Как она потеряла сознание, Альбина не помнила. Она лишь неожиданно ощутила, что летит со страшной, неимоверной, невиданной прежде скоростью на качелях, ее болтает из стороны в сторону, дергает, будто некто, невидимый ей, пытается сбросить ее на полном ходу – чего никогда до того не бывало, ужаснулась – и обнаружила себя лежащей на топчане в процедурной, а над нею склонялся врач – не ее врачиха, а, видимо, дежурный, мужчина из мужского отделения. Лицо его было сурово и недовольно.
– С чего бы вы это? – спросил он немного погодя, убедившись, что она окончательно пришла в себя. – Я карту посмотрел, вам еще ничего не вводят, чтобы подобные фокусы выкидывать.
– Все равно вам ничего не удастся, – ответила она и, ответив, мгновение спустя, осознала, что ответила, не понимая, что говорит, будто бы не она ответила, а некто посредством ее.
– Что же это нам не удастся? – отозвался врач, и было в его голосе такое, что она моментально ощутила: следователь, следователь!
И тотчас к ней вернулась эта удивлявшая ее самое хитрость.
– Ой, я думала, что сон… Ой, я же не ложилась, действительно… я же в палату шла. Что со мной случилось?
На этот раз врач словно не услышал ее. Некоторое время он внимательно вглядывался в Альбину, будто хотел что-то вычитать в ее глазах, потом поднялся с топчана.
– Ничего страшного не случилось, надеюсь. Давайте-ка в палату. Попробуем.
Ноги были совершенно ватные. Под одну руку ее поддерживал врач, под другую медсестра, без их помощи она бы точно, что не дошла.
Через день был консилиум – с нею вели беседу сразу трое врачей, рассматривали, как куклу, допытывались, бывают ли галлюцинации, – и после консилиума ей начали вводить инсулин. Это что, это зачем, пыталась выспросить она у своей врачихи. Чтобы вам лучше было, хотим вам помочь, отвечала та. От инсулина у нее начали трястись руки, стало невозможно читать – так прыгали буквы перед глазами, кроме того она начала стремительно толстеть, буквально пухнуть, прибавляя в весе едва не по полкилограмма каждые два дня, и, глядя на себя в переданное ей тайно Ниной во время свидания зеркальце, она заметила, что глаза ее день ото дня и в самом деле все больше и больше наливаются словно бы безумием.
Это тебе шок будут устраивать, объяснила ей в новое свидание Нина. Она достала там у себя на свободе необходимые медицинские книги и прочитала. Чтобы в твоем мозгу всякие твои причинно-следственные связи разорвать. Доведут тебя до края, а потом новый укол – и отведут.
– До какого края? – недоуменно спросила Альбина.
Нина помялась.
– Ну, это… до комы.
– До какой комы? – Альбина не знала такого слова.
Нина снова замялась.
– Ну! Какой комы?! – не удержалась, прикрикнула на нее Альбина. И на короткий миг почувствовала прилив раздражения к Нине, едва не такой же, как обычно к мужу.
– Ну… это – сбиваясь, начала объяснять Нина. – Это когда почти умираешь… такое состояние. А тебя из него выводят… вернут обратно. И это такое потрясение для всего организма… для психики… ты тогда забываешь, что у тебя неприятное было. Представь себе доску: было на ней что-то написано – и стерли. Вот то же. Стирается в тебе, и ты излечиваешься.
– От чего мне нужно излечиваться?
– Ой, господи, ну от чего! От него, от сопляка этого! Примитив такой, полный примитив, ты уж извини, я тебе раньше не говорила, но уж теперь-то! Совсем сошла с ума с ним. Он это тебя довел! Это у тебя все от него!
Альбина невольно улыбнулась. Не замечательной логике Нины, которая прежде обещала ей сумасшествие в случае, если не заведет себе любовника, а тому, что не сразу поняла, о ком Нина ведет речь. Она и без того уже не помнила о своем любовнике. Почти не помнила. Как странно. А ведь вправду, такое сумасшествие было: день без встречи с ним – все равно что и не жила этот день. Вот что она помнила, так то чувство: как не жила. А если что и вспоминается из всего лета, так даты. Двадцать восьмое июня и девятнадцатое сентября. Они одни. Как два ограничительных барьера, как две гигинтские скобки, замкнувшие в себя без малого три месяца ее жизни. И вспоминаются часто, ни с того ни с сего, без малейшего повода, и всякий раз, как вспыхнут в памяти, такая в груди непосильная горечь, такая боль – ори благим матом.
– А если они не успеют меня вывести из этой… комы этой? – боясь спрашивать и все же преодолев себя, решила она вернуть Нину к начатому той разговору. – Я что, и умереть могу?
Нина замахала руками.
– Ну, хватит, ну, дура! Обрадовалась, что ли? Фиг тебе! Не можешь умереть! Не дадут!
