Разговор, если его можно было так назвать, увял вконец, Оля с облегчением встала, произнесла что-то малозначащее и дежурное, облачилась в дубленку, как в доспехи, укутала свое слабое, вечно саднящее горло и будто не в последний раз вышла из знакомого подъезда. Снег забивался в глаза, и только одинокие силуэты людей нарушали цельность белой тьмы, но сквозь сплошную пелену Оле виделись порхающие цветные галочки с календаря, и по дороге к метро она трижды, как заклинание, повторила: "Я больше никогда сюда не приду".
4
До Нового года оставалось меньше недели. И хотя Лева не относился к людям мистического склада, этот рубеж он всегда воспринимал как пусть невидимую, но совершенно реальную черту, за которой должна, просто обязана наступать какая-то новая жизнь, а если этого не происходит, ты сам виноват. Сейчас отовсюду только и слышались разговоры о новом веке, тысячелетии, самым модным словом стал ранее мало кому понятный "миллениум", и массы охватила страсть к подведению итогов. А у Левы давным-давно был тайный ритуал: в конце года он составлял реестр своих достижений. Сведения там содержались довольно пестрые - от опубликованных статей до семейных побед: "Настоял, чтобы Таня поехала со мной к маме в больницу в знак примирения" (самое смешное, что три года спустя Лева мучительно пытался вспомнить, что за ссора была у жены с его мамой, если ей нашлось место в недлинном списке успехов, - невестка и свекровь были на удивление дружны). Отмечались и события глубоко личные, даже интимные: "Приучился сам стирать белье и рубашки и менять каждый день". Естественно, все это никак не предназначалось для посторонних глаз, а потому листочки годами хранились в толстом статистическом справочнике, куда никто кроме него не заглядывал. Когда же в институте, наконец, нашлись деньги на покупку компьютеров, Лева первым делом перепечатал их и уничтожил, а дискету безбоязненно положил в ящик письменного стола. Драгоценная дискетка была одной из немногих вещей, взятых им при уходе из дома. Недавно, намеренно засидевшись на работе, Лева перечел свою летопись и испытал, прямо сказать, противоречивые чувства: с одной стороны, не то чтобы жизнь прошла зря, с другой - на данный момент он явно был у разбитого корыта. Ни семьи, ни квартиры, полуссора с родителями, напрочь не желавшими признать необходимость развода, и самое главное - мучительные размышления, куда этот развод занести: место ли ему в перечне удач. Если эта перемена во благо, ее грех ставить в ряд с чем бы то ни было, надо просто за отчетный год и записать одно слово. А если ошибка?
Вообще же за время своего одиночества Лева понял, как мало они с женой успели накопить общих ритуалов и обрядов, в отличие, например, от его родителей, которые настолько были замкнуты друг на друге, что понимали не только без слов, но порой, казалось, и раньше, чем другой успел подумать. Дело здесь, конечно же, было не в супружеском стаже. Их с Таней брак тянулся восемь лет - срок в общем-то огромный. В силу математического склада ума, привычки к решению логических задач и профессионального взгляда на факты как на нечто, подлежащее непременной систематизации, классификации и переводу в проценты, он машинально прикинул, что при среднеевропейской продолжительности жизни в 75 лет и за вычетом детства и ранней юности это составляет процентов пятнадцать. Зачем-то взял ручку и пересчитал: семьдесят пять минус восемнадцать будет пятьдесят семь, стало быть, восемь лет составят четырнадцать с небольшими десятыми. А кто сказал, что он проживет столько?… А если он умрет завтра? В России печальная статистика обозначила средний срок мужской жизни в 58 лет… Нехитрый подсчет показал, что из прожитых на сегодня взрослых лет - тридцать шесть минус восемнадцать равно восемнадцать (Лева поежился: выходит, взрослая жизнь сравнялась с "предварительной") - восемь лет супружества составили сорок четыре процента, без малого полжизни. "Жили в квартире сорок четыре сорок четыре веселых чижа". Нет, не то. "В четверг четвертого числа четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж. Черезвычайно чисто".
"Я схожу с ума", - сказал он медленно, четко и намеренно громко, так, наверное какие-нибудь дикари отпугивали устрашающими воплями злых духов.
