– Да, мы смеялись над ведьмами, над тем, что они там нам в страхе говорили. Но смеялись мы только до тех пор, пока костер как следует не разгорелся. Как только первые языки пламени стали касаться их плоти, обжигать, когда стало ясно, что это конец, они прокляли нас. Они смотрели нам в глаза. Мне стало страшно, но я не подавал вида. Сейчас, обдумав многое, я бы тотчас приказал потушить огонь, но тогда! Они вопили так, что этот вопль до сих пор преследует меня. Они кричали: "Будьте вы прокляты! Мы обязательно вернемся и отомстим вам за несправедливое обращение с нами. Мы не оставим вас и короля. Вы убиваете не нас, вы убиваете себя". Сейчас я понимаю, о чем они говорили. Огонь разгорался с невероятной силой. Ведьмы корчились в языках пламени. Мы отступали, пятились назад, чтобы не обжечься, а пламя все разгоралось. От его жара делалось душно, дым щекотал горло. Мы отходили и отходили, но даже у подножья холма жар не оставлял нас. Над холмом поднялся огромный столб черного дыма, его видели издалека, кто-то говорил, что его видел даже сам король. Дым закрыл небо и Солнце, и стало темно, словно неожиданно наступила ночь.
Скоро все было кончено. Крики с холма прекратились. Костер тлел еще два дня и потух только потому, что пошел дождь, мелкий, надоедливый дождь. Была середина лета, но он затянул на неделю или даже больше. Я все время порывался подняться на холм, взглянуть, что там. Мне показалось, что не все ведьмы сгорели, что кому-то повезло. Но от дождя тропинки, которые вели на холм, размокли, и идти туда было сложно. Я свернул на полпути. Сложно в это поверить, но дождь, не переставая, шел шесть дней. Это было просто невиданно для тех краев и времени года. Все это время мы сидели в наспех разбитом лагере и праздновали. Это сейчас мне трудно поверить в то, что я мог праздновать чью-то смерть – а ведь ведьм были десятки, сотни, со всей округи, с соседних и пограничных земель, все они были там. Вино лилось рекой, мы полностью опустошили близлежащие погреба. У нас были поросята, мы жарили их на костре, прикрутив к кольям точно так же, как мы поступили с ведьмами.
– Старик, почему они не говорят со мной? – полушепотом спросил Художник, понимая, что снова отвлекается и прерывает рассказ.
Художника мучил этот вопрос, и он решился его задать именно сейчас, чтобы не откладывать на потом, когда ответ может стать уже совершенно ненужным. Старик, вопреки его ожиданиям, не стал ворчать, а сухо прошептал:
– Ты еще не с нами, ты ничего толком не знаешь. Лукас и я заговорили с тобой, чтобы тебя просветить, чтобы ты стал таким же, как мы, разделил с нами тяжкую боль от заточения здесь. И у тебя все еще есть выбор…
– Выбор? – воскликнул Художник, руки его задрожали, от волнения и резко нахлынувшего возбуждения он снова заговорил стихами, как это делал обычно в жизни. – Скажи, как сделать этот выбор, не прогадав и не жалея после…
Лукас захохотал. Захохотали и остальные. Они сидели в глубине замка, о чем-то очень тихо переговаривались между собой, но слышали каждое слово Художника, даже когда он переходил на шепот, не желая, чтобы его слышал кто-то, кроме старика. Здесь, в мертвой тишине, это не составляло особого труда.
– Прекратите! – старик топнул ногой, и смех мгновенно стих. Художник видел, как силится Лукас, чтобы не засмеяться снова. Он зажал рот рукой и глубоко и часто дышал.
"Что есть в этом старике такого, что заставляет остальных его уважать? Слушаться его, причем беспрекословно? Ведь это он виноват в том, что все они здесь. Нет, если у меня есть выбор, если я еще могу вернуться обратно, то я должен это сделать во что бы то ни стало. Но почему сам старик этого не сделал? И Лукас, и остальные тоже остались здесь", – волнение у Художника сменилось задумчивостью. Его губы слегка шевелились, будто он разговаривает сам с собой.
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – старик встал и начал медленно ходить взад-вперед, словно отсчитывая шаги. – И я, и все думали, что раз выбор остается, значит, это наша возможность вернуться, и этой возможностью нужно воспользоваться. Но, нет, ты ничего не понимаешь, ты снова оборвал меня, не дослушав.
– А что слушать? Этот рассказ о ведьмах? Видимо, из-за тебя, старик, я и все остальные оказались тут, в сумраке, взаперти. И ты хочешь, чтобы я верил тебе? Так же, как они, слушался тебя? И ты, и все они упустили свой шанс! А у меня он еще остается! Если бы я не рисовал эту проклятую картину, то ничего бы не случилось!
Художник подскочил к старику, схватил его за плечи и с силой принялся трясти.
– Давай, не медли, скажи, как отсюда выбраться. Просто ответь, для меня это очень важно, понимаешь? У меня там жена и дочь, я хочу вернуться, хотя бы ненадолго. Говори, старик!