Свидание их происходило во время прогулки, прогулки проводились на огороженной высокой металлической сеткой площадке наподобие теннисного корта, только немного побольше и с несколькими одиночными кустиками посередине, они стояли около этой металлической изгороди, с разных ее сторон, а внутри площадки, за спиной у Альбины ходили по кругу другие обитательницы ее отделения, которым сегодня по их состоянию было разрешено выйти на свежий воздух. Нина не произнесла, а почти прокричала свой ответ – "Фиг тебе!.. Не дадут!.." – на них, почувствовала Альбина, уставилась вся площадка, а ее соседка по палате, доставленная в больницу три дня назад в маниакале, ее одногодка – только это и знала о ней Альбина, быстрым шагом приблизилась к ним, остановилась рядом, около несущего бетонного столба изгороди, и, приложив сжатый кулак к уху, словно телефонную трубку, постучала пальцем другой руки по невидимому рычагу телефонного аппарата на столбе, и накрутила невидимым диском номер.
– Але, Маргарита Изольдовна? Маргарита Изольдовна, говорю? Срочно! Срочно, говорю! Немедленно сюда! Тут одна суицидить собралась, срочно ее в смирительную и стеллазин в жопу!
Маргарита Изольдовна – было имя их врачи.
Маниакальщица положила трубку и бросила Альбине:
– Сейчас придет, пойдешь на растяжку, дура. Жить надо, понятно?
На губе ее висела истлевшая папироса "Беломорканал", она сплюнула ее и, шагнув к ним поближе, протянула руку к Нине:
– Дай закурить, не то прямо в Ассамблею ООН сейчас позвоню. Не те времена, Америка нас в обиду не даст. Рейган вам прямо в лоб, а то перестройка да гласность, а курить не хрена. "Мальборо" давай или "Кент", нас больше не запугаешь, накурились "Беломора" – теперь не хотим.
Нина с недоумением посмотрела на Альбину. Она не понимала: это всерьез или такая шутка, игра такая? Альбина, впрочем, не знала того сама.
– На тебе, – достала она свои "Столичные" – только что, десять минут назад переданные ей тою же Ниной, – вскрыла пачку и постучала по донышку, чтобы сигареты выскочили наружу. – Это "Кэмел" на самом деле. Ну, для маскировки, на всякий случай…
– Блядь, Политбюро сраное, – сказала маниакальщица, беря из пачки две сигареты, понюхала их и одну сунула в рот, а другую заложила за ухо. – Гласность, гласность, а все равно маскируйся и маскируйся. Как шпионка какая. Наостофиздило до чего шпионкой жить, скажи, да?
– Тогда раскройся, – не зная, как ответить, но уже зная по опыту общения с нею, что ответить нужно, сказала Альбина.
– Я тебе раскроюсь, я тебе раскроюсь! – с неожиданной угрозой, даже вынув сигарету изо рта, проговорила маниакальщица. – Ишь, выискалась. Раскрываться! Тебе что, это с мужиком: раскрываться? Назначили – терпи! Христос терпел – и нам велел. Ясно?
Вроде бы все это было бредом, что она говорила, какое все это могло иметь реальное отношение к Альбине? но они встретились глазами – взгляд во взгляд, – и Альбину с ног до головы пробрало морозом. Она увидела, с испугом и изумлением, что глаза у маниакальщицы такие весело-шальные, такие заговорщицкие, – будто та действительно знала ее тайну и так вот иносказательно намекала на то и давала наставления. И следом вспомнилось, что после того, одного раза больше не заходила в церковь, а ведь ей тогда стало лучше, словно какую силу в себе почувствовала, легкость, спокойствие!.. Ей обязательно нужно в церковь, обязательно, как она забыла о ней!
– А ты крещеная? – спросила она Нину, когда маниакальщица, прикурив через сетку забора от Нининой зажигалки, ушла обратно на круг.
– Ну, крещеная, – сказал Нина.
– В церковь заходишь?
Нина пожала плечами.
– Да нет. Чего мне там. А что?
– Сходи, – попросила Альбина. – Подай там, ну, окошечко будет или стол, я не знаю, подай записку – за мое здоровье.
Нина не ответила ей. Стояла, смотрела на нее, и в глазах ее было такое выражение, будто Альбина требовала от нее чего-то невозможного – словно бы пожертвовать собственной жизнью.
– А ты ж вроде некрещеная, – сказала она наконец.
– Нет, не крещеная. И что?
– А то, что не приобщена. А не приобщена – не положено. Будто бы, если не приобщен кто, не действует молитва.
Для Альбины это было открытием. Как странно. Неужели так может быть?
– Все равно, – сказала она, подумав. – Напиши – и отдай. А спросят, скажи – крещеная. Подумаешь, понимают они, действует, не действует. Откуда им знать? Они тоже люди. Как мы. Выдумали себе правила.
– Я лучше сама за тебя, – помолчав, отозвалась Нина. – Схожу и помолюсь, как умею.
– Нет. – Альбина никак не могла взять в толк, откуда в Нине такое несвойственное ей упрямство. – Сама – это сама, сама – это что ты, что я, все одно. Пусть они. Чтобы они именно. Подумаешь, установили правила!
Теперь Нина не ответила ей совсем. Стояла там, смотрела на нее сквозь ячею разделяющей их металлической сетки и молчала. Молчала, – и молчание длилось, длилось, и Альбине стало бесповоротно ясно, что Нина не сделает для нее того, о чем она просит. Не сделает, сколько ни проси. Может быть, все, что угодно другое, – но не это.