- Не вытаращивай глаза, - насмешливо попросил Узелков. - Я еще не арестованный. И тут нет ничего загадочного. Твое письмо лежало в моей книге "Огонь любви", которую я давал читать Юле Мальцевой. Сегодня она вернула мне мою книгу…
Венька быстро перечитал свое письмо, потом тщательно и спокойно разорвал его и разорванное положил в карман.
В дежурку вошел наш начальник. Он вынул из застекленного ящика, висевшего над головой дежурного, ключ от кабинета и, выходя из дежурки сказал:
- Малышев, зайди ко мне.
Узелков пошел за ними. Но начальник не принял его.
Венька вышел из кабинета минут через пятнадцать вспотевший, взъерошенный и злой.
Я спросил:
- Ну что, не пойдем к Долгушину? Пожалуй, поздно.
- Нет, почему? Пойдем. Куда угодно пойдем, если надо.
По дороге он все время плевался, точно попробовал что-то горькое.
Я ни о чем его не спрашивал.
В окнах здания укома партии и укома комсомола горел свет, когда мы проходили мимо. Даже одно окно на втором этаже было распахнуто. У раскрытого окна сидела завучетом Лида Шушкина и стучала на пишущей машинке, несмотря на поздний час.
Мы остановились под окном. Венька спросил, в укоме ли Зуриков.
- Уехал, - сказала Лида, навалившись грудью на подоконник и высунув стриженную после тифа голову из окна. - Вчера еще уехал насчет двухнедельника по борьбе с самогоноварением. И от вас ведь тоже кто-то поехал…
- А Желобов, не знаешь, сейчас в укоме партии?
- Нет, - замотала головой Лида. - Он тоже уехал. Да вы что хватились-то? - удивилась она. - Все сотрудники ушли уже по домам. Я вот одна сижу. Просто беда, какая запущенность в личных делах!..
Она еще что-то говорила, но ни я, ни Венька не слушали ее. Я смотрел на Веньку. У него было какое-то странное лицо, будто он в самом деле тяжело заболел.
- Ну ладно, - сказал он, словно очнувшись, - пойдем к Долгушину, если ты хочешь… Я не возражаю. Мне все равно.
У Долгушина он слегка успокоился. В передней перед зеркалом аккуратно причесался, подтянул голенища сапог, оправил гимнастерку и вошел в павильон, как всегда входил в общественные места, чуть приподняв голову.
В глубине павильона на деревянном помосте смуглый и длинный, чем-то напоминающий змею молодой человек в черном костюме с белой грудью, размахивая соломенной шляпой-канотье, отбивал чечетку и выкрикивал входившую тогда в моду песенку о цыпленке жареном и цыпленке пареном, который тоже хочет жить. Он трудился добросовестно, этот молодой человек, то подпрыгивая, то приседая и в сидячем положении, на корточках, продолжая отбивать чечетку.
- Умеет, - посмотрел на него Венька, но не улыбнулся.
Долгушин заметил нас, когда мы уже уселись в дальнем углу.
- Ох, какие дорогие гости пожаловали! - подбежал он стариковской рысцой к нашему столику.
- Ужин бы нам, - сказал Венька.
- И пивка позволите?
- И пивка.
Уже накрыв на стол, Долгушин, изогнувшись и заглядывая нам в глаза, спросил:
- Говорят, поймали вы этого самого Воронцова?
- Поймали, - кивнул Венька.
- Говорят, начальник ваш сильно отличился? Говорят, он сам и ловил его и очень отличился? Перестрелка, говорят, была?
- Была, - опять кивнул Венька.
- Вот видите, - округлил глаза Долгушин. - Ну, хорошо. Очень хорошо. И он еще больше изогнулся перед нами: - Интересно, что же вы будете теперь делать с ним? Застрелите, наверно…
- Застрелим, - механически подтвердил Венька.
- Ну, хорошо, - опять сказал Долгушин. - Очень хорошо. А я думал, вы его еще судить будете.
Венька почти не слушал Долгушина. И поэтому я, чтобы не было неясности, кратко объяснил, что мы никого не судим, мы только ловим, а это уж суд решит, что с ним делать, с Воронцовым.
- Суд? - снова округлил глаза Долгушин. - Ну, это хорошо. Очень хорошо.
- Что хорошо? - сердито спросил я.
- Все хорошо, - сказал Долгушин. - Поймали - значит, хорошо. Теперь уже будет полное спокойствие. - И, взмахнув салфеткой позади себя, как лиса хвостом, отошел от стола.
Венька выпил пива сразу два стакана, но котлеты есть не стал, слегка поковырял вилкой и отодвинул тарелку.
Пока я ел, он задумчиво водил ножом по скатерти, вычерчивая незримые фигуры. Потом сжал в кулаке нож, легонько постучал им по столу и сказал:
- А все-таки мне здорово обидно…
- Да уж, Юлька поступила некрасиво, - поддержал я разговор. - Главное, нашла кому показать письмо - Узелкову! Он теперь будет трепаться.
- Ерунда, - сказал Венька и сделал свое обычное отталкивающее движение, будто отметая что-то мелкое, ненужное, наносное. - Не в этом дело. Совсем не в этом. И Юля, я считаю, ни в чем не виновата. Просто мне самому не повезло. Это как моя мама говорила: "Оце тоби, чайка, и плата, що в тебе головка чубата". Я сам, наверно, во всем виноват. Но я по-другому не могу…
- А мать у тебя украинка?
- Украинка.
Голос у него был очень усталый, как у пьяного, хотя он, конечно, не мог захмелеть от двух стаканов пива. Может, у него опять заболело плечо? Ведь так бывает, что рана затянулась, зажила, а внутри еще что-то болит, ноет, и даже в голове мутит. У меня у самого так было после ранения. Я внимательно посмотрел на него и спросил:
- Тебе, Венька, что, нехорошо?
- Конечно, нехорошо, - ответил он и стал наливать пиво в граненые стаканы сначала мне, потом себе. - И для чего я это письмо дурацкое написал? Хотя что ж, хотел написать и написал. Не жалею…
- Можно, - сказал я, отхлебнув пива, - можно как-нибудь сделать, чтобы Узелков не трепался насчет письма. Можно его как-нибудь предупредить…
- Да что мне Узелков! - брезгливо поморщился Венька. - Я сам еще больше его натрепался. Мне теперь так противно все это дело с Воронцовым, будто я сволочь какая-то, самая последняя сволочь и трепач!
- Но все-таки ты сделал большое дело, Венька. Я считаю, что это ты один все сделал. То есть ты главный закоперщик. И даже, смотри, у начальника заговорила совесть, если он хочет представить тебя к награде. Значит, у него заговорила совесть…
У Веньки по лицу прошла как бы тень улыбки.
- Если б у него была совесть, она бы, может, заговорила. Но у него нету никакой совести. Я это сейчас хорошо понял. Ты знаешь, что он хочет? Он хочет, чтобы мы все это дело оформили так, будто это не Лазарь Баукин повязал Воронцова, а мы повязали и Воронцова, и Баукина, и всех остальных. А ты же сам видел, как мы их вязали?
- Конечно. Я даже удивился…
Венька отпил пива и зажмурился.
- Мне сейчас стыдно перед Лазарем так, что у меня прямо уши горят и все внутри переворачивается! - сказал он. - Выходит, что я трепался перед ними, как… как я не знаю кто! Выходит, что я обманул их! Обманул от имени Советской власти! Какими собачьими глазами я буду теперь на них смотреть? А начальник говорит, что этого требует высшая политика…
- Какая политика?
- Вот я тоже сейчас его спросил, какая это политика, и для чего, и кому она нужна, такая политика, если мы боремся, не жалея сил и даже самой жизни, за правду. За одну только правду! А потом позволяем себе вранье и обман. Он говорит: "Я тебя представлю к награде и всех представлю", - а иначе нас, мол, не за что награждать. А я ему говорю: "Нет, вы лучше выдайте мне другие, хотя бы собачьи глаза, чтобы я мог смотреть и на вас и на все и не стыдиться…" После этого он начал меня ругать по-всячески и даже погрозился посадить, Вроде как за соучастие с бандитами. И лучше бы уж он меня посадил, чем так вот здесь я пиво пью и закусываю. А там, в нашей каталажке, люди, которые мне доверяли и считали, что у меня есть совесть…
Голос у Веньки стал какой-то глухой.
- Ты успокойся, Венька, - попросил я, заметив, что на него поглядывают люди с соседних столиков, - выпей еще пивка. - И я долил ему в стакан и себе долил. - Мы это дело как-нибудь обмозгуем и повернем. Мы все-таки комсомольцы, а не какие-нибудь…
- Вот в этом все дело, что мы не какие-нибудь, - ухватился Венька за мои слова. - А начальник уже всем в городе раззвонил, что мы сделали это дело, что это он сам лично сделал. Он для этого и конную милицию вызывал на тракт. И Узелкову все рассказал в своих красках. Узелков все это опишет на всю губернию. Нам дадут награды, а Лазаря и других выведут в расход. Пусть Лазарь был бандит, но ведь он же тогда еще не понимал, какая может быть жизнь. Он был еще сырой. А потом он мне лечил плечо брусничным листом, спал со мной под одним тулупом, укрывал меня от холода и от всего и говорил, что я первый настоящий коммунист, которого он встретил в своей жизни. Хотя я еще и не состою в партии…
У Веньки выступили слезы. Он задрожал всем телом. Я опять сказал:
- Ты успокойся, Венька.
- Нет, я не могу теперь успокоиться! - задрожал он еще сильнее. - Я в холуях сроду не был! И никогда не стану холуем! Никогда!..
Мне было так тяжко смотреть на него. В растерянности я снова отпил пива. Я, кажется, даже не отпил, а только наклонился и прикоснулся губами к полному до краев стакану, боясь расплескать. И вдруг услышал, как кто-то подле меня коротко вскрикнул и захрипел.
Я поднял глаза.
У Веньки из виска била толстая струя крови.
Выстрела я не слышал. Я слышал только, как упал на дощатый пол тяжелый пистолет.
Венька отклонился в сторону и пополз со стула.
Со мной случилось что-то неладное. Я не бросился к товарищу, а стал торопливо допивать оставшееся в стакане пиво, будто боялся, что кто-то у меня отберет стакан.
Вокруг нас мгновенно собралась плотной стеной толпа. Я вынул из петельки спрятанный сзади под гимнастеркой пистолет и пошел на толпу, расчищая себе путь к телефону.