По дороге Дирк сперва решил, что поедет прямо к Рифату. Он не знал, как будет с ним об этом говорить, но совсем не говорить было невозможно, а кроме как с Рифатом - не с кем. Но как говорить? И как вышло, что он там очутился? Положим, скажет, что ходил искать квартиру. Но как, как об этом говорить? С восторгом и удовлетворением? С деловым одобрением толково организованной операции? С циничной издевкой над перепуганными евреями - вон какую тьму полиции и амбулансов они нагнали из-за одного небольшого взрыва? Но что тогда делать с тем синевато-красным, влажно-блестящим, что скакало и крутилось там по тротуару?
Дирк вдруг понял, что не хочет говорить об этом с Рифатом.
И не хочет его видеть. Ни его, ни его родных, ни своих учеников, ни сейчас, и вообще никогда. Все они, только что такие ему близкие и нужные, показались вдруг одномерными неодушевленными куклами, которых он лишь в своем воображении наделил приятными и лестными для него человеческими качествами. Лишь в воображении включился в их дело и назвал его своим.
Говорить о том, что произошло, он мог бы только с людьми, которые видели то, что видел он, и чувствовали то, что чувствовал он. Люди эти остались там, позади, откуда он так поспешно ушел.
Вернуться туда? Вмешаться в толпу и рассказывать, рассказывать одному, другому, третьему, как он шел по лестнице, и раздался взрыв, и дом закачался, и он бросился к окну, и посмотрел вниз, и там… там… крутилось и скакало… Но и эти люди были для него чужие, виделись ему как плоские, холодные картонные фигуры, все, кроме одного… Дирка опять затошнило, занемели руки, начало давить в горле и в груди.
Где же тогда, где же те, кого он может назвать своими, где те, кому не все равно, что с ним случится? Где же тогда то место, которое он может назвать домом? С трудом ловя ртом воздух, он мгновенно пробежал в мыслях по всему миру, по всем знакомым ему местам, по всем знакомым лицам, ища, к кому бы прислониться, взять хоть немного тепла, но все это были серые, безразличные тени, среди них не было для него ни одного живого человека…
Отец!
В груди сразу отпустило, и Дирк задышал свободнее.
Отец. Свой. Тиран и диктатор, язвительный насмешник, стареющий бродяга и неудачливый игрок. Какой ни на есть, а свой.
Набрать где угодно денег, занять, вымолить, душу заложить и уехать. Вернуться к отцу. Вернуться к его тиранству, к его издевкам, к его бесконечным проигрышам, к его кочевой гостиничной жизни - вернуться домой.
А здесь у него не было никакого дома. Было только чужое дело, чужие люди и наемная квартира, да и то не оплаченная за много лет.
Поиск
В Израиле Юля впервые услышала, как люди говорят "я ищу себя".
И молодые, из тех, которые задумываются, да и взрослые занимаются этими поисками, женщины особенно. И ищут себя, и ищут, и нигде найти не могут. А Юля, с тех пор как вышла из детства, хоть и растерянная была, и рассеянная, и растрепанная, но никогда не догадывалась, что ей надо искать себя. Она всегда была тут, вот она она, всегда с собой, даже слишком. Но как только услышала это выражение, сразу поняла, что именно этого ей всегда и не хватало, найти себя. Поздновато, но искать надо.
Раньше она всю жизнь искала совсем другого: денег на прожитье, мужчину-любовника, женщину-приятельницу, интересную книжку (книжку на крайний случай). Всю жизнь искала и иногда находила (книжку легче всего), а потом теряла. Никогда и ничего она не находила надолго, на постоянно, ни работы и заработка, ни мужчины, ни подруги, и только книжки были при ней и утешали. Все остальное как-то проскальзывало между пальцев.
У нее и жилья своего постоянного не было, хотя прописка была, там, где Юля жила когда-то с мамой и папой. Но мама и папа, дай им Бог здоровья, хотели жить долго, а людей, которых приводила Юля, в своем доме не хотели. Поэтому и места для жизни тоже приходилось себе искать, она то пристраивалась тайком в каком-нибудь чужом общежитии, то снимала комнату, изредка жила с кем-нибудь, но до сорока лет это ее не тяготило, наоборот, казалось смело и оригинально - вон я какая, птичка небесная, не то что вы все, буржуи несчастные.
Но потом стало уже за сорок, замуж Юля выйти не надеялась, она давно поняла, что на таких, как она, не женятся, а мама с папой правильно питались, совершали долгие прогулки и выглядели свежо и молодо.
Юля начала немного уставать от этой жизни и со свойственной ей спонтанностью все враз переменила - взяла да эмигрировала из России в Израиль. Тогда это тоже казалось смело и оригинально. Тут она и узнала, что надо себя искать, хотя привезла себя с собой целиком и полностью, ничего не потеряла по дороге.
Однако прежде надо было искать все те же знакомые вещи. Юля почему-то рассчитывала, что тут это будет проще, но оказалось не так.
