– Ты еще многого не понимаешь. Сегодня во сне ты должен вернуться назад, туда, откуда ты. Это будет лишь во сне, такое будет случаться часто, пока есть картина, и пока ты не решил, где ты остаешься.
– Ты утверждаешь, что у меня есть выбор? – воскликнул Художник. – Почему ты не намекнул на это раньше? Все говорил о безысходности, о том, что мне гнить здесь вечно. А тут, видите ли, появился выбор. И отчего же ты сам не воспользовался своим выбором? Не покинул это темное место, где даже солнце не светит и вокруг одни могилы и мертвый лес?
Возникла пауза. Тишина давила еще сильнее, чем спор или даже ругань. Тишина была неистовой. Стоило замолчать, еще какое-то время из-под сводов замка возвращалось эхо. А потом – ни звука. Художник боялся этой тишины. Там, внизу, шепот Лукаса и остальных не давал утонуть в безмолвии, потеряться, забыть, что вокруг что-то есть, есть люди. Старик почувствовал свое превосходство. За столетия он привык к тишине и не боялся ее. Напротив, любое ее нарушение заставляло его насторожиться. Он сидел напротив Художника и смотрел, ждал, что, несмотря на обиду, он вот-вот заговорит, переведет тему разговора. Но, увидев, как сильно нахмурился Художник и, понимая, что кипит у него внутри, решил первым заговорить сам.
– Я воспользовался возможностью выбрать между собой и своими сыновьями и предпочел остаться здесь, чем подвергнуть тому же самому их. Тем более, ты понимаешь, что я чувствовал тогда.
– Понимаю, – пробурчал Художник и снова нахмурился. – Мне тоже предстоит выбор?
– Предстоит, – не отрывая от него взгляда, ответил Франсис.
– И как мне нужно поступить?
– Это уже решать тебе, я боюсь что-то советовать. Это твоя жизнь, у тебя еще есть шанс вернуться, но этот шанс стоит слишком дорого, чтобы им воспользоваться.
– Каким бы дорогим он ни был… – Художник попытался взвесить все за и против, но почти сразу замолчал: Франсис посмотрел на него так, как будто он уже совершил предательство, хотя ничего еще не сделал и даже не собирался.
На лестнице послышались шорохи, затем показался Лукас.
– Ты принес хлеб, Франсис. Мы готовы начать трапезу, ждем тебя, – он посмотрел на Художника. – И тебя тоже ждем. Пища скудная, зато вкушать ее, думая о чем-то настоящем, так радостно, что ни на что не хочется променять.
– Подожди, Лукас, не торопись, – Франсис взмахнул рукой. – Уходи и дай нам немного времени, совсем немного. Потом мы к вам присоединимся. Я очень устал, мне нужно отдохнуть, но не закончить этот разговор я не могу.
Лукас стоял на лестнице, не поднимаясь в библиотеку, и ждал. Ждал и Франсис. Они встретились глазами, и Лукас понял, что от него требуют. Он поспешно удалился. Скрипнула лестница – и снова стало тихо.
– Даже не думай, дорогой друг, – старик понизил голос, стараясь, чтобы там, внизу, его точно не было слышно. – Ты предашь сам себя. Да, у тебя будет этот шанс. Но это всего-навсего проявление справедливости по отношению к тебе, чтобы ты не уповал потом на судьбу за невозможность что-то поменять, сделать не так. Но ты так не сделаешь, вот увидишь. Как бы это ни было тяжело.
– Я смогу увидеть свою жену, дочь? – Художник встрепенулся.
– Сможешь, и не раз, пока ты находишься между – и не здесь, и не там. И не только сегодня во сне. История эта так быстро не разрешится. У некоторых, кто здесь со мной, на это ушли годы.
– Да, но они все эти годы могли быть там, со своими близкими! – воскликнул Художник.
Франсис вскочил с кресла и оказался рядом с ним.
– Но какой ценой, какой ценой! Ты даже не представляешь себе! – старик шептал на самое ухо, не заботясь о том, приятно это Художнику или нет. Его худые руки дрожали, это было похоже на истерику. – Они мучились сами и мучили близких, терзали себя надеждой, что шанс еще остается, что в их выборе появится что-то иное, нежели погубить себя или их, обрекая на вечное пребывание здесь, в замке. Нужно быть сильным, нужно быть выше этого. Сейчас ты можешь почти все. Перебори себя. Они смирятся с потерей тебя, будут горевать, но и это пройдет очень скоро. Но отправить сюда их вместо себя – это подло. Ты это понимаешь?
– Понимаю, Франсис, – еле слышно сказал Художник, обращаясь скорее к себе, – я голоден, идем вниз, к остальным.
Сжевав с огромным аппетитом свой небольшой кусок хлеба, Художник вдруг почувствовал небывалую усталость. Жесткая деревянная скамья, на которую он прилег, показалась ему удивительно мягкой, как диван в комнате, где он рисовал. Мария по обыкновению отчитывала его за лежание на том диване: "Мягкий, слишком мягкий, для твоей спины явно не подходит. А ты не слушаешь меня и все равно на нем лежишь. Купим тебе новый, этот выбросим. Здоровье дороже! И не спорь!"
