Художник уже неплохо ориентировался в замке, хотя наверх никогда не ходил. Он вообще считал, что наверху ничего нет. Замок перестал казаться ему темным, серым, неприглядным. Сидя вместе со всеми за столом или на скамье в дальнем углу, Художник разглядывал обстановку и находил в ней все новые и новые интересные детали. Тяга к творчеству не оставляла его и здесь. Он привык к полумраку, он его больше не пугал. В блеклом, чуть мутноватом лунном свете Художник открывал для себя новые, совершенно необычные оттенки окружающего – синеватые, желтоватые, зеленоватые. И все это он с удовольствием отразил бы на холсте, если бы смог работать так, как раньше.
В дальнем углу за массивной деревянной балкой скрывалась небольшая, очень крутая деревянная лестница. Старик буквально карабкался по ее ступеням, держась руками то за балку, то за саму лестницу, чтобы не оступиться и не упасть. Художник последовал его примеру. Ноги скользили по пыльным ступеням: на некоторых из них слой пыли был толщиной с палец. Пыль комьями срывалась вниз и беззвучно, пролетев несколько метров, падала на пол, словно крупный снег.
Наверху было довольно темно – глаза снова были вынуждены привыкать к темноте. Но когда Художник, наконец, смог разглядеть что-либо, он невольно вскрикнул. Вокруг все было заставлено шкафами, на полках которых были книги – много книг, самых разных, в простых и в причудливых переплетах, маленьких и больших, аккуратных и растрепанных. Пыль была и здесь. Она покрывала корешки, была на полу и на полках. Кое-где пыли не было: эти книги явно недавно читали. Художник подошел и потянулся к одному из корешков.
– Оставь, не трогай, – пробурчал старик.
Художник не слушался, его обуревало любопытство. Он взял книгу в руки и уже был готов ее раскрыть. Старик потянулся к нему, на его лице читался ужас. Но кто-то опередил старика. Чья-то тяжелая рука опустилась на плечо Художнику, заставив его вздрогнуть.
– Посмотрел? Поставь на место и слушай, что тебе говорят, – строго, но спокойно сказал Лукас. – Ты еще не с нами, ты еще сомневаешься, вынашиваешь планы. Мы тебе еще не можем верить.
– Лукас! – старик был вне себя от ярости. – Что ты такое говоришь! Я не потерплю здесь таких слов!
– Но это правда, Франсис, правда! Посмотри правде в глаза!
Художник по-прежнему стоял спиной к Лукасу и силился понять, о чем тот говорил, и почему это вызвало такую реакцию со стороны старика. Неизвестно, сколько бы продолжалась вся эта сцена, если бы Лукас не потянулся, не забрал бы осторожно книгу из рук Художника, не поставил бы ее на место и не удалился бы столь же поспешно, как и появился.
– Сколько книг! – прошептал Художник.
– Да, – прошептал в ответ старик и, кашлянув, стал говорить привычным голосом, внушавшим спокойствие. – И тебе все их предстоит прочесть, как их прочли все мы. Знания, что таятся здесь, спасли нас и спасут тебя. Нужно просто как следует их в себя впитать, свыкнуться с тем, что судьба дает тебе еще один шанс.
Где-то в глубине замка раздался тихий, даже робкий стук. Художник расслышал его первым. Старик продолжал что-то рассказывать, но сосредоточиться на его словах Художник уже не мог.
"Что это? Такая тишина, а теперь этот стук. А старик не слышит или притворяется, что не слышит? Может, это кто-то внизу стучит чем-нибудь? Нет, они почему-то боятся шуметь, будто кто-то в любой момент может сюда ворваться. Хотел бы ворваться, уже ворвался бы".
Старик, наконец, уловил стук и стремглав юркнул на лестницу, легко, в пару прыжков ее одолел и был уже внизу. Художник никак не ожидал от него такой прыти.
– Франсис! – крикнул он старику вслед, но тот не ответил.
Художник тоже спустился вниз, так быстро, как будто это была не крутая лестница с маленькими скользкими ступеньками, а всего лишь небольшой порог, с которого нужно всего-навсего соскочить, не опасаясь падения или неожиданного фантастического кувырка с туманными последствиями для своих костей и головы.
Старик был в дальнем углу замка и явно нервничал. Это было заметно по тому, как он переминается с ноги на ногу и изредка потирает виски. Художник огляделся. Ни Лукас, ни остальные не обращали внимания на суету старика: все они сидели, где обычно и были погружены в свои раздумья, изредка обмениваясь репликами, большинство из которых Художник разобрать не мог. Он встал, опершись о массивную деревянную колонну, так, чтобы старик не мог его заметить – так, во всяком случае, казалось Художнику. Аленка в такой ситуации незаметно подкралась бы к нему и легонько ущипнула за ногу.
– Папа! Попался!
А жена бы рассмеялась и добавила: "Женя, ну как так можно! Ты же знаешь, что подглядывать нехорошо! Подойди и рассмотри, как следует то, что тебя так сильно интересует, что ты даже сдержать себя не можешь".
Снова раздался стук. Старик прильнул к стене и с силой нажал на нее. Что-то скрипнуло и сразу же через отворившееся не то небольшое окно, ни то нишу в темный угол замка ворвался лунный свет. Франсис сразу закрыл лицо руками: свет казался ярким не только Художнику, но и ему. Так продолжалось недолго. Старик встал на корточки, прильнул лицом к открытой нише и принялся что-то в нее шептать. Художник чувствовал себя неловко. На какое-то непродолжительное мгновение он посчитал, что стал свидетелем какого-то тайного или очень личного обряда, быть может, молитвы.
Подглядывание за подобным было противно самой сущности Художника. Он искренне считал, что самое сокровенное должно происходить без посторонних, без постороннего взгляда, без тревоги и тем более без осуждения с чьей-либо стороны. Но когда Художник уже было, решил отойти к остальным или вернуться наверх, чтобы не мешать, случилось нечто непостижимое. Старик протянул руки в окошко и принялся доставать оттуда свертки: нечто, с трудом проходившее через узкий ход, было завернуто в грубую серую ткань. И это нечто, судя по всему, было совсем не тяжелым, потому что старик не прилагал особых усилий, чтобы вытащить свертки из окошка и положить тут же на пол возле себя.
Но самое интересное было впереди: старик вытащил уже пять или шесть свертков, все они с величайшей осторожностью были аккуратно разложены вокруг. Наконец, старик снова нагнулся к окошку и что-то в него прошептал, на этот раз куда более возбужденно, чем до этого. Он даже принялся размахивать руками.
"Там, по ту сторону стены, определенно кто-то есть. Только кто? Ты странный незнакомец, твое мне имя неизвестно, лишь только знаю время, место, где вдруг мы свиделись с тобой…"
Художник с трудом сдерживал себя – оно и понятно. Старик всячески пытался убедить его в том, что никаких контактов с внешним миром у них нет, что нужно забыть о том, что было там и оставить все попытки выбраться наружу. Он даже мысленно рассмеялся. Неужели его, наивного, так искусно все то время, что он здесь, водили за нос? Хотя, как долго он уже в замке? Сколько прошло дней? Два, три, четыре? Или всего несколько часов, за которые успело произойти, наверное, больше, чем за добрую половину размеренной и лишенной потрясений жизни Художника?
И когда Художник уже был готов выйти из укрытия, подойти к старику и как следует встряхнуть его за плечо, Франсис вновь протянул руки в окно и вытащил из него еще один сверток. Благодаря задравшемуся наверх уголку ткани свертка Художник, наконец, сумел разглядеть его содержимое. Он ясно различил край, свежую, слегка подгоревшую корочку хлеба.
– Но как… – вырвалось у Художника.
Старик слегка отпрянул от ниши – и вслед за этим из нее показались руки, худые, с бледными тонкими, даже изящными пальцами.
"Женщина, это женщина!", – с удивлением подметил Художник.
Женские руки сжимали небольшой сверток. На этот раз его содержимое скрывала не грубая серая ткань, а ослепительно белое полотно. Франсис покачал головой, словно пытаясь отказаться от неожиданно нагрянувшего подарка. Но руки безмолвно настаивали. Они слегка покачивались, что означало "Бери, не сомневайся", либо же "Бери сейчас же, у нас мало времени, за нами следят". Эти нервные движения возымели свое: нехотя Франсис принял из рук сверток, и они тот час же скрылись в нише. Что-то щелкнуло, затем глухо ударило. Ниша была закрыта снаружи. А старик так и стоял на четвереньках, держа в руках небольшой сверток. Теперь он снова стал похож на послушника, возносящего свои молитвы невидимому образу, начертанному на каменной плите – одной из сотен и тысяч складывавших замок.
Пара секунд – и Художник был возле него.
– Кто это был? – Художник опустил руку на плечо старику, чего тот явно не ожидал, а потому вздрогнул. – Сейчас же объясни мне! Ты же говорил, что там нет никого, только ведьмы, которые грозятся нас всех убить! Говори!
Старик по-прежнему стоял на четвереньках и, судя по всему, не собирался подниматься. Он даже не вздрагивал.
– Старик! Ты слышишь меня? – Художник нагнулся к нему. – Что с тобой?
Художник увидел бледное лицо и закатившиеся глаза. Пока он соображал, что следует предпринять – и снова, как и во всякий опасный момент, рядом оказался Лукас: он явно приглядывал, чтобы Художник не натворил глупостей, и даже не пытался это как-либо скрыть. И сейчас, несмотря на все старания вникнуть и понять – очередная глупость.
– Видишь, ему плохо, – пробурчал Лукас. – Уйди, уйди сейчас же и не возвращайся! Ты никак не хочешь, не желаешь ничего понимать. Ты делаешь вид, что стараешься вникнуть, приобщиться, быть с нами. А сам ежеминутно, даже ежесекундно думаешь о том, как бы улизнуть, сбежать, не считаясь с последствиями!
Старик захрипел и сник вниз. Художник, наконец, отпустил его плечо, но тотчас же схватился за него снова, чтобы Франсис не упал: он продолжал стоять на четвереньках, медленно молча покачиваясь из стороны в сторону.