В России о Юле ровным счетом никто не заботился, а тут проявили кое-какую заботу. Обучили азам нового языка, дали немного денег. Но от азов Юля далеко не ушла, а денег давали мало, едва хватало, чтоб снимать комнату в квартире с двумя соседями. Такое она и там могла найти, где уж тут искать себя.
Вместо этого пришлось искать работу.
С неполным библиотечным образованием и без языка для Юли находилось лишь два вида работы: уборка и ухаживать за стариками. Второе казалось предпочтительнее, и Юлю послали обслуживать старого художника, сломавшего себе шейку бедра. Художник был родом из Германии - Юля сказала, что учила немецкий, хотя от него не оставалось даже азов.
Юля радовалась, что идет работать в интеллигентный дом, но действительность превзошла все ее ожидания. Юля вошла в квартиру и ахнула: со всех стен и простенков в коридоре и даже с внутренней стороны двери на нее светили великолепные, яркие и радостные картины. Мало того что художник, еще и очень хороший, и Юля совсем повеселела.
И работать у художника оказалось нетрудно и приятно. Он уже ходил с ходунком, за собой делал все сам, и требования его были невелики: подмести в кухне и в коридоре, вынести мусор, заложить белье в стиралку, купить продукты по заготовленному им списку. И сварить суп, всегда один и тот же - это было немного сложнее, готовить Юля толком не умела, но художник безропотно съедал, что получалось. Зато мыть пол и вытирать пыль в комнатах, где едва можно было пройти от стеллажей и полок, тесно заставленных полотнами в рамах и без рам, он категорически запретил - и мне же лучше, радовалась Юля. И только одно его требование сильно огорчило Юлю: он просил разговаривать с ним как можно меньше, исключительно по делу. Так что немецкий оказался не нужен, да и иврит не очень - хватало того, что у Юли было. А ей как раз очень хотелось поговорить. Старик казался незлым, лицо у него во время работы было радостное и интересное, а ей было скучно и одиноко.
С течением времени они привыкли друг к другу. Юля научилась сносно варить суп, а художник начал изредка, не отрываясь от работы, отвечать на ее осторожные подступы к разговору. Во всяком случае, на вопрос, как он себя чувствует, он теперь отвечал всегда, и всегда одинаково: "Спасибо, лучше".
Но Юля видела, что на самом деле не лучше, а хуже. Перелом его почти зажил, он ходил теперь с палкой, но со дня на день становился все темнее лицом, реже улыбался во время работы, меньше ел, и однажды Юля застала его поздним утром не у мольберта, а на диване.
Он тут же встал и взялся за кисть, но такого раньше никогда не бывало, и Юля несколько обеспокоилась.
- Может, позвонить кому-нибудь? - предложила она.
- Зачем? - спросил художник, мельком глянув на Юлю.
- Ну… пусть навестят… ты, я вижу…
- И кому?
- Я знаю… родным, друзьям…
Художник промолчал.
- Так позвоним?
Художник положил мазок, отошел от мольберта, опять подошел, и все молча.
Юлю вдруг осенило. В конторе по найму переводчик ей сказал, что посылают к человеку, уцелевшему в катастрофе, но она думала, автомобильная катастрофа, там он и травму получил. И только сейчас сообразила, что это совсем другая Катастрофа.
- Или у тебя нет никого?
- Почему же никого, - неохотно усмехнулся художник. - Вот ты у меня есть.
- Нет, серьезно. Никаких родных?
- Не знаю, - пробормотал художник. - Не помню. Может, и есть.
- Ты не помнишь, и они тебя забыли?
- Если есть - вспомнят.
- Когда?
- Потом, - твердо сказал художник, и Юля поняла, что разговор закончен.
Но думать об этом не перестала. Думала о том, что и раньше ее несколько удивляло, - за все это время в квартиру никто не приходил, только вначале пару раз медсестра, заниматься лечебной физкультурой, да еще парень из электрокомпании, снимать показания счетчика. А телефон вообще звонил только однажды, социальная работница осведомлялась. Изредка звонили в дверь, но художник открывать не велел, говорил - я никого не жду.
Все это Юля сообразила, обошла набитую картинами квартиру и прислонилась к косяку двери в мастерскую художника. Он молча работал, не обращая на нее внимания. И она молчала, боясь нарваться. Но говорить было нужно, она набрала воздуху и открыла рот.
- Да? - сказал художник по-прежнему не глядя на нее.
- Эта квартира твоя собственная?
Художник мазнул кистью и сказал:
- Моя собственная.
- А когда помрешь, кому отойдет? Если нет никого?
- Не все ли мне равно кому.
- Все равно?
- Абсолютно все равно.
- Но… все-таки…
- Если не обнаружатся родственники, государству, вероятно.
- Го-су-дар-ству?!
- Да кому угодно. Хоть тебе.
- Мне?
- Да кому угодно.
- Нет, ты серьезно?
Художник недовольно оглянулся от мольберта:
- Слушай, я же просил. Ты мне мешаешь.