Вполне вероятно, она бы действительно оказалась в больнице, если бы то, что случилось следом, стало известно ей на какой-нибудь день позднее, – из официальных сообщений, а не от мужа. Однако известие о происшедшем в ночь на девятое апреля в одном из столичных городов на Кавказе принес домой, получив его по своим негласным рабочим каналам, муж. Девятнадцать человек – все женщины – было убито там при разгоне демонстрации. Раздавлено бронетранспортерами, зарублено остроотточенными саперными лопатками, отравлено боевыми газами.
И эти девятнадцать убитых вернули ее к жизни. Так, должно быть, клин вышибается клином. Словно бы своей смертью они заперли в сознании Альбины тот провал, который образовался от предыдущих смертей, и сила ее перестала вытекать туда. Как что-то закостенело в ней от полученного известия – вмиг, в ту же секунду, едва он поведал ей об еще державшемся в тайне побоище, схватилось упругой металлической крепостью – как всю ее, с ног до головы, одело в стальной корсет. Наступавшее будущее отверзло перед нею свои двери во всю ширь, и она увидела впереди бесконечную череду смертей, все возрастающий и возрастающий их счет, и увидела, как растет и растет число тех мест, где смертям суждено свершаться… и какое же право имела она на слабость? Как она могла отдать себя на одоление чувствам? Не имела права, не могла отдать. Все эти смерти не должны ее больше трогать, она обязана перестать видеть и слышать их, чему назначено свершиться – тому свершиться, и воле ее до́лжно быть выше всех чувств.
Наставшую ночь она спала таким глубоким, мертвым сном, что утром ее не могли добудиться, и еле поднялась, когда уже все позавтракали и разбегались. И спала так же новую ночь, и следующую за ней – отсыпаясь, восстанавливая силы, – а потом полностью вошла в норму, вернулась в обычную свою, повседневную колею, – будто нигде ничего не произошло и сама она не пережила той жуткой встряски. Она чувствовала в себе холодное, твердое спокойствие, даже некое избыточное спокойствие, бесстрастную, чуть ли не безмятежную уравновешенность, временами ей делалось дурно от себя такой, но уж какой была, такой и была, оставалось принимать себя как есть.
И с этим холодным, твердым спокойствием она встретила сообщения о кампании против двух следователей, что уже года полтора занимались расследованием преступлений в высших властных сферах, об открытии, в свою очередь, уголовных дел против них, – за все необходимо было уплатить, и человеческими судьбами – прежде всего. И как же спокойно и хладнокровно восприняла сообщение об ужасной резне в Фергане, отнявшей жизнь у ста двенадцати турок-месхетнцев, высланных туда в свою пору, еще до ее рождения, с гор Кавказа уроженцем этих же гор, и совпавшее с ним другое сообщение – о взрыве нефтепровода под Уфой, когда вместе с аварийным участком взлетели на воздух, корежа друг друга, два проносившихся встречно пассажирских поезда, перемешав своих пассажиров с железом вагонов, – расчет человеческой кровью был еще более предпочтителен, чем просто судьбами.
Впрочем, это уже произошло летом, в самом начале его, в разгар съезда. Лето грянуло классическое: с кучевыми высокими облаками, молочно стоявшими на жарком голубом небе, с налетающими быстрыми грозами, после которых земля долго чмокала, поглощая пролившуюся на нее влагу, а в воздухе держался, тяжеля его, водяной пар, отцвела вишня, зацвели розово яблони, огород, которым нынешнюю весну она опять почти не занималась, ярко полыхал молодым изумрудом пырея и конского щавеля. А сам съезд открылся в последние дни мая, и, как ей того хотелось, все его заседания показывали по телевизору и передавали по радио, и она следила за каждой минутой его работы, а если что пропускала по какой-то причине, старалась увидеть или услышать в повторных трансляциях, стала знать депутатов, различать их по политическим взглядам, завела себе блокнотик с их именами, – ей были важны самые незначительные, самые тончайшие, так вернее, нюансы съездовской атмосферы.
И Он, видела она, жадно ловя его речь, наблюдая за мимикой его лица, побеждал. Отступая, маневрируя, вроде бы уже сдаваясь, – побеждал. О, как Ему приходилось маневрировать, какое виртуозное мастерство демонстрировал Он в искусстве маневра! Особенно это было заметно по тому, как Он покровительствовал академику со светящимся прозрачным пушком седых волос на голове, недавнему поднадзорному ссыльному за свое несогласие с прежним верховным синклитом: зал ревел, не давая академику слова, и Он вроде бы был солидарен с залом, вроде бы не давал, а выходило в конце концов, – давал непременно.
И вот из таких маленьких, ничтожных каждая по отдельности побед, цеплявшихся одна за другую подобно звеньям цепи, должна была сложиться победа большая. Победа, которую бы должно написать с большой буквы. Но что эта за победа, в чем ее смысл, она не знала. Да она и не хотела знать, ни к чему было ей знать. Она доверяла Ему. Она лишь знала, что цена, которую придется уплатить за ту большую Победу, будет громадной, может быть, даже непомерно громадной, чудовищной. Он, наверное, о том не ведал. Даже наверняка не ведал. Полководец, ведущий битву, должен думать лишь о победе, а не о ее цене. Достаточно того, что знала цену она. Знала – и была ответственна, чтобы он победил, несмотря ни на что. Сколько бы ни пришлось заплатить.