Это ее "И не спорь!" по интонации было чем-то похоже на слова Франсиса. Те же взывания к разуму, та же внешняя суровость, маскирующая волнение или даже заботу. Художнику захотелось туда, где он слышал эти ворчания, Аленкин смех, громыхание посуды в раковине, посвистывания чайника и заунывные трели телевизора, рассказывающего о чем-то далеком, отвлеченном и ненужном. "И зачем он вообще нужен?" – спросил сам у себя Художник, понимая, что засыпает.
Все вдруг показалось далеким и бестолковым. Эти разговоры, старик, библиотека, замок с пыльными темными углами, изредка поскрипывавшие лестницы и массивная мебель. Не выходили из головы только те самые тонкие женские руки и трепет Франсиса, граничивший то ли со страхом, то ли с помешательством. "Я ничего не боюсь, и меня это страшит", – в очередной раз повторял он, глядя Художнику в глаза.
Художник почувствовал легкое покачивание, а затем увидел, что все вокруг плывет, движется. Было безумно светло: от света хотелось закрыть глаза, но он через силу открывал их пошире и осматривался по сторонам. Он снова ехал в автобусе, в том самом, в котором вынашивал планы перенести на холст безумную каждодневную людскую суету. Вокруг были, конечно, совсем не те персонажи, что были тогда. Но эти были не менее колоритны. Пьяница в изгаженной джинсовой куртке, лысоватый интеллигент с кожаным портфелем и нарочито выдвинутыми из-под манжета на запястье дорогими часами. Дама с маленькой собачкой, завернутой в старый шарф – она то и дело озиралась по сторонам, очевидно опасаясь, что ее подстерегут и оштрафуют за провоз животных в общественном транспорте.
"Ты можешь все, – в голове Художника вновь звучали слова старика, – ты душа, ты не здесь и не там".
– Не здесь и не там, – с издевкой в голосе произнес он.
Его никто не услышал, лишь только собачка заерзала, чуть не вырвалась из рук хозяйки, а когда поняла, что это у нее не получится, разразилась громким прерывистым лаем. Лай не прекращался.
– Тише, Марти, тише! Что с тобой? – суетилась хозяйка.
Художник недоумевал: вот он, под носом у этой дамы строит гримасы ее собаке, она на него лает, пугается его громкого голоса, а она будто даже не помышляет сделать ему замечание или на худой конец как следует обругать.
Автобус остановился, силуэты за окном перестали мелькать и сделались различимыми. Вот и магазин, и его дом – Художник вышел и, не чувствуя под собой земли, отправился по знакомой дорожке. Вот и подъезд, и его этаж, и дверь квартиры. "Наличник снова покосился, царапина какая-то, – подметил Художник. – Надо же, дома никого, на звонок никто не открывает. И как вы мне прикажете войти домой? Ключей-то у меня нет". Он вдруг сообразил, что никуда не выходил из квартиры. Если картина на месте, то и он еще там.
Дверь оказалось открытой – во всяком случае, войти ему не составило труда. В квартире было пусто, на кухне все оставалось так, как было в тот день, когда он исчез, нырнув в картину. В коридоре скомканным лежал тот самый список продуктов, который составила Мария и которому, как было заведено, он должен был строго и беспрекословно подчиниться. В комнате все было так, как было тогда. И картина на мольберте – Художник на нее даже не взглянул.
– А где Маша? – спросил он сам у себя. – И где я? Исчез, пропал, и нет пути назад, нет, не сочувствуйте, я сам найду дорогу…
И здесь он понял, что нет его самого, его тела, которое было здесь, у мольберта, на полу.
– Маша! – снова крикнул Художник и сообразил, что жена вызвала скорую и отправила его в больницу, вполне возможно, в ту самую клинику, где сама работала, в стационар.
– Маша, это же стоит таких денег, зачем ты так? А где Аленка? У бабушки? Твоя мама опять ее будет баловать, потом ни есть, ни спать спокойно не будем. Да и травами своими кормить и поить будет, у ребенка снова на неделю несварение зарядит, детей в садике урчанием в животе пугать. Маша, Маша!
Художник выбежал из квартиры, громко хлопнув дверью. Обычно на такие громкие звуки выглядывала соседка и, с недовольным видом высунувшись из-за своей двери, материлась, но сейчас она будто бы ничего не слышала.
Автобус шел совсем пустым, да и кондуктор почему-то не потребовал оплатить проезд. Остановок водитель не делал. В салоне гремела музыка, она вырывалась не только из кабины, но и из тех динамиков, через которые объявляют остановки. Кондуктор охал, грыз семечки и травил похабные анекдоты, то и дело поглядывая на табличку "Разговор с водителем во время движения запрещен". До Художника донеслось:
– Приходит мужик домой, открывает дверь, а из комнаты выбегает незнакомая голая баба. Он смотрит на нее, не знает, чего сказать, думает, что ошибся дверью, а она…