Всем нам в одном направлении. Неодобрительно читает новомирскую литературную критику ленинградская, вся в сером, интеллигентная дама. Двое одинакового роста, в одинаковых тертых джинсах, пегих сосулечках волос, очках, куртках и длинных грубовязаных шарфах, но отчего-то совершенно ясно - разнополы. Только непонятно, который из них кто. Но это уже мелкие придирки, несущественные детали. Видимо, решением этого вопроса озадачен уставившийся на них маленький нежнолицый узбек в негнущейся шинели и наждачной кирзе. Ему бы золотой сафьян, мягкий, как губы коня, шелковые узорные одежды, волшебный темный рубин на узкую руку.
На сдвинутых острых коленках парочки магнитофон - с песнями следуем к станции "Гостиный двор". Битлы, что и следовало ожидать, но не слишком громко. "We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine". Ha парочку стервозно-педагогически косится сизая тетка с рекламной полиэтиленовой авоськой "Русский сувенир". Оттуда с мольбой и угрозой тянутся вверх сине-перламутровые скрюченные когтистые пальцы, как будто она прибрела портативного Вия - русский такой сувенир. Принесет домой и сварит для семьи куриную лапшу - как хорошо и питательно! Плохо только, что молодежь разболтанная, неуважительная растет. Куда комсомол, куда семья смотрит? Патлы немытые, нечесаные. Девушки молодые - тьфу! - в штанах, зады обтянуты, целуются при всех как - стыдно сказать - проститутки. В молодежном журнале про половую, извините за выражение, жизнь расписывают. Срамотища! Как, бывало, красиво - косы с бантом, платьице скромное чистое, белые носочки. Дружили хорошо. Песни пели мелодичные про любовь. "На позицию девушка", "Синий платочек"… не то что эти… "ела суп Мари". Мари-то может и ела суп, а вот вы что, голубчики, наварите? Какой такой суп? Ведь к ним с добром, с советом, - куда там, и слушать не хотят. Что будет?..
Несется и подрагивает за окнами быстрая летучая горизонтальная чернота, отражая наши ставшие в дороге грустными и откровенными лица, - моментальный, текучий групповой портрет - вот оно, наше поколение, от станции до станции Невско-Василеостровской линии. Отраженные лица всегда красивее, чем в действительности.
Что такое? Свет в вагоне мигнул, вполовину притух, потом совсем поскучнел, и состав, завязнув в плотной темноте тоннеля, затормозил и стал. Кулем ваты обрушилась, оглушила тишина - не слышно уютного, как сигналы сердца, постукивания, нет успокоительного для горожанина гула налаженного безопасного движения. Только громче подростковыми надрывными голосами: "Ви ол лив ин э йеллоу сабмарин, йеееллоу сабмарин…" - ну что они понимают, ливерпульские лохматики, про нашу жизнь? Интеллигентная читающая дама продолжала скептически улыбаться - постановка проблемы положительного героя в прозе последних лет ей решительно не нравилась.
В пещерной тишине битлы звучали кощунственно. Парочка, почуяв, выключила магнитофон. "Йеллоу сабмарин" - обиженно крикнули они в последний раз, и с крайнего сиденья - стало слышно - шепотом:
- Мама, скоро поедем?
- Скоро, детка.
- Как долго уже!
- Скоро, детка.
Действительно, долговато уже. Ненормально долго. Перестала улыбаться академическая дама, не прекращая пристально смотреть на страницу при беспомощном, обессилевшем свете. Замедлилось время. Остыло, подступило вплотную и стало давить пространство, подмявшее звуки. Хриплые голосовые связки жизни, щелястые вагонные динамики, подайте голос, утешьте! Не молчите, скажите скорее что-нибудь. Например, что жизнь будет продолжаться вечно. Что будет еще и будет восхитительная очередь за индийским чаем "со слоником" в раззолоченом Елисеевском и всем достанется. Будет опять и улица, и подъезд с ласточкиными гнездами почтовых ящиков, и детский праздник взрослых Новый год, и старинный запах гобеленов в Эрмитаже, который сейчас так высоко над нами. Скажи, ну скажи, динамик, что громадное, пустое и удушливое, наполнившее, как белая вода, наш маленький беззащитный вагон - просто мелкая техническая неполадка, сущая чепуха, сейчас поедем. И эта первобытная, лишенная содержания чернота за окном, и оглушительная тишина - тьфу, какая чушь в голову лезет, нет-нет-нет, неправда - просто упало напряжение в сети на подстанции. Сейчас все исправят, скоро поедем.
Над хрупким кремовым потолком нашей коробочки - яичная скорлупка бетона, а выше - многотонной тушей навалилась и давит Нева. Стало душно, но нельзя расстегнуть пуговицы пальто - все увидят и поймут, как мне страшно. Напряженно уставилась в "Новый мир" дама. Не переворачивая "Известия" - вдруг зашуршит - замер, опустив глаза, толстый в очках. Не шевелясь застыла - колени к коленям - джинсовая парочка. Совсем жарко, стал мокрым лоб, но немыслимо лезть в карман за платком. Не двигаться. Только бы тетка с курицей не закричала. Сколько же времени прошло? У каждого на руке часы, но нельзя на них смотреть. Скорее всего, они остановились, но видеть этого не надо никому. Хотя и так все знают. Времени нет, мы вцепились в последнее мгновенье, мы удерживаем его, - оно такое хрупкое и тяжелое. Над нами - Нева или, может быть, уже ничто? А мы в этой коробочке - забавные мошки, впаянные навечно в пузырик янтаря. Под чью лупу попадем? Дурацкие мысли - конечно же, там нормальная Нева с мостами, над ней воздух, солнце, и живые птицы летают - все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо…
Молчат динамики, темнота стоит рядом, терпеливо ждет своего часа. Душно. Какое там время года - наверху? Сейчас кто-нибудь страшно закричит - это будет конец. Напрягшись, держим время, держим молчанье, как штангист держит вес - с налившимся темной кровью лицом. Только бы тетка с курицей… Но нет, не вскрикнет: маленький узбек вбил ей кляп своего жестко сфокусированного взгляда, загипнотизировал, заморозил тот вопль, от которого забьются, закричат все, и наступит хаос, кошмар, ужас, ничто. От этого визга упадет и рассыпется то, что мы молча держим на весу, и все кинутся к дверям и окнам, давя, кусая, страшно гримасничая. И то, о чем нельзя думать, явится жутким ликом. Но не моргает узкоглазый узбек, и тетка безвольно покачивается в такт вялым пульсациям своего мозга. Мертвая птица в ее сумке тянет лапы вверх, вопиет к куриному богу. Изо всех сил напрягается, сжимает свою сумочку сероглазая рыженькая рядом, даже побелел ели костяшки суставов. Желтыми яблоками ходят желваки на лице высокого с неприятным лицом… Со лба небритого Атланта в кожанке вьется струйка пота - тяжела Нева, набухает сердце от омертвевшего времени. Молчи, молчи, терпи, девочка в том углу, ничего не спрашивай, не надо. Не помогай, мы сами удержим, - только сиди тихо, только не вскрикни! Ты видишь - стараемся! Господи, дай нам сил!!!
Сколько угодно спустя, бесконечность спустя, полжизни спустя вагон легко вздрогнул, слабый резиновый ветер чуть тронул спасенную нами секунду, она проскочила скользкой таблеточкой, и поплыла назад чернота тоннеля. Тихо-тихо, медленно, осторожно и мягко покрались, поехали из-под Невы. Вытянули! И не общий вздох - а-а-ах! - общий выдох.
О чем нам теперь говорить? Да мы и незнакомы, собственно. Следующая станция - "Гостиный двор".
Белые ночи на Васильевском
Постаревшие мои ровесники пожимают плечами: чего вы, милая, хотите от власти? Власть как обычно - порядка как не было, так и нет. Похоже, и не будет. А вот белые ночи стали не те, не узнать просто. А тогда были - ах, хороши! Советский Ленинград, обретающий ночами надменный лик имперской Северной Пальмиры, не спал. Мы с Иркой тоже не спали. Как спать? - светло же. Лежали в халатах на наших общежитских, на наших аспирантских, на панцирных наших коечках и обсуждали "собачий", как выразилась Ирка, роман ее престарелого шефа с молодым настырным парторгом. Я предложила - исключительно с целью избежать двусмысленности - называть похитителя шефова сердца парторгиней или парторгессой. Кандидатка в члены партии Ира, не исключая для себя возвышение до аналогичных командных высот, отвергала и тот и другой термин как порочащие. С другой же стороны, многократно называла партийного лидера кафедры гадюкой семибатюшной, стервой и того еще почище.
О чем и разговаривать как не о любви в такую светлейшую ночь, когда наш Васильевский остров, "стерев случайные черты", легок и чист, как гравюра большого мастера и истончившаяся тень Блока бродит по набережным, боясь приблизиться к метро.
- Законной супружнице шефа, ты ж понимаешь, позвонил доброжелатель, та - скоренько бумагу в партком. Ну и поехало с орехами! Ожидается пикантная персоналка - парторг кафедры в роли женщины-вамп. Шарман манифик! - у Ирки был волнующий, с бархатной ленцой голос. Она дописывала диссертацию по теории пионерской символики. Об определяющей роли горна и отрядной песни в формировании миросознания строителя коммунизма. Была соответствующая кафедра в университете, где взбивали эту пену из воды и дерьма. Тем и жили. И под новым демократическим начальством тоже не растерялись - четко выполнили команду "кругом марш!" и продолжают в том же составе. Еще и за дешевле.
- Интересно, из партии масюню эту выпрут или только из парторгов? В любом случае карьере полная финита. Любовь - не вздохи на скамейке. Докторской не видать как своих ушей. Шеф - стреляный парниша, покается где надо, посулит кой-кому кое-что. Не впервой. А соблазнительницу - в управдомы. И будет у нас на кафедре маленькая, хорошенькая вакансия… Кому достанется, интересно…
- Мо-лод-цы! Ле-нин-цы! - провыла я гнусаво. Партийно-производственный роман озлоблял.
- Антисоветчица ты. Издеваешься. И нарвешься, - вяло отреагировала Ирка. - Кроме того, зачем мои бигуди брала?