Но мы вышли, наконец, в посёлок и вдохнули жаркий воздух автостанции, пропитанный запахом очереди.
Очередь пеклась под жестяной крышей уже не первый час, и мы стояли вместе со всеми, посадив нашего друга в тенёк.
Итак, приблизившись к заветному окошку, мы позвали близорукого святого, и он полез через толпу.
В тот год он уже дышал тяжело, но внезапно подобравшись, вдруг прицелившись, наступил на голую ступню во вьетнамке. Стоявший спиной к нам курортник в панаме вскрикнул.
Он оказался толстым мужчиной лет сорока. Он тут же заголосил, размахивая руками, закричала его жена, стоявшая у стены с двумя чистенькими детьми, вступились невесть откуда взявшиеся старухи.
Очередь возмутилась. Наш спутник виновато развёл руками, и мы вышли.
К вечеру, когда наша компания доехала на попутке до какого-то пересечения дорог и расположилась на ночлег, мы спросили его наконец. Мы спросили его, потому что весь день не могли опомниться от изумления, так не вязался этот поступок с характером нашего друга.
С детства он говорил "извините", когда ему самому наступали на ногу. Его не осмеливались трогать - даже самые отъявленные хулиганы, - так он был добродушен.
Мы спросили, и наш праведник рассказал нам эту историю.
Он служил в дальнем гарнизоне, где офицерам, при том ещё изобилии продуктов, выдавали сыр два раза в год - на 7 ноября и День Советской Армии. Сыр выдавали по триста грамм - на семью. Офицеры пили постоянно, а полком заправляли прапорщики.
Один из них, хозяин ремонтной роты, ненавидел нашего друга за очки, косолапые движения в строю и полное неумение надеть противогаз.
Били близорукого праведника как и всех, может, даже и меньше других - в силу его покладистого характера, добавив, правда, отбитые почки к уже пережитой желтухе.
Но вот однажды он, неловко вылезая из трактора, опрокинул на своего хозяина банку с маслом.
Банка перевернулась в воздухе и плеснула на роскошную фуражку прапорщика.
Той же ночью прапорщик пришёл к ним в казарму.
Первогодков подняли с постелей, и они, испуганные, смотрели, как двое азербайджанцев и краснодарский блатарь опускали нашего друга.
После того как они кончили своё дело и застегнули штаны, прапорщик удовлетворённо крякнул и полил свою жертву машинным маслом из той же самой жестянки.
Вот этого-то прапорщика на отдыхе и встретили мы в очереди за билетами.
- Что ж ты нам этого не сказал! - закричали мы, готовые бежать по этой мусульманской дороге обратно, чтобы найти толстяка и бить его, бить, бить по его голове в панаме, пока это слепое бешенство не оставит нас.
Мы чувствовали, будто опустили нас самих, будто надругались над самым сокровенным, дорогим, что мы носили внутри себя.
- Убить его мало! Зачем ты ему на ногу наступил-то?!!
- Должен же я был что-то сделать, - ответил наш друг, всё так же близоруко щурясь на солнце.
Жёлтые концы
Сидоров с трудом выдирается из переполненного автобуса. Попутчики мешками и сумками расстёгивают на нём куртку, но он уже прыгает с подножки. Сидоров бежит по тропинке между кустами к высокому школьному крыльцу. Вокруг него зимняя вечерняя темнота, а под ногами скользкая, покрытая асфальтом тропинка. Он успевает вовремя. У крыльца стоят несколько человек, переминаясь с ноги на ногу.
- Бог в помощь! - произносит Сидоров и пожимает протянутые руки.
Сразу вслед за Сидоровым появляется бородатый человек с маленьким рюкзачком за плечами. Люди подтягиваются к двери, и каждый боится быть последним. Последний будет сторожить дверь ещё десять минут. Но сегодня всё решается просто - все проходят внутрь, и вход сразу же запирается. Сидоров поднимается по лестнице рядом со Стаховским. Они дышат тяжело, и разговор их прерывист - Стаховский тоже торопился, а подниматься им высоко - пятый этаж.
Раздевалка уже набита их знакомыми. Кто-то кричит:
- Серёга, займи мне крючок и пошли в сортир!
Они раздеваются в тесном закутке, запихивая опустевшие сумки под лавки. Белое кимоно холодит спину Сидорова, когда он повязывает пояс. В этот момент Стаховский говорит ему:
- Когда красить будешь?
