Погреб засыпали, но мне чудилась заветная банка, лежащая на глубине, забытая и обойдённая хитроумным сачком.
Там, в песке, недостижимые, остались яблоки того года.
Дед пытался воплотить на своём участке идеал его юности, показательный огород-парк, наполненный гипсовыми пионерами и байдарочницами. Он сажал картошку, и в детстве я часами блуждал среди ботвы.
Там, жарким летом, мне достался свой Траур, скорбное лицо деда и протяжная музыка из радиоприёмника - хоронили космонавтов.
Существовали тогда особые запахи.
Дед мой появлялся на изгибе дачной дороги с двумя сумками. Одна пахла продуктами - колбасой, молоком, свежим хлебом.
Из другой доносился запах типографской краски, свежего партийного слова "Правды" и "Известий". Запах яблонь встречал эти запахи у калитки и, вплетаясь в них, существовал согласно.
Осенью, когда близился поздний отъезд в страну магазинов, мы разбирали сарайчик и навешивали сборные щиты, из которых он состоял, на окна нашего домика.
Это было ритуальным действом, защитой от хулиганов, воров и прочей зимней напасти, и происходило оно под тягучий звук далёкого самолёта, звук которого означал конец лета.
Я боялся его.
Потом мне уже самому приходилось заезжать на дачу, чтобы привезти в город бабушкины простыни и захватить из ящиков в доме яблоки. Тогда, снова надев на себя станковый рюкзак, я выходил рано утром из дома и ехал в метро, изучая прохожих.
Ящики стояли на остеклённой веранде, заполняя диванчик, старый и ветхий, по которому, перебирая ножками, училась ходить моя мать, и на котором спал потом я, утыкаясь головой в стену, а ногами в дачный холодильник, злобно урчащий и хрюкающий по ночам.
Он урчал и хрюкал так, что казалось, будто он переваривает положенные в него продукты. Потом из ящиков я доставал матовую огромную антоновку и мелкую жёлтую китайку.
Стукнула калитка.
Вдоль стены моего дома, шурша листвой и цепляясь за сухой виноград, прошёл сторож. Отдуваясь, он плюхнулся на крыльцо. Наконец, выпустив несколько раз воздух, посучив ногами, чтобы залезть в брючный карман за папиросами, он спросил: "Давно?.."
Могло это означать что угодно. Ну, хотя бы, давно ли я тут сижу, давно ли приехал, или, наоборот, давно ли не был.
Раз я жил здесь зимой, и был январь, но холодные созвездия прятались не в яме, а в белых ночных тучах. Большая луна светила сквозь решётчатые ставни, а я засыпал у гаснущей печки на огромной дохе, (потом появилась кровать, старая, неподъёмная, с шишечками и резьбой - в дальнем углу комнаты), рядом со звенящим приёмником. Каждую ночь передо мной вставал вопрос, оставить ли вьюшку открытой и выстудить комнату, или пропрыгать по холодному полу несколько шагов и, исполнив короткий танец-бой с трубой и вьюшкой, снова нырнуть в постель.
Я исправно выполнял второе, но - кажется, в последнюю ночь забыл про вьюшку и утром точно знал, когда температура перевалила через ноль - по вставшим электронным часам, снятым с руки.
В мир той зимы, утреннего станционного магазина, чтения стихов на безлюдной дороге и ночного приёмника однажды ворвался скрип валенок на дорожке. Это был он, наш сторож.
- Один? - заинтересованно спросил он.
- Один, - вежливо ответил я.
Он долго и внимательно посмотрел на меня, закладывая нижнюю губу под верхнюю и проводя внутри рта какие-то странные операции языком.
- Мороз? - наконец жалобно спросил он.
- Это да, - опять вежливо ответил я.
Он переступил, осмотрел внимательно свой валенок, потом им оставленный отпечаток на снегу, потом снова валенок, старый, весь какой-то мохнатый и покрытый пухом. Осмотрев его, сторож снова разлепил губной рулет.
- Снега-то, снега… Много снега. Холодно. Мороз… А я вам яблоньку окопал, - вдруг неожиданно сообщил он. - Помёрзнет иначе яблонька-то…
И он снова уставился вниз, и снова спросил:
- Один?
- Один, - радостно сообщил я.
Сторож развернулся и исчез в утренней белизне.
Много позже я догадался, что ему было нужно, и было, было это у меня, но вот беда - не хватило сообразительности, а то, как знать, какие бы истории я узнал в тот день.
Впоследствии я постиг, что утренний сторож разительно отличается от вечернего, и с заходом солнца его, сторожа, лаконизм пропадает.
Прошло несколько лет, и вот он присел рядом на крыльцо и уже успел обвонять меня сплющенными папиросами.
- Молод ты и не знаешь жизни, - наконец сказал он. И тут же, утешая, прибавил: - И никто не знает. Не горюй.
- Ладно, - согласился я.
- Не горюй. Все, кто думает много - того… (и он постучал почему-то по сапогу). Вот работал я на заводе - был у нас один инженер. Умный.
