Оставалось только одно: посвящать каждую секунду своего свободного времени слежению за непрошенным гостем и надеяться, что ему повезет увидеть его на экране. Конечно же Удо не мог двадцать четыре часа смотреть в монитор экрана, но он подумал, что самым подходящим временем для этого маньяка является утро, – когда все мы еще спим, а Эмми выходит на пробежку. Поэтому утру он уделял особое внимание и ни разу не проспал. Другие отрезки времени, к сожалению, были просматриваемы не столь тщательно, но его упорству можно было позавидовать.
* * *
Как в группе появился Винт не помнил никто, в том числе и он сам. Возможно, влиться в эту четверку, превратив ее в громко звучащий квинтет, ему удалось после очередной или, как чаще бывает, внеочередной пьянки в чью-либо честь или стихийного обкуривания, опять-таки не без повода. В "Лестнице" вообще была замечательная традиция – заворачивать в фантик красивого повода неконтролируемые оргии бьющих по струнам музыкантов и всех тех, кого они сумели с собой привести в этот дом, предпочитающий снос, взамен этим "праздникам".
Возможно, что после какого-либо "повода" Винт задержался у них на пару дней, а потом и вовсе решил никуда не уходить, перетащив в гараж свои барабаны.
Две идеально отполированные палочки являлись естественным биологическим продолжением его рук, поэтому с ними он не расставался никогда. У него были длинные волосы, которые он туго перетягивал резинкой. Его опознавательным знаком была черная футболка с аббревиатурой NASA, застиранная и растянувшаяся так, что рукава, закрывавшие раньше только половину предплечий, доползли до самых локтей.
Винт почти никогда не разговаривал, предпочитая слушать свои собственные ритмы, отбиваемые в любом положении и любой обстановке.
Было раннее утро, но все сидели в столовой и завтракали: у каждого на сегодня был намечен план действий, которые не следовало оставлять на потом. Бес со скучающим видом ковырял вилкой невкусную сосиску и, отправляя в рот четвертую таблетку, которая должна была остановить его головную боль, думал о том, что кока осталось только на пару дней, и придется снова просить и умолять Братишку или Прыгуна ссудить ему пару граммов, дабы он не умер от прошедшего мимо наслаждения.
Винт отбивал свое соло сначала по крышке стола, затем задействовал тарелки, нечаянно уронив тарелку Беса на пол. Бес схватил его за горло футболки, оттянув его еще на пару сантиметров:
– Иди в подвал и шуми там! Это не студия, а сейчас не репетиция! Не терпится поиграть – опустись на пару метров вниз! – он разжал пальцы, и Винт плавно осел на стуле, невозмутимо поправляя свое одеяние.
Эмми, Кэт и Удо удивленно уставились сначала на Беса потом на Винта:
– А ты кто? Что ты тут делаешь? – спросили они хором.
Винт улыбался как человек с синдромом Дауна и молчал, а Бес вконец вышел из себя:
– Я думал это ваш, то есть наш ударник! Вы тут сами по себе, а он вообще всегда молчит, – он отбросил вилку на стол. – Как в кукольный домик попал: красиво, только мертво. Если я пропаду на время, вы и не заметите что меня с вами нет!
Бес, едва не плача, выбежал вон, а остальные, ничего не понимая, смотрели на Винта.
– Ладно, – сказала Эмми, практически не раздумывая, понимая, что он все равно останется, независимо от ее решения, – играй в нашей группе, если хочешь… А Бес какой-то нервный, вам не кажется?
Кэт пожала плечами:
– Зима скоро…
– Ну если только, – Эмми бросила пару тетрадей в рюкзак и помчалась в институт.
Винт был в группе чисто декоративной вещью вроде вазы или настенных часов с кукушкой. На большее он и не претендовал. Все что от него требовалось – это чисто отбивать ритм; вести с ним патетические беседы по ночам никто не собирался.
Подвал он покидал редко только для того, чтобы навестить туалет и принять ванну. Три раза в день Эмми приносила завтрак, обед и ужин, оставляя их возле входа, забирая потом пустые тарелки.
Каким-то образом Бес нашел с ним "общий" язык: часами многозначительно изливал душу, когда на него нападала серая бесцветная меланхолия, но все же Винт тупо молчал, не слышал ни единого слова, равнодушно пропуская все мимо ушей, занятый только полировкой своих и без того гладких, как поверхность воды, палочек.
Время… Время размывало их, удаляя все дальше друг о друга, заставляя замыкаться в себе, ожидать чего-то худшего после стольких дней аморфного бездействия, когда их чувство страха и желание сострадать притупились, как наконечники забытых на поле боя стрел.
Поступки, продиктованные отнюдь не логикой, а бессознательными импульсами, незнающими слова "нет", неминуемо приводят к результатам трагичным по своей глубокой сути, которая, к сожалению, не поддается столь желанному редактированию. Вот только что есть добро? Если любой, пусть даже самый мелкий и ничтожный бескорыстный поступок одного индивида масса отвергает, изничтожая на корню, узрев в нем жульнический подвох. Если люди не желают добра, то что же можно им преподнести взамен? Может быть только свою собственную голову на серебряном подносе, да конвульсивно дергающееся тело, лежащее у чьих-то ног. Если люди не желают добра – пускай упиваются злом. Оно все равно одержит над ними верх, равнодушно усмехнувшись на пустой, теперь уже ничейной земле, за которую проливали ненужную кровь эти двуногие мерзавцы, увешанные блестящими побрякушками, такими же фальшивыми как они сами.
Время… Время мудрей всех истин, оно бесконечно.
* * *
Удо превратился в бесполую тень Эмми, не покидавшую ее ни на минуту. Когда она бегала по утрам, он тайком бежал чуть позади, вовремя прячась, если она вдруг поворачивала голову.
Незаметно провожал ее в институт, встречал и вел домой, хороня свою собственную жизнь.
От постоянной фиксации на маленьком мерцающем мониторе красные глаза слезились.
В какой-то момент он решил, что просто надышался в тот день дыма марихуаны и эти письма ему привиделись. Удо сказал сам себе, что если в течение недели он так и не встретит этого анонима, то прекращает играть в комиссара Мегрэ и возвращается к нормальной жизни, обозначив этот порыв безумия лишь кошмарным сном.
Удо одел на голову капюшон своей толстовки и приготовился открыть дверь, чтобы оббежать полгорода и снова убедиться в том, что он полный идиот, который следит за своей девушкой и пытается поймать несуществующего человека.
Вдруг что-то словно оборвалