2
Так я стал вохром – сторожем вневедомственной охраны по гражданке, без оружия и лишних инструктажей.
Зима в тот год выдалась снежной и мягкой. И все же по ночам было до "минус" двадцати. Пакгауз – огромная территория деревянных железнодорожных складов. Мне выдавался ватник, свисток и лом с приваренным на конце колуном. Этим оружием я колол старые ящики и прочую деревянную труху для печки. А еще наводил страх на темные фигуры, появляющиеся каждую ночь, после того как дневная сменщица, очередная баба Маня-Вера, дохнув перегаром, при сдаче поста заговорщицки сообщала:
– Седни на четвертый винище разгружали.
Тени, которые, возможно, подслушивали этот бабий шепот, а, возможно, сами разгружали днем винище в четвертый, при свете подвесного фонаря над конторой рисовались крупно через все заснеженное поле пакгауза и переламывались на стенах складов. Самих фигур видно не было. Да и не надо. Я вставал перед фонарем, всовывал в зубы свисток, могучими дрожащими руками поднимал над головой пудовый лом с колуном и свистел. Получалось вполне устрашающе. Красивая огромная тень то ли с берданкой, то ли с гранатометом, – и заливистый, почти милицейский свисток. Красота! А еще собачки, коих вокруг постоянно было пять-шесть. Я их честно прикармливал с первых дней общежитскими объедками из девичьих комнат – они знали мою слабость и всегда сливали бидончик. Собачки служили мне верой и правдой. Может, и поджимали хвосты, но лаяли отменно. Тени рассасывались почти моментально. Мне нравилось играть в операцию "Ы". Молодость брала свое…
Среднестатистическая ночь проходила в четырех обходах территории и отдыхе в каморке, именуемой конторой. Днем здесь кладовщицы принимали и выдавали накладные. А ночью хозяйничал сторож. Пил чай из термоса, жевал свои бутерброды, курил свои сигареты и спал на изрезанном некрашеном, но дубовом большом столе. Некоторые, типа меня, еще и готовились к занятиям, выполняя самую непривычную для этого помещения работу – читали, писали. Совсем особые – сочиняли стихи. Хотелось верить, что в этом я был неповторим…
Если не подтапливать полуразвалившуюся голландку в комнатке кладовщиков, к утру мерзли и ноги в зимних ботинках на два носка, и уши, и пальцы, и нос, из которого начинало предательски капать. А с утра нужно было на занятия в универ, и вид следовало иметь хотя и слегка придурковатый, но вполне бравый. Красные носы и воспаленные глаза вызывали у преподов неадекватную реакцию. Сердобольные доставали: не заболел ли, тайные алкоголики тайно завидовали и третировали: "Ну как головка?", скрытые онанисты-развратники-импотенты пошло подмигивали и намекали на веселую ночку, истосковавшиеся по мужской ласке разведенки томно вздыхали и вопрошали, знают ли родители, как их дитя проводит время. Но все как один делали самый невозможный из всех возможных вывод: у студента на уме все, что угодно, кроме учебы. Поэтому одни начинали спрашивать, что было на прошлой лекции, другие садистски вызывали к доске, третьи просто давали индивидуальное задание к следующему занятию. Выход был один: сдавать вохровый пост выспавшимся, бодрым и свежевыбритым. Это устраивало не только преподов, но и ментов, принимавших вахту в шесть утра. Ответ об отсутствии происшествий был четким, лаконичным и правдоподобным. Потому как минимум за час до прихода стражей порядка я успевал выполнить все утренние процедуры и даже воспользоваться всегда-при-себе станком с бритвой "Нева", обойти объект и сделать, как положено, запись в журнале: "Пост сдал. Происшествий за время дежурства не было". С часу до пяти я вполне высыпался даже с перерывами на обходы, приучив себя быстро выключаться в сон и открывать глаза в мысленно назначенное время. Пятьдесят минут сна. Десять минут обход. Пятьдесят минут сна… Через месяц я мог отправляться на замену Штирлицу, уснувшему ровно на пятнадцать минут в семнадцатой серии по дороге в Берлин. Бывали, однако, и исключения из режима. И тогда – ночью все были кошки…
3
Охрана пакгауза закончилась глухим непониманием между мной и незримыми дневными кладовщиками. Кто-то днем решил, что я расходую слишком много старых тарных ящиков на растопку. И вообще, голландка трескалась от того, что я топил печь ночью. Выход был найден сакраментально: если поезд сходит с рельсов, к стенке ставят стрелочника.
В один прекрасный вечер, заступая на пост, я обнаружил закрытую на амбарный замок комнату кладовщиков. В мое распоряжение были предоставлены темные безоконные сени метр на два с одиноким стулом и загаженным мухами дежурным светильником над входом. Голландка выходила в сени тылом.
К двум часам ночи печь, последний раз топленная еще днем, остыла до прохлады стен. Между мной и топкой – ржавый амбарный замок.
К утру на стуле я окончательно замерз. Оставил записку кладовщикам с просьбой больше не выеживаться и не вымораживать сторожа.
На следующий раз ситуация не изменилась.