Художник продолжал трясти старика. В какой-то момент его руки сдвинулись с плеч к шее – старик закряхтел от удушья, а Художник словно цеплялся за свой шанс. Вот, прямо сейчас он получит ответ на еще один волнующий его вопрос. И не просто волнующий, а жизненно важный. Сейчас старик скажет, как можно выбраться назад, он выйдет из замка, бегом побежит по той тропинке, выйдет, не оглядываясь, за ворота, мимо могил, к мертвому лесу. Снова окажется там, у высохших кустов, ляжет на серый песок, закроет глаза – и полетит в полной темноте, разрезаемой проносящимися мимо огнями. Затем картина, головокружение, он на полу. Придет в себя, сожжет картину и навсегда прекратит рисовать. Искушение стоит того, чтобы его побороть, когда на кону – семья, радость, любовь. Творчество – ничто по сравнению с этим. Да, все очень просто. Он сейчас услышит, что скажет ему старик, воспользуется советом, вернется и навсегда покончит с рисованием.
– Нет, ты ничего не знаешь, – едва различимо проговорил старик и закатил глаза.
Руки Художника продолжали сжимать его шею. Художника можно было понять – понимал его и старик, потому не сопротивлялся. Отчаяние заставляет любого творить безумие, не контролировать себя, идти на поводу у ситуации. Старик и сам был таким – тогда, семь с лишним сотен лет тому назад.
В тот момент, когда Художнику вдруг показалось, что старик говорит ему что-то про картину, он почувствовал резкий удар по голове, разжал руки и упал на пол. Он не ощутил никакой боли, хотя, безусловно, ему было больно. Сколько он так пролежал на холодном полу, Художник сообразить не мог. "Правду говорит старик, время здесь остановилось", – после некоторых внутренних колебаний, отмахиваясь от сомнений, решил Художник. Он медленно приходил в себя – вокруг все плавало, стены замка казались какими-то кривыми.
– Вставай, – громко и резко сказал Лукас. Он нагнулся над Художником и тряхнул его за плечо.
– Не стоило бить его, Лукас, – с осуждением сказал старик. – Вспомни, ты тоже пытался из меня любыми путями выудить знание о том, как вернуться назад. И что ты с ним сделал, когда оно стало не только моим, но и твоим? Постарался забыть.
– Он чуть не задушил тебя, – оправдывался Лукас. – Он слишком вспыльчив, таким быть нельзя, особенно здесь, можно наделать глупостей.
Старик фыркнул, хотя это никак не увязывалось с его внешним образом.
– Каким был ты, Лукас! Это теперь ты мудрый, когда дважды пытался бежать, и они тебя возвращали. Так что не открещивайся от собственной глупости, ты уже побывал в ее власти. Он тоже должен через это пройти, иначе ему с нами не быть. А если ему не быть с нами, то ему не быть вообще.
Художник, поглаживая затылок, сел на полу. У него кружилась голова – кружилась совсем не так, как это бывало в обычной жизни. Почти не было боли и тошноты, просто трудно было прийти в себя, вспомнить какие-то детали, сообразить, где находишься и из-за чего все произошло. Лукас помог Художнику подняться. Старик снова усадил его рядом с собой на каменную скамью и приложил ладонь к своим губам, давая Художнику понять, что он просит, даже умоляет его молчать и внимательно слушать.
– Я готов, – с трудом вымолвил Художник, краем глаза посмотрев на Лукаса.
– Вы правы, мне нужно дослушать рассказ до конца. Я так и не понял, почему все происходит именно здесь и именно со мной, точнее, с нами.
– Ты снова забегаешь вперед, – грустно сказал старик. – Но меня радует уже то, что ты готов меня слушать не потому, что об этом тебя прошу я, а из-за того, что ты сам пытаешься во всем разобраться…
Старик не договорил. В дверь замка с силой постучали. Старик и Лукас задрожали, вскочили и в панике помчались куда-то вглубь замка. Вскочил и побежал вместе с ними и Художник.
– Что такое происходит? Кто там? – на ходу спрашивал он.
– Молчи! Ни звука! – с яростью шептал ему старик, а Лукас на бегу погрозил кулаком.
Замок оказался гораздо более просторным, чем это казалось Художнику. В самой дальней его стене оказался узкий проход, а за ним – не менее узкий коридор, заканчивавшийся лестницей, которая вела вниз, откуда сильно пахло сыростью. Стены были увешаны паутиной, которая свисала с каждого, даже совсем небольшого выступа.
– Сюда, – прошептал Лукас. – Только тихо, очень тихо.
Сзади снова послышался стук – на этот раз от стука замок вздрогнул, что-то даже заскрипело.
Лукас буквально толкнул Художника на лестницу, а сам осмотрелся и сдвинул к лестнице каменную плиту, точно такую же, какие были на могилах у стены. Спускаясь вниз в полной темноте, наощупь, Художник услышал, как Лукас сдвинул плиту, накрыв ею лестницу – и даже тот скудный свет от Луны, что попадал в замок через окна под потолком, перестал освещать ступени. Художник остановился, но тотчас почувствовал, что Лукас толкает его вперед.
– Иди быстрее.
Начав считать ступени, Художник сбился на тридцати девяти, услышав где-то позади себя стук и остановившись.