- Когда сварится, - отвечает Сидоров. Это означает, что красить пояс он будет как-нибудь потом. На деле ему просто не хочется признаваться, что, в отличие от цветных поясов его товарищей, на его поясе пришиты только "жёлтые концы". Носить настоящий пояс ему просто рано.
Жёлтые концы - четыре сантиметра на концах белого пояса.
Жёлтые концы - это несданный экзамен.
Жёлтые концы - символ ученичества.
Но Сидоров не красит даже концы - принципиально, он ненавидит их, как ефрейторские лычки. Пояс у него белый.
- Не моют полы школьники, - говорит он, войдя в зал и поклонившись. Действительно, весь пол в песке. Их товарищи тоже кланяются и шагают из раздевалки внутрь спортзала. Кто-то садится на пол, растягиваясь, кто-то прохаживается, а несколько ребят садятся на скамейки и заводят ленивый разговор.
Сенсей выходит из своей персональной раздевалки и поднимает руку вверх. К нему подбегает старший ученик с красным поясом и, пошептавшись с сенсеем, становится перед строем.
- Киесобо дач.
- Ос! - выдыхают ученики.
- Побежали. Они бегут по кругу.
- Правым боком вперёд… Левым…
- Колени высоко!
Сидоров переводит дух, но вот уже нужно бежать, выбрасывая назад пятки.
- На кошах! Зал наполняется дребезгом.
- На пяточках! Дребезжание переходит в глухие удары.
- Серецухерен! - говорит бородатый.
Немного времени уходит на то, чтобы разобраться в строй по четыре. Сидоров оказывается на своём прежнем месте, около цифры 9, изображённой белой масляной краской на зелёном полу.
Руки. Вращение… - произносит семпай.
Зал наполняется хлопаньем рукавов.
- Раз-два-три-четыре-пять-шесть… Девять-десять… Похлопывание…
Звук становится реже и суше. Ученики бьют себя рёбрами ладоней сперва по плечам, животам, а потом перебираются на голени сначала на левую, потом, не сбиваясь с ритма, на правую.
Поклоны вперёд. Большой узел на поясе впивается Сидорову прямо в солнечное сплетение. "Ох", - только и думает он.
- Правая нога под себя, левая - вперёд! Наклоны!
Двадцать человек, пыхтя, наклоняются, пытаясь достать в этой позиции локтем пол между разведёнными ногами.
- Растяжка в парах.
Двадцать человек разбредаются по залу. Стаховский занимает место Сидорову у шведской стенки. Он сразу задирает напарнику ногу так, что суставы издают лёгкий хруст, а сам Сидоров, болтаясь на весу, пытается другой ногой достать пол. Лицо Стаховского покрыто крупными каплями пота.
- Чаёк выходит, чаёк… - бормочет он. - Три стакана.
- Иои, - говорит Красный Пояс. - Киесобо дач.
Все замирают по стойке "смирно", сжав ступни.
Сайдзен, без выражения произносит детина и начинает садиться. Вслед за ним начинает садиться первый ряд, неловко подгибая ноги и устраивая ладони на бёдрах. Второй ряд садится вслед за первым, за вторым садится третий ряд, ряд Сидорова. Люди мерно, волнами опускаются за его спиной. Он слышит их кряхтенье.
- Мусо! - командует Красный Пояс.
Ученики опускают головы, начинают втягивать в себя воздух и с шумом выпускать его обратно. Сидоров старается смотреть, как и положено, в метре перед собой, но взгляд его всё время останавливается на грязной пятке соседа спереди.
Сидоров разглядывает ороговевшую кожу, прилипшую грязь на ней и грязно-жёлтые складки кимоно. Сенсей ходит между рядами и медленно говорит:
- Когда занимаешься каратэ-до, нельзя думать ни о чём, потому что в это время ты постигаешь путь всего живого. Узнать его невозможно, как невозможно и выразить его. Его можно только почувствовать. А для этого ваши сердца должны уснуть, потому что сердце - это орган мысли. Ты должен находиться в позе отрешённости, а лицо твоё должно выражать только ненависть и неотвратимость твоей победы. И тогда руки и ноги будут двигаться сами - легко и свободно.
- Мусо яме! Они так же, волнами, встают.
"Сейчас, - думает Сидоров, - сейчас начнётся".