- Не передергивайте, Родион Пантелеевич, вы отлично поняли, что я хотел сказать. Конечно, я тоже иногда ошибаюсь...
- Иногда? - перебил Лютов. - Иногда! Да вы все время ошибаетесь. С первого шага! Вы не имели права согласиться идти на журнал. Вы не можете его редактировать! Вы не понимаете самой сути спортивного издания! Пишите, пишите! Вы прекрасный очеркист, публицист, фельетонист, не знаю уж там, кто еще! Но не редактор! Не редактор!
- Чтобы так говорить, надо иметь основания. - Луговой встал, он был глубоко уязвлен. - Понимаю, вы обижены, вы считали себя лучшим редактором на свете, и вдруг нате! Назначают какого-то Лугового! Щелкопера! Дилетанта!
В дверь заглянула Катя и, застыв на мгновение, исчезла. Луговой нервным движением нажал клавишу интерфона.
- Катя!
- Да, Александр Александрович.
- Меня нет! Не пускайте ко мне и не соединяйте.
- Хорошо, Александр Александрович.
- Я говорил...- снова начал он, но Лютов крикливо перебил:
- Вы говорили, вы говорили! Важно не то, что вы говорите, а то, что делаете. Вы разрушили журнал! Вы превратили его в "роман-газету", в сборник поэзии, в альманах "На суше и на мОре", в развлекательный листок! Настоящий любитель спорта не найдет в нем ни глубокого отчета, ни анализа, ни научного обзора, ни авторитетной статьи...
- К черту! К черту! - вспылил Луговой. - Я знаю эти ваши ветхозаветные теории. Уж лучше, чтоб журнал был "роман-газетой", чем, как при вас, телефонным справочником - имена да цифры. Что узнавал читатель? Кто, сколько и за сколько пробежал, кто, кому, когда забил гол. Все! Ничего больше. А статьи ваши хваленые, в них авторитетного только и было, что имя автора. А остальное - жвачка - за всех писали, и писал всегда один и тот же ваш сотрудник. Старательный-- не спорю. Но одному за двадцатерых и Толстому бы не удалось написать.
- А сейчас у вас двадцать пишут, и все - чепуху! - Лютов тоже встал, он зашагал по кабинету, руки за спину, как когда-то, когда был главным редактором. - Возьмите мой отдел, вы что, недовольны им?
- Ваш отдел неплох, - Луговой успокоился, снова сел, - вы отлично знаете свое дело. Между прочим, вы сами не замечаете, что ведете его по-новому. Да, да. Приглядитесь. У вас уже многое изменилось, хотя мне бы хотелось большего. Живости, оригинальности, если хотите, сенсационности в хорошем смысле. И поменьше ваших любимых цифр, которые девяносто процентов читателей пропускают...
- Те, кто не знает спорта.
- Вот-вот, очень верно. Именно те, кто не знает. Мы не учебник и не "Теория и практика", рассчитанные на специалистов, мы "популярно-массовый журнал"! Массовый! Массы все любят спорт, а знать его, как уважаемый товарищ Лютов, отдавший ему всю жизнь, не обязаны. Вот вы расскажите о спорте, заинтересуйте им, вовлеките в него. Такова задача. А занудными анализами со ссылками на имена, факты, которых половина читателей не знает, этого не сделать. Неужели такие вещи надо разъяснять?
- Но есть же и настоящие любители спорта, знатоки! Их миллионы, кто для них будет писать? Что им читать? Ваши дважды два - четыре?
- Да нет,- Луговой устало махнул рукой,- ну что вы, Родион Пантелеевич, кроме черного и белого, ничего не хотите видеть. Помещайте и специальные статьи, хоть, статистические обзоры, но пусть в них не превращаются все материалы. Господи! Ну как вам объяснить! Вы Перельмана "Занимательную физику", "химию", "астрономию" читали? Наконец, передачу "Очевидное - невероятное" по телевидению смотрите? Вот и в спорте самые сложные, самые специальные, казалось бы, вопросы надо подавать занимательно! Понимаете? За-ни-ма-тель-но!
- Мы не "Затейник" и не...
- Опять вы за свое, Родион Пантелеевич, я не хочу больше говорить на эти темы. Вы много лет редактировали журнал и делали это так, как считали нужным, разрешите уж мне, коль скоро теперь этой чести удостоили меня, редактировать его так, как я считаю нужным, как я понимаю. Между прочим, вам дано право обратиться в любые, самые высокие, инстанции и изложить то, что вы мне сейчас излагали. Кроме того, мы оба коммунисты. Пожалуйста, на первом же партсобрании - вы знаете, как раз в четверг в повестке дня "итоги работы за квартал" - выступите с критикой главного редактора и его порочной линии руководства...
- Я этого не говорил, - пробормотал Лютов, он тоже устал от спора.
- Нет, говорили! Вот и выступите. Учтите, Родион Пантелеевич, я за критику никогда не мщу, хоть вы и обвиняете меня в бонапартизме. Но вот чего я категорически требую от вас и для чего, собственно, и вызвал, извините, - Луговой усмехнулся, - пригласил сюда, так это, чтобы вы прекратили ваши шепотки, намеки, лишнюю кулуарную болтовню!
