Все обошлось – и слава Богу!
Гриша проснулся. А напрасно. Вокруг была разруха из только что перевезенного барахла.
Двухкомнатная, смежная с совмещенным узлом. Первый этаж послевоенного трехэтажного дома. Говорят, пленные немцы строили. Кухня одна чего стоит! Пенал четыре квадрата! Окно, как узкая амбразура. Тараканы, вонь и сырость. Потолки высокие – один "плюс".
Сам не поймет, зачем, но "трешку" свою разменял на это. Вроде как дочери с новоявленным зятем – пусть живут. А сами с женой и сыном – пока в трехкомнатную деревяшку. Было бы здоровье – год-два и на лучший вариант заработает. В общем, все по-честняку. Деньги – доплату – получил вчера в исконных рублях: к своему у Григория доверия было всегда больше. А там глаза боятся – руки делают… В общем, засыпал в развале после переезда Гриша с настроением "прорвемся", а проснулся…
Жена звонит от тестя, где ночевала с сыном:
– Телевизор включи, придурок! Я ж тебе говорила!..
Не любил он, когда она так пасть свою разевала, потому шмякнул на рычаг. Но телевизор включил – и все. Полный абзац! Приплыли, что называется.
"Придурок" – это еще мягко. Из бестолковой речи дикторши было ясно главное: рубль рухнул бесповоротно и напрочь. Вчера доллар был по шесть, а сегодня с ходу – по двадцать. Вчера по шесть, но много… Сегодня по двадцать, но ни х… "Ну очень большие раки!" Называлось – "дефолт".
– Козлы! Гады! – взревел Григорий и стал судорожно одеваться, не попадая в штанину.
На календаре зияло – 17 августа 1998.
Не веря самому себе, надеясь на надежду, которая еще не сдохла, пешкодралом, забыв о возможности иного передвижения, шагом спортсмена-ходока Гриша почти мчался к тем, с кем договорились на обмен. На пороге трехкомнатной деревяшки после капремонта встретил хозяин, мужик одних с Гришкой лет и равного среднего телосложения. Глянул как-то презрительно – или показалось? – сверху вниз и процедил:
– Передумали мы в рублях продавать. Давай доллары – шесть тысяч.
Вчера Гришкины рубли так и стоили, но это было вчера. А сегодня при таком подходе – цена им была в четыре раза меньше.
– Мужик, мы так не договаривались!
– Ты что?! Телевизор посмотри. Шесть штук баксов – и точка.
– Где ж я тебе столько возьму?
– В Караганде, – и оттолкнул Григория от двери. Захлопнул и с той стороны к глазку прильнул. Явно труханул, приметил, что Гришаня не в себе.
– Ой, мама родная! – простонал Григорий практически вслух.
Мысль отключилась. И на этот раз шагом приговоренного к гильотине Григорий поплелся в ставшую одномоментно единственным пристанищем для всей семьи халупу, еще вчера предназначавшуюся в наследство дочери. А была шикарная трехкомнатная, раздельная, большая в доме неполных десяти лет. "Что же ты натворил, урод?!" И Гришка рухнул на проплывавшую мимо скамью, шваркнул себя с двух сторон сжатыми в кулак граблями и застонал.
– Мужик, выпить хочешь?
– Хочу, – и все.
Так шофер "Скорой" Григорий Рябинин растворился в пространстве. За неделю, которую он пил неизвестно где и неизвестно с кем, его уволили с работы: нет человека – нет проблемы. Как могли? Да просто: будучи в состоянии штопора, он действовал по принципу "чем хуже, тем лучше". Клин клином не вышибался. Но раз плохо, пусть будет еще хреновей – и сладкая горечь сдавливала горло.
Приходский батюшка как-то сказал: "Это по-русски". Зимой было дело. Григорий не часто, но церковь посещал. Даже поститься пытался.
И однажды зимним воскресеньем пришел в церковь. На сердце тоска – "кислое настроение", по собственному определению. Горло сжимала привычная в этих случаях сладкая горечь. Вот и надоумил Господь подойти к батюшке и высказать тоску эту непроясненную, жажду опускать себя ниже пояса, когда больно и тоскливо, чтобы было еще больнее и тоскливее.
Батюшка выслушал тогда, не перебивая, и сказал:
– Это по-русски.
На самом деле священнослужитель говорил еще что-то вразумительное и спасительное, кажется, исповедоваться предлагал. Но Григорий тогда запомнил, как ему казалось, самое главное.
И отлегло от сердца. С тех пор у него всегда было оправдание на такие замысловатые случаи, когда жизнь не ладилась и хотелось выть белугой: это по-русски. И можно в запой, в остекленение, в озверение. Сейчас был тот самый случай, как никогда тот.
Супруга верная, правда, имела на эти случаи свое бабье виденье: "Хилые вы мужики, вымороченные. А все почему? Потому что из деревни вас выдернули, а к городу не приставили".
Гриша с женой не спорил. Он вообще с ней не спорил, был чистой воды терпила и подкаблучник. Но уж если впадал в тоску, то игнорировал бабьи прихоти. Да и она, верная и преданная, понимала не по книжкам, что есть "короткий поводок" – и отпускала. Тем более, что совершал незапланированные пробежки по жизни Гришка не часто, все больше сезонно – осень да весна, как язвенник.
– Мужик, выпить хочешь?
"Лето – это маленькая жизнь… Впрочем, если пить, то нету разницы уже… в мусоропровод… два своих ключа…" И все. Сволочь он, этот, как его – Митяев. Песню спел, а я ее теперь проживаю… Пьяный, глубоко небритый человек на закате северного августа, пахнущего арбузом… Вы замечали, что ранняя осень и ранняя весна пахнут арбузом? Осень – реально, весна – фигурально, по памяти, то ли из-за начинающейся оттепели, то ли благодаря уходящему морозу… Глубоко небритый человек сидел на бортике детской песочницы во дворе так и не ставшего своим дома.
Из полуобвалившегося подъезда появилась женщина. Подошла, сказала устало:
– Пойдем домой, Гриша.
– Это не дом, Рая. А я – конченый урод, – он поднимается и подпрыгивающей походкой запойного семенит куда-то в сторону заброшенного парка, к старым железным гаражам и забытому Богом и людьми бомбоубежищу.
– Пропал, мужик, – шипит злобно проходящая мимо соседка.
Когда за спиной, всегда только по злобе, сочувствуют – глаза в глаза, а за спиной – злобствуют.
"Надо идти кормить сына и кошку", – думает Раиса. И также устало идет домой. Неведомо как, самой неведомо, но она знает – надо дать время. Все обойдется. Тяжело ему сейчас. Винит себя сам. Она ему в этом не помощница. Она может только ждать и следить. Она знает, где он. Она навещает это бомбоубежище с гаражами почти каждый день. На глаза не попадается. Он и сам не помнит, как в одно из первых ее посещений отдал ей все деньги, что были с ним: от греха подальше. Она деньги приняла, не удивилась, а оценила – правильный все же у нее мужик. А пока надо ему пережить. Шутка ли, такое навалилось – и квартиру потерял, и работу. Все сразу. В части перенесения душевных невзгод мужики, они ведь слабее. Решила так для себя, вздохнула. И запаслась терпением. Почему-то была уверена, не успеет листва порыжеть и опасть – вернется. А она примет, потому как не может быть иначе. Потому что у НЕЕ мужик нормальный и правильный. Может, у других – другие, но у НЕЕ по-другому быть не может.
И дождалась. В воскресенье утром проснулась от резкой сердечной боли. Не было так никогда. Вообще "движком", как любил говаривать Гриша, он не страдала. "Вот только коробка скоростей у вас, мадам, барахлит: то с места в карьер, но на горку не взобраться. Ну, давай за нас, профессиональных шоферов, по полной", – и Гриша наливал законные сто грамм после субботней баньки и – одним глотком.
Ох, неспроста она про мужа с утра вспомнила и боль сердечная эта, резкая, кинжальная – ох, неспроста. Скоро оделась. Заглянула в гостиную – сын спал, почмокивая губами, сном пятнадцатилетнего богатыря.
"Ну и слава Богу", – оглянулась вокруг с любовью. Как сумела, на что хватило денег, сделала недорогой, но аккуратный со вкусом ремонт. Даже пол перестелила и линолеумом утепленным покрыла. Трубы, батареи, сантехнику – все поменяла. Где-то в долги влезла, где-то отец подсобил: хоть и вредный да самодуристый, а на помощь для своих не жадоба. Вчера газовую плиту новую привезли, установили. И как-то заиграла квартирка новыми гранями. Заполнилась уютом: шторки на кухоньке, гардины в спальне и гостиной, ковры напольные, репродукции на стенах и цветы – везде, на всех подоконниках, даже фикус в углу в кадке. Месяц какой-то и прошел всего. На работе тетки спрашивают: "Рая, как ты одна справляешься? Как кризис вас шарахнул?" Она только плечами пожимает: некогда об этом обо всем думать. Тут еще за Гришей следить нужно, чтобы вовсе мужик не сгинул. Что греха таить, в том, что он вот так сорвался, и себя винила. Не сорвался он, надорвался. Может, если бы дома от нее больше тепла в его сторону было, больше внимания – ведь мужики они, как дети, ласки требуют – то и вторник этот, будь он неладен, легче бы пережил. Не от нее бы рванул, а, наоборот, к ней бы пришел. Пусть бы выговорился, пусть с матом-перематом на власть эту паскудную, на жизнь неудачливую! И выпил бы крепенько, на нее, может, где обидные слова, ушатом вылил. Она бы выслушала да пожалела. А там, глядишь, поутру и втянулся мужик в жизнь, в лямку – не привыкать – и потащили помаленьку с Божьей помощью. Руки есть, ноги целы, здоровье тоже вроде как при них, – что ж на судьбу обижаться?
"Ох, Райка, Райка! Видать задним умом ты только и крепка. Прав Гриша про коробку передач: надо было лишиться, чтобы понять, как же он ей нужен, как дорог. А то последние лет пять только и слышно от тебя было: давай-давай, что ты за мужик, да придурок, чтоб ты без меня делал. Вот и наделал".
С этими грустными мыслями умылась, чаю хлебнула – и в прохладное, можно сказать, морозное утро раннего северного октября.