Помолчал и добавил: "Очень". Потом он повторил:
- Умный, так тоже: тронулся. Сядет у себя в загородке и начнёт себя гладить. Гладит, отряхивает, каких-то тараканов с пиджака снимает - а там и нет ничего. Я как-то зашёл к нему, так и обомлел - инженер наш, видать, всё с себя счистил, снял башмак и ну его вытряхать под столом. Я над ним стою, а он под столом сидит, сопит так сердито и башмаком: "шлёп, шлёп…"
Потом дружок его пришёл, слава Богу, положил ему руку на спину и просто так говорит: "Не надо, Саша…"
Тот башмак одел, и ну по синьке указания давать. Дельный мужик был. Дальше слушай. Был как ты - за художницей ухаживал. Картинки в книжках рисовала. Таланта - пропасть. Руки - золото. А я только с флота пришёл тоже… Вот. Смотрю - дело неладно. Боится кого-то. Ну, думаю, разберусь, и не такое бывало… А она мне: "Меня, говорит, враги хотят убить…" Какие, думаю, враги? А она-то отвечает: "В булочной за мной наблюдают и специально в буханку ухо запекают, чтобы слышать всё". Эге, опять думаю, шутит! Ан нет. Потом позвонили ей - Серёжу спрашивают, а она и говорит: "Сейчас позову", а сама слушает, слушает, думает - притворяются, в трубке-то. Почтальону никогда не отопрёт, а про соседок кажет, что они буравом стену сверлют, чтобы в темноте газ пустить. Я сначала думал, она меня так отшить хочет, а потом решил: а ну её к лешему! Вдруг это ещё заразное. Жалко, конечно. Она красивая была. И зарабатывала прилично. Ты слушай, слушай. Видать, не веришь, а вот знай - их всё больше. Как кто поумней - так всё - съехал. Молодой, не знаешь, а я вот узнал.
Глаза его сверкнули, и, незаметно для себя, он раздавил пальцами свою папиросу.
- Недавно узнал - сказали. Добрые люди сказали. Кто - не выдам. Может, во всей стране три человека знают - да вот ты со мной… Это спутник. Неизвестный спутник. Он летит и вычисляет по специальным локаторам всех учёных людей. Как вычислит - пускает луч. Бац! И человек спёкся. Тронулся. Только тот спасётся, кто сможет защитить свою башку. И я обхитрил эту заразу, видишь: (он, сняв с головы кепку, показал гладко выбритую голову), видишь - отражает! Отражает! Некоторые пытались зеркало на шапку присобачить. Но шапку снимешь - и бац! - ходит человек, как нормальный - ан нет! Облучён! И сам не свой, а его жизнью управляют. Понял?! А теперь поклянись, что не скажешь никому!
Но я не сдержал клятву.
Сторож ушёл пить свою яблочную наливку, а я сижу на крылечке и курю, прощаясь с дачей.
Весной здесь несколько иначе, но тоже пусто.
Лес прозрачен. Кто-то разбил большое зеркало, рассыпав осколки между берёз. Берёзы растут вверх и вниз в окружении луж. Вниз и вверх. Вода кругом.
Потом к костру у пруда, близ ржавого троллейбуса, подойдут мои соседи - юфти и груфти. Подойдут озабоченные хипы. Подойдёт аппаратная комсомолка и дембель. Подойдёт спортсменка и оперативник. И каждого будет по паре.
Осенью и зимой, в гулкой тишине умирающего леса. И ежи исчезли. Совсем исчезли. Оставлен ежами. Обойдён летом.
Осень. Осень в дубовых лесах. Осень в подмосковных лесах. Осень в ленинградских парках. От Царского Села до Павловска пошуршать листвой. Побродить без тропинок.
Этот воздух можно сушить между страниц. Засохшие пластины будут выпадать при переездах, покрывая пол красно-жёлто-коричневыми пятнами. Нет, лучше осень в буковых, далёких крымских лесах… Далёко они, вот ведь как. Совсем далеко. Всё одно к одному.
Под ногами старый костёр. Труп костра. Скелет костра. Давно сгнивший костёр… Я смотрю на него и вспоминаю забайкальские костры в тайге, с рогульками, поросшими мочалой. Ржавая проволока трухлявых лагерей. Осенний прах и тлен. Забор здесь тоже порос мочалой. Дом врос в землю, деревья проросли. Мочала выросла. Осенняя пустота и тишина. Гулко и далеко слышно.
Я сижу, вдыхая пряный, настоянный на жухлых травах, упавших, павших, падших листьях, винносладкий осенний воздух. Золотая осень.
Дачный, а вернее - садовый участок был засыпан листьями. Всё было в ожидании сна - холодная старость цветов и грядок.
Лето умерло, и состарилась даже осень. Я приехал сюда за яблоками в дни начала старости года, прощаясь с прежним временем.
И вот я иду к костру и ложусь на старый ватник, прижимая приёмник к уху. Он говорит:
- Продолжаем цикл "Все сонаты Бетховена". В исполнении Артура Шнабеля вы услышите…
Тёмные вертикали деревьев скрываются в темноте.
Падают в саду последние забытые яблоки, и с серебряным шелестом слетают с неба звёзды. Под бетховенские молоточки шествуют под пологом леса сонные ежи. Выбежала и исчезла деловитая собака. Пролетела над костром большая птица, медленно взмахивая крыльями.
В Час Перемены Времени на всё это начинает падать снег.