Было воскресенье - с недавних пор трудный день. Каким-то непостижимым образом бытовые проблемы одинокого мужчины, живущего на чужом пространстве, оказались ничтожными и вполне укладывались в будние вечера. Сколько мечталось о таких нескончаемо длинных свободных днях - рваные джинсы и растянутый свитер, диван, горка яблок на тарелке… И книга. Но, как выяснилось, самым главным было настроение. Не читалось. Да и книги остались дома. То есть, - поправил он себя, - у жены. Дома теперь нет. Привычки брать книги в библиотеке не было, и он тупо прочитывал покупаемую с утра в метро кипу газет - без особого интереса, так, чтобы не забылись буквы. Но тут один из сослуживцев вернул взятую полгода назад книгу. Брал японские трехстишия для сына. В школе велели. И страшно возмущался, мол, Пушкина едва знают, а тут экзотику велели. Лева же, взяв ее в руки, вдруг понял, что ему не просто все это время не хватало книг: не хватало своих книг, с узнаваемыми пятнышками или заломами на страницах. Он любил хокку и танки еще в те времена, когда последние воспринимались только как военная техника, и удивлялся, почему их не кладут на музыку. Ему казалось, что могли бы получаться потрясающие композиции - странные, со множеством таинственных шорохов, всхлипов, звонов…
На летнем лугу,
Раздвигая густые травы,
Блуждает олень,
И беззвучно, безмолвно
Сыплются капли росы.
Лева попытался услышать, как можно было бы выразить это условное "беззвучно", но неожиданно понял совсем другое: конечно, давно пора увидеться с Олегом.
5
Прозвище "Аллегро" он получил в десятом классе. А поступивший вместе с ним в институт одноклассник передал эстафету дальше. На самом деле прозвище было гениальным. Во-первых, созвучно слиянию имени и фамилии Олег Ромашин, во-вторых, комично противоположно его облику и манерам - был он толстоват, неповоротлив и медлителен. В третьих, самозабвенно любил музыку - классику, джаз, рок, оставаясь только слушателем, ибо родители не мучили его в детстве, и извлекать звуки он обучен не был. Не только любой профессионал, но и мало-мальски уважающий себя любитель поиздевался бы над всеядностью его музыкальных пристрастий. Но ему было все равно. Сам процесс не слушания даже, а пребывания внутри музыки составлял главное содержание его жизни. Работой своей - а занимался он переводами технических статей с двух языков - очень дорожил, ценя ее за нейтральность и механистичность. Думать о чем-то приближенном к музыке не мог. Музыковедов презирал. Потрясал любимыми строчками Новеллы Матвеевой: "Вы объяснили музыку словами, Но видно, ей не надобны слова, Не то она, соперничая с вами, Словами объяснялась бы сама. И никогда - для точности в науке - не тратила бы времени на звуки ". Долго не женился, но однажды под какую-то соответствующую мелодию, услышанную на дне рождения неблизкого однокурсника, поцеловал его сестру, а опомнился в чужой квартире, обсуждая детали грядущей свадьбы. Через год у них родилась дочь. Олег добросовестно стирал, мыл, покупал, гулял. Наушники стали для него непременной деталью туалета, без них он чувствовал себя неодетым, вероятно, такая искусственная глухота помогла ему длить семейную жизнь некоторое время, но все же под какую-то соответствующую мелодию он однажды расстался с женой. Вскоре умерла его мама, и так он и зажил холостяком, сняв, наконец, наушники и наслаждаясь стереозвучанием нового музыкального центра. Виделись они с Левой нечасто, хотя каждый числил другого среди самых-самых близких друзей - так бывает.
Олег встретил Леву в чрезвычайном возбуждении - он только что посмотрел телевизионные новости и кипел :
- У них только хватает фантазии изобретать все новые мерзости друг про друга, гадость какая и даже название какое-то, интеллигентно выражаясь, канализационное - "слив компромата". Других забот нет! Знаешь, я понял, все дело в невероятной узости кругозора и интересов. Наверное, это вообще свойство политиков. Вот я, например, уже потому не мог бы заниматься политикой, что мне слишком многое интересно. Причем каждый день - новое. Вот сегодня я шел в булочную и передо мной бежала собака. Ничего особенного, какая-то дворняга. А я стал смотреть, как она передвигает лапы и не мог уследить. Я почитал в энциклопедии про лошадей - аллюр, рысь, галоп, а собака - как?
Лева давно привык к парадоксальному течению мысли Аллегро, обычно с легкостью включался в его рассуждения, но сегодня не был расположен и постарался перевести беседу в более конкретное русло:
- Ну как твоя контора? - Вопрос почти неприлично пустой, еще менее годный для поддержания разговора, чем обсуждение погоды за окном.
Олег махнул рукой:
- Пока зарплату исправно дают. Правда, жена просила побольше подкидывать, алиментов не хватает.
Жену Олега Лева видел всего раза два, они познакомились на излете Олеговой семейной жизни, и у него в памяти осталось что-то тусклое, скучное, как понедельник, - лицо, слова, испеченное ею фирменное печенье, салфеточка под каждой чашкой.
- А дочка как?
Олег поморщился. Тема была болезненной. Опять сделал какой-то неопределенный жест рукой, явно не желая углубляться в объяснения, но все же заговорил: