– А у вас что, все по расписанию?
– Нет. Но если нечего делать, мой юный друг, то ты вполне можешь его составить и неукоснительно его же и соблюдать, строго следя за тем, чтобы и другие особи, живущие здесь, не нарушали данного священного постулата. Еще могу возложить на тебя раскладывание вещей в платяном шкафу по цветам и материалам, если ты конечно найдешь его в этом доме. Но до пришивания личных бирочек к ста сорока парам моих носок ты еще не дорос. Не занимайся ерундой, просто будь, это самое главное. Вот и вся простецкая философия. Понял?
– Не вполне, но буду всячески стараться постигнуть тайны этого жилища, – сказал Бес уже в полной мере чувствовавший на себе действие виски и успокоительного.
– И напоследок: на втором этаже траву не кури, – Эмми злится. И не сори, – она необратимый педант. А теперь иди домой и завтра я жду тебя здесь. Всего доброго. И прежде чем Бес успел опомниться она выпроводила его за дверь.
Бес шел домой, прокручивая в сотый раз в голове незнакомое ему слово "педант". К концу своего пути он укрепился в мысли что педант – это новое направление в музыке, к которому ему предстоит примкнуть не позднее завтрашнего дня. "Все же жизнь – это самая непостижимая вещь, которая могла случиться со мной за все время моего существования на этой круглой земле".
* * *
Пути Господни неисповедимы. Те, кто чертит на листах пергамента свою собственные карты просто сбивается с пути немного быстрее тех, кто имеет твердую веру и путеводную звезду на небе. Вот если и есть Бог, то он где-то очень высоко в этом небе и кажется отсюда очень маленьким и ненадежным. Но все же он, наверное, существует, не грубо опошленный церковными догмами и папскими проповедями, а совершенно независимый и неповторяющийся для каждого, кто вдруг решил протянуть ему свою неуверенно подрагивающую руку. И сколько бы впредь дорог не открывалось перед таким человеком он выберет единственно правильный путь, оставляя за собой две пары следов.
Страшно замерзнуть изнутри. Однажды проснуться и понять, что тебе никто не нужен, а главное никому не нужен ты. Слезы – это не признак жалкой слабости, слезы – это соленая памятка того, что ты еще жив и способен чувствовать. Слезы – это признак человечности, которую мы в себе старательно искореняем. Слезы – это вдох. Смерть – выдох…
Время текло, увлекая в этом потоке группу "Лестница", которая постоянно рисковала наткнуться на острые подводные камни, потонув в безызвестности или окончательно сесть на вязкую мель, поставив тем самым точку в своем неравномерном и неоднозначном развитии.
Время… Время с каждым днем сокращало их жизни на двадцать четыре часа, а жизнь Беса на целых двадцать пять, так как он свято верил в наличие этого лишнего часа, по всей видимости путая его с двадцать пятым кадром. Единственное что было намертво выгравировано на корке его головного мозга в секции со скромным названием "память" так это время и дозировка. Пренебрегая одним из этих имен нарицательных, в первом случае он рисковал вновь испытать то "волшебное" ощущение всепобеждающей ломки, коварно преследовавшей его и жестоко наказывающей за отсутствие должного внимания и трепетного отношения к самой себе; во втором случае он мог всего лишь не проснуться. Первое было страшнее.
Он очень боялся, что Эмми или еще кто-нибудь раскусят его, догадавшись о "маленькой" слабости. Тщательно исследовав свою комнату, он решил, что самым подходящим местом для хранения своих тайных удовольствий будет небольшой зазор между кроватью и стеной. Хорошо порывшись на чердаке, он нашел старую грязную мыльницу, тщательно соскреб с неё сомнительный налет и прикрутил к стене под самой сеткой своей двуспальной кровати. Даже если бы кто-нибудь и полез под кровать (ну мало ли что ему там понадобилось) мыльницу не было видно из-за вечного полумрака, неколебимо царящего в этой зоне. В мыльнице он хранил иглы от одноразовых шприцов, конвертики с коком и деньги, которые откладывал именно для этих нужд. Травкой и таблетками он нарочно сорил по всему дому, оставляя их иногда даже в туалете, полагая, что это не наведет никого на какие бы то ни было странные мысли и щекотливые вопросы. И действительно: для всех Бес был просто любителем марихуаны и ЛСД. А, впрочем, никто и не хотел задумываться над тем, чем он занимается, закрывшись на все замки в своей неубранной комнате.
Между ним и Эмми установилась невидимая, как его изощренный тайник, связь на тончайшем чувственном уровне, которого они с Удо не смогли достичь за три с лишним года существования их уже теперь не существующих для Эмми отношений. Очень часто они вдвоем сидели на крыше их дома, кутаясь в дырявые свитера и изношенные куртки, распивая на двоих прохладный вермут, оставляющий на губах липкие отпечатки своего существования.
Бес клал свою горячую голову к ней на колени и делился поистине детскими мечтами, в то время как она нежно гладила его по голове, молча пририсовывая белые крылья к его плотной спине.
– У тебя будут красивые дети, – он глубже зарылся в ее ладони.
– Ты думаешь? Я хочу мальчика. Назову его Дени, буду читать сказки и гонять с ним мяч на заднем дворе.
Хм, – он горько усмехнулся сам себе, – теперь у детей другие игры. Мой сын будет в семь лет измерять линейкой высоту вздыбленного члена, таращась на акселераток из PLAYBOY, а дочь просто закачает в себя тонну силикона и отбелит по-лошадиному выпирающие зубы, стянутые платиновыми брекетами. Возможно, она втиснет свое измученное тело в кофточку на пять размеров меньше чем одежда Дюймовочки, а по утрам я буду дико кричать от ужаса, наткнувшись на её ненакрашенный вариант, оккупировавший ванную комнату. Любимыми их книгами будут дырявые комиксы с тупыми ремарками и заляпанное жирными пятнами меню из ближайшего фаст фуда. Ну а меня они сплавят в пропахший мочой, вазелином и поташем дом престарелых. Они будут приезжать раз в два года и привозить в качестве откупа кучу разных ненужных мне более вещей, которые мне нельзя будет съесть из-за полного (или частичного, я еще не заглядывал в будущее) отсутствия зубов и совершенно незачем одевать, потому как дальше лавочки у крыльца этой богадельни нас никто не будет выпускать. Когда я умру они забудут прийти на мои похороны, но я не обижусь: мне будет уже все равно.
После этой длинной пессимистичной тирады Бес встал на ноги и прошелся по крыше.
– Значит ты не хочешь иметь детей? – Эмми была немного озадачена таким монологом. Бес всегда казался ей глупеньким и несмышленым, и сейчас она была вынуждена признать, что ошибалась на его счет.
Бес перестал мелькать перед ее глазами и присел немного подальше.
– Я не хочу, а точнее не желаю выпускать их в этот мир. В нем невозможно научиться ни хорошему, ни плохому. Там всем на все наплевать.
– Но мы с тобой живем именно в этом, а не в каком-то другом мире.
– Мы осознали, что нужно жить иначе, мы нашли в себе силы.
– А они не найдут?
– Не знаю, но…, – Бес силился, но все же не смог подобрать нужных слов. За него договорила Эмми:
– Не будем думать и решать за них, за одно это они скажут нам спасибо. К тому же я еще не вполне готова к рождению ребенка.
– Жаль…
Утром на них выпадала роса, небрежно растворяя придуманный мир до хрупкого основания для того, чтобы потом начать вымышлять заново так и не успевающий окрепнуть за ночь образ.
Удо относился к Бесу с недоверием, а Бес считал его самовлюбленным идиотом, которому наставляют рога (он был просто уверен, что у Эмми кто-то есть), а он гордо несет их сквозь толпу, насмехающуюся над ним.
Кэт получила еще одного надежного союзника в холодной войне против Удо и надеялась, а, пожалуй, даже молилась о том, что скоро он подыщет себе другую группу и будет вполне счастлив вне стен этого дома.
Время… Оно все больше отдаляло Эмми и Удо друг от друга. Каждое письмо порождало волну отчуждения и антипатии к находившемуся рядом с ней человеку.
Удо постучал, но не дождавшись приглашения войти, аккуратно заглянул в комнату. Эмми лежала на диване и курила, читая книгу. Он заметил, что увлечена она вовсе не повествованием, а какой-то распечаткой, торчавшей ровно на половину из кладезей знаний. Увидев его, она резко смяла листок, который еще секунду назад разглядывала с нескрываемым упоением, и отбросила его за спину.
– Нет, это не лирика, а помойная яма глупейших фраз! – сказала она настолько неестественно, что сама испугалась своих слов.
– Что, настолько плохо? – подыграл ей Удо, но Эмми не купилась на эту уловку, понимая, что чем быстрее она закончит еще практически не начавшийся разговор, тем лучше будет для них двоих. Она выпустила серое колечко дыма, облизав его языком.
– Ну кое-что можно поправить. Я сейчас этим займусь, а ты займись чем-нибудь другим и главное не здесь. Я не люблю, когда мне заглядывают через плечо.
– Погоди. Я хочу с тобой поговорить.
– Не стоит.
– Эмми, ты избегаешь меня.
– Вовсе нет.
– Вовсе да. Мы так часто видимся, что уже начинаю забывать твоё лицо. Это…
– Да, это мое лицо, – она протянула ему свою фотографию, – теперь ты меня не забудешь, я в этом уверена.
Оставив фотографию на диване, он молча вышел, прикрыв за собой дверь. "Значит тайны… Придется их разгадать. Ты сама вынуждаешь меня быть таким, каким я даже сам себе становлюсь противен. Да…".