- Какую болтовню?! - вскинулся Лютов. - Я бы попросил вас выбирать выражения, Александр Александрович.
- Я и выбираю, - жестко сказал Луговой, - поделикатнее. А иначе выразился бы по-другому.
- Так скажите! Скажите! Вы только что напомнили, что мы оба коммунисты! Говорите, не стесняйтесь!
- Пожалуйста,- теперь Луговой говорил почти шепотом. - Я считаю, Родион Пантелеевич, что иные ваши разговоры носят просто провокационный характер. Да! Да! Не спорьте, вы восстанавливаете против меня коллектив. А это, во-первых, вредит делу, а во-вторых... - он сделал паузу и закончил: - А во-вторых, по-человечески нечестно.
- Не знаю, кто вас информирует, - вяло возразил Лютов, - но они искажают мои мысли и слова, уж не знаю значительно или незначительно. Вы, простите, окружили себя...
- Я никем себя не окружал, - снова повысил голос Луговой, - не мелите вздора. Вы отлично знаете, что я прав. Так вот, если у вас есть возражения, несогласия и так далее, пожалуйста, в любую минуту приходите ко мне, выступайте на собраниях, на совещаниях, пишите руководству, жалуйтесь в ЦК... Но чтоб интриг мне в коллективе не разводили! Иначе, Родион Пантелеевич, хотя я ценю вас как работника, нам придется расстаться. И давайте на этом закончим разговор, он и так затянулся.
Не дав Лютову возразить, Луговой нажал клавишу интерфона и сказал:
-Если есть кто ко мне, Катя, пригласите.
Лютов молча встал и вышел из кабинета, навстречу ему входили заждавшиеся в приемной люди.
После этого разговора Лютов изменил свое поведение. Надолго ли? Но Луговой чувствовал, что отношение к нему и к переменам в журнале осталось у Люто-ва прежним.
"Ну что ж, - размышлял Луговой, - поживем - увидим. Слишком много других важных дел, чтобы тратить время и силы на борьбу с одним упрямым ретроградом", Так он теперь мысленно окрестил Лютова.
ГЛАВА V. "СПРИНТ"
Вист любил свою работу, любил свою газету. Он любил, проснувшись часов в одиннадцать утра (он ложился очень поздно), обильно позавтракать и выпить пару чашек очень крепкого черного кофе, который замечательно готовил его камердинер-итальянец. Ну, камердинер - слишком громко сказано, поскольку этот маленький чернявый человечек с печальным взглядом влажных черных глаз выполнял по дому все работы - готовил, убирал, стирал, подавал...
Вист жил теперь в новой квартире, выходившей на крышу роскошного дома. Половину крыши занимала его терраса, представлявшая собой настоящий сад с бассейном.
Здесь, вопреки всем правилам, после завтрака Вист долго занимался гимнастикой, упражнялся со штангой, нырял в бассейн, плавал, делал самомассаж.
Затем принимал холодный душ, брился, выбирал в гардеробной один из бесчисленных костюмов, в зависимости от погоды, предстоящих дел и свиданий, и спускался на лифте прямо в подземный гараж.
Там он садился в свой двухместный гоночный "порш" и, застревая в неизбежных уличных пробках, ехал в газету. "Спринт" занимала старинный огромный особняк, к которому с годами делались разные пристройки и надстройки. Постепенно особняк превратился в беспорядочное и хаотичное нагромождение этажей, флигелей, башен. И порой, чтобы пройти из одного помещения в другое, требовалось потратить столько же времени, сколько Вист тратил на поездку от дома до работы.
Выйдя из машины, он, всегда пешком, поднимался на пятый этаж, кивком приветствовал сидевших в большой комнате сотрудников и проходил к себе в кабинет. Он громко здоровался с Элен, хотя, бывало, она покидала его дом в восемь утра того же дня. Элен редко оставалась ночевать у Виста. Он этого не любил. В таких случаях тихонько, чтоб не разбудить его, она вставала, готовила себе завтрак, иногда плескалась в бассейне, а затем уезжала на своей маленькой машине в редакцию. Любовь - любовью, а служба - службой. Вист требовал, чтобы к девяти все были на местах.
К его приходу Элен, как всегда элегантная, безупречно причесанная, пахнущая дорогими духами, уже сидела за машинкой. Почта, разобранная и рассортированная, лежала у Виста на столе в плетеных проволочных корзиночках с подписями: "срочно", "несрочно", "интересно", "может подождать", "в корзину". К каждому письму был подколот проект ответа, которые составляла Элен и которые Вист давно привык подписывать не читая. Он доверял ей. Тут же, на столе, лежала памятная записка с перечнем всех предстоящих на сегодня дел - звонков, свиданий, совещаний, поездок, список всех звонивших ему накануне после его ухода и сегодня до его прихода и номера магнитофонных пленок, на которых было записано то, что звонившие хотели ему сказать.
Телефон всегда, когда Вист уходил, переключался на службу "отсутствующих абонентов", автоматически отзывался, записывал поручения и выключался. Утром Элен прослушивала пленки, записывала для Виста их краткое содержание и складывала в специальный регистрационный шкаф.
Впрочем, когда Вист и сам снимал трубку, мгновенно включался магнитофон и регистрировал весь разговор. В его стране так было надежней.