В сенях можно было находиться только в сидячем положении. Скакать всю ночь по заснеженному пакгаузу – испытание не для слабонервных.
Дежурство начинало напоминать гулаговскую пытку. Усмирив гордыню – возможно, впервые в сознательной жизни – я оставил повторную записку, уведомив добровольных палачей, что буду вынужден войти под замок.
Когда на третью ночь перемены в обстановке не произошли, я счел себя вправе – замок был снесен вместе с петлей пудовым колуном.
Ночь прошла в тепле и приятстве. Возможно, записка "поцелуйте мой сад, щуки" была лишней. Надо полагать, неведомые мне сатрапы прочитали ее неправильно, заменяя некоторые согласные по собственному скудоумию. Об этом, в частности, я заявил Старшому, подчеркнув, что это вовсе не записка, а часть литературоведческого задания по разбору сказки Салтыкова-Щедрина "Премудрый пескарь".
– Далеко пойдешь, пескарь, – ухмыльнулся Старшой и по принципу "за одного битого вохра двух небитых не найти" не выгнал меня из секретного отряда, а направил на макаронную фабрику.
4
– А если бы ты вез патроны?
– А если б макароны?! Ну, что ты пристал к человеку? Это из старого доброго послевоенного советского фильма с комсомольско-партийным собранием в центре по поводу халатного отношения героя к своим трудовым обязанностям. И ведь что характерно, калибр советских макарон и патронов был одинаков. Это чтобы, значит, в нужный час можно было переналадить производство. Так, во всяком случае, гласили легенды.
В первую же ночь ко мне на проходную пришел бригадир или начальник смены – я никогда особо в подробности не вдавался.
– Значит так, вохр. Производство у нас стратегическое: макароны, сам понимаешь, всегда к бою готовы. Ты на внешнем круге. Внутри у нас свой сторож с собачками. Собачки по территории, как смена заканчивается, бегают свободно. Так что ты после часу на территорию лучше не заглядывай. И вот тебе пачка макарон.
– Зачем это?
– Дают – бери. Бьют – беги. Понял? Будешь от коллектива отрываться… – бригадир чиркнул большим пальцем по горлу. Ногтевой части на пальце не было. Выглядело это одновременно неприятно и смешно.
Я пожал плечами.
– Не понял, – удивился бригадир.
Стало совсем смешно. Я невольно заржал.
– Ты макароны берешь?
– Оставляйте.
– Не нравишься ты мне.
Я промолчал. Маленький кривоногий бригадир-татарин мне тоже не нравился.
В 12-ть закончилась вторая смена. Народ потянулся через проходную.
У каждого в сумке была пачка макарон – к маме не ходи! Заглядывать в сумки меня никто не уполномочивал.
Утром я отдал пачку макарон вахтеру:
– Привет со второй смены.
На следующее дежурство – тот же бригадир. На этот раз с двумя пачками:
– Я в тебе ошибался. Молодец.
– А вареными макаронами нельзя?
Бригадир тяжело задумался.
– Студент?
– Да.
Ничего не сказала рыбка, лишь шмыгнула носом и перекатилась кривоного за турникет.
Дневной вахтер – старик-ветеран дядя Вася, одинокий и вечно полутрезвый, но искренне преданный макаронному делу – уже был готов к принятию ночных данайских даров:
– Я б с тобой в разведку пошел.
На третью ночь "золотая рыбка" пришла с кастрюлькой. В ней были макароны по-флотски с тушенкой. Спросил уважительно:
– Хорошо?
– Хорошо, – удивление решил не показывать. Достал из тумбочки дежурную ложку, плесканул чайку. – Будешь?
– Если токо под маленькую, – сказал бригадир и достал из-за пазухи чекушку.
Капнули в стаканы. Проглотили.
Пустили ложку по кругу.
– Хорошо. Знаешь, пацан, ночь, она дана для свободного дыхания, потому как ночью все кошки – и генерал, и рядовой, и татарин, и еврей.
– Да вы философ.
– Угадал, пацан. Я ведь кандидатскую по философии писал.
– И что?
– Не ту тему выбрал, – ответил уклончиво. Плеснул остатки. Выпили. – Ну, бывай. И вот еще, долго тут не работай. Через месячишко переводись на другой пост под любым предлогом. Людей не переделаешь, а свободу потеряешь.
– Спасибо, – искренне поблагодарил. Предупреждение выглядело как угроза.
Ночью заезжали менты.
– Ну как, крепко несут? – спросил сержант.
– Не замечал.
– Ну-ну. Ты главное – сам на макароны не подсядь. Тут до тебя двоих – одного за другим – за ж…ы прихватили. По году условно. Правда, пенсионеры. Молодому и в натуре вкатают. Что в кастрюльке?
– Ужин.
– Макароны небось?
– С тушенкой.
– Молодец. Далеко пойдешь, – белобрысый сержант похлопал меня по плечу.
Далеко идти не хотелось.
И через месяц, следуя совету бригадира, я выпросил себе другой пост.
Наступил апрель.
Но сначала еще одна ночная встреча…