Пожухлая трава, не скошенная летом нерадивыми коммунальщиками, подернулась сединой утреннего инея. Тонкие ветви тополей и берез, лишенные остатков листвы, заискрились алмазами. Но зелень проступала. То елочка мелькнет в придомовом газоне, то травка заизумрудится вокруг колодца теплотрассы. И от вида этого весеннего цвета еще больше защемило сердце: "Только бы беды с ним не приключилось". Не заметила сама, как долетела до брошенного бомбоубежища, оставляя за спиной на траве влажный след стертого инея (бежала через парковые газоны, сокращая путь, сырости в ногах не чувствовала).
– Где?! – с ходу налетела на прокисшего мужичонку неопределенного возраста, с лицом цвета коры дуба. Он сидел на бункере и пытался согреться под лучами ленивого осеннего солнца.
Мужичок не вздрогнул, с трудом повернул голову в сторону женщины и, узнав, произнес стертым голосом:
– На поиски Гришаня пошел. Утро уже.
– Куда-куда пошел?
– А, – и мужичок махнул вправо от себя.
– Когда?
– У меня часов нет, – и отключил внимание. Потом опять, будто что-то вспомнил: – Пять рублей дашь?
Но Рая уже не слышала и мчалась в непонятную сторону, указанную бомжем. На пути встал детский садик. Заброшенный, как все вокруг. Традиционные беседки, облюбованные местной молодежью, с утра пустовали. На подходе к территории бывшего детского дошкольного учреждения стал попадаться классический мусор современности – пачки из-под сигарет, пустые банки из-под пива, шприцы, презервативы. Рае было не до размышлений на заданную тему под названием "вот она, перестройка" – она лишь мимоходом фиксировала увиденное и невольно подумала о сыне: "Слава Богу, вчера пришел вовремя". Нет, конечно, она была уверена: Володя не из этих. Но после произошедшего с мужем, она даже наедине с собой, даже в мыслях боялась заявлять подобное. Не гневить Бога, не дразнить судьбу! Восприняла как девиз, как заповедь. День прожит – и на том спасибо…
Из ближайшей беседки раздался стон. Не раздумывая, влетела туда. В углу, лицом к деревянной стенке, свернувшись калачиком, прижав руки к животу, лежал ее Гриша. Черная лужа расплылась под боком у него и уже почти застыла. Встала на колени, взяла голову в ладони, поняла – живой!
– Потерпи, родненький, потерпи, Гришенька. Все будет хорошо…
Григорий Ильич очнулся в больнице – чистые простыни, отдельная палата, поперек тела бинты. В животе боль, тупая, терпеть можно. Над ним сестричка, что капельницу сменила:
– Ну вот и славно! Жену сейчас вашу приглашу. Знаете, если бы не она…
– Знаю, – и не узнал собственный голос. Хрип из пересохших губ.
– Ничего, это нормально. Отходите после операции, – сказала понятливая сестричка. – Так я зову супругу?
Григорий Ильич утвердительно прикрыл глаза, сберегая силы. Вошла Рая. Светлая, ясная. Присела рядом, слева. Улыбнулась, взяла его за свободную от капельницы руку. И вдруг прижалась к ней губами.
– Прости меня, Рая, – и из глаз Григория – наконец-то! – покатились чистыми, солеными ручьями слезы.
"Что ж мы с собой делаем? Ведь всего-то и надо порой – сесть рядком да поплакать ладком". Кто из этих двоих так подумал – неведомо. Главное – все обошлось, и слава Богу!
…В конце декабря Григорий Ильич поехал на поезде в Москву за новой фурой, на которой заодно ему предстояло доставить товар в соответствии с выданным путевым листом.
Собачья преданность
1
Петрович с собакой идет гулять к морю. Он хочет утопиться. Жизни нет. Сверху и вокруг моросит мерзкий осенний дождь. Вечер. Темно. Редкие фонари лишь подчеркивают пакостность мизансцены.
– О, Господи! – надрывно выдыхает Петрович, в очередной раз прокручивая сегодняшний вечер и от него всю свою женатую жизнь длиной в пятнадцать лет. Упреки, ревность, упреки, скандалы, претензии, капризы. И это вечное: "Ты не мужик! У тебя одни бабы на уме!" Как первое соотносилось со вторым, с трудом укладывалось в голове, но, чтобы сопоставить противоречивые высказывания, необходима была рефлексия. Однако способность "стать мушкой и посмотреть на все со стороны" за продолжительностью внутрисемейной истерии атрофировалась напрочь.
До свидания психоаналитикам с Эйфелевой башни!
Чтобы дурдом был полный, к истерии жены добавились выходки подрастающего поколения. Четырнадцатилетняя дочь – "Курва, стерва, б…!" – орала жена – сошлась с какими-то в черной коже и металлических нашлепках и где-то бесконечно "зависала", то приходя за полночь, то вовсе заявляясь на следующие сутки. Жена металась по квартире от окна к окну, визжала на излюбленную тему "Ты не мужик!" и находила очередное обоснование для прикладывания к запрятанной среди белья бутылке – новому пристрастию последних нескольких лет.
Сын – "правильный подросток", ненавидящий учебу и школу всеми фибрами души, типичный прогульщик и двоечник, с талантливыми руками и музыкальной натурой. Петрович точно знал: через пару-тройку лет этот будет "создавать свою группу".
Впрочем, и это еще не все: теща и тесть жили рядом и наводили порядок, как умели, в дому и быту истеричной дочери. Петрович в расчет не брался. Попытка однажды проститься с порога с нагрянувшей для "посмотреть, как дела", тещей закончилась для Петровича двухдневным воем, метанием тарелок и просыпанием пепла от истерично выкуриваемых супругой сигарет.
Но чем надрывнее и искрометнее были скандалы и стычки, тем ярче после этого было – в постели. Петрович хотел жену до болевых судорог. И она хоть и орала: "Пошел вон! Насильник! Гад!" – несмотря на все эти присказки, сказка получалась исключительно сказочная.
В конечном счете, жена шептала: "Делай что хочешь…", и игра переходила в стадию крайнего сумасшествия. После соития супруга затихала на плече, нашептывая: "Ну, мы же не можем друг без друга, мы любим друг друга, видишь?"
С первой частью постсексуальной тирады Петрович еще соглашался, но вторая просто сводила его с ума. Какая это на хрен любовь?! Еще чуть-чуть, и он прекратит ее мутузить и доминировать с садо-сопровождением исключительно в постели и перейдет на прямое и справедливое рукоприкладство в вертикальном состоянии. И тогда наступит край.
Петрович с ужасом понимал, что уже перешел черту. Тормозные рефлексы стерлись, колодки скрипели и визжали. Остатки то ли воспитания, то ли образования, то ли элементарный страх за последствия не давали Петровичу окончательно сорваться в пропасть алкогольно-шизо-сексуальных наслаждений.
Итог жизни на разрыв – суицидальные настроения.
Здравствуйте, психоаналитики на Эйфелевой башне!
Он идет к морю. Собака, породы овчарка, спущенная с поводка, преданно и весело резвится вокруг да около, забегает вперед, возвращается, трется о брюки, вскакивает на задние лапы, упирается в сто лет не стиранную Петровичеву вечную демисезонную куртку, пытается заглянуть в глаза. Овчарка любит Петровича искренне и бесповоротно. Он знает, на чем держится эта любовь. Петрович, когда принес в дом трехмесячную Берту – Берталомею-Ондрику-Аматист – так дурашливо и многословно принято называть породистых сук и кобелей из контролируемых пометов, получаемых в результате плановой случки, когда папа из чистокровных и мама аристократка (при этом могут они жить за тридевять земель друг от друга, чтобы, значит, близко родственных смешений не было), – в общем, когда Петрович принес этот породистый комочек немецкой овчарки в дом, он уже знал главное правило воспитания домашних животных: раз и навсегда установить, кто в доме хозяин. И, не сумев это сделать когда-то на старте семейной жизни, Петрович с перевыполнением реализовал принцип "кто в доме хозяин" по отношению к собаке. С перевыполнением, потому что Берта, многократно с четырех месяцев до года отрываемая от земли за шкиркухолку рукой хозяина, как учили в клубе собаководства, обожала Петровича. Даже когда он просто икал, воспринимала это как команду к исполнению, и казалось, еще пару раз, – и собака прошагает на кухню, нальет стакан воды и подаст заикавшему хозяину.
Берта под руководством Петровича прошла всю необходимую клубную выучку и дрессуру, имела соответствующие дипломы и медали с выставок, так что если Петрович только шевелил губами по типу "фас", могла сотворить с любым близко движущимся объектом все положенные манипуляции: догнать, напрыгнуть, захватить в челюсть, сжать. Жену Петровича Берта воспринимала исключительно как домработницу-кормилицу, от которой все чаще и все неприятней пахло алкогольным угаром. На днях Берта не выдержала и слегка цапнула женщину, полагавшую себя хозяйкой, за указательный палец, когда она в отсутствие командированного с работы в дальние края Петровича стала этим пальцем махать перед вечно влажным носом Берты, в назидание несчастной собаке, нассавшей в углу перед дверью. А что делать, когда тебя сутками не выводят во двор?!
Петрович, где ты?! Гав!