу не выплеснулось. И Альбина ощутила, что по-прежнему боится невестки, ощутила свой дрожащий кроличий хвостик и прижатые к черепу боязливые уши, – и осознала, что тот путь, который, казалось ей, впереди, должно пройти прямо сейчас, не откладывая, раз решилась ступить на него, потому что потом ей может недостать сил.
– А тебе я вот что… что хочу, – сказала она, взглядывая на старшего сына, к нему обращаясь, потому как к невестке – было немыслимо, – вы сколько будете здесь жить? Вы ж собирались отдельно, квартиру там снимать… Сколько мне за вами… ухаживать. Пора вам, я полагаю… Что не ищите ничего, на отца с матерью сели и ножки свесили?
– Подожди, подожди, – произнес сын, со звяком выпуская из рук вилку с ножом и замедленным, особо неторопливым движением сцепляя перед собой пальцы. – Что с тобою? Что случилось? Успокойся.
– То со мной случилось! Что, мать чиканутая, думаешь?! А если и чиканутая! Не было у вас денег снимать – жили, а теперь что? Сколько в своем банке теперь огребаешь? Мало, что ли?! Давайте ищите себе квартиру, и чтоб духу вашего больше здесь не было!
Муж пытался увещевать ее, вставиться со своимм словом, – она не дала ему произнести ничего связного.
– А ты заткнись! Ты чего вообще? Защитник мне! Ты вообще молчи!
Она преодолела себя, переступила порог, – и теперь ей было по силам все, что угодно. "Ай да молодец, ай да я, ай да вот так!" – одобрила она свое поведение с язвительно-трезвой усмешкой. Оказывается, одна она сидела за столом и кричала все это в беспамятстве, а другая она, с холодной, ясной головой, откуда-то извне, откуда-то со стороны наблюдала за той первой и даже, пожалуй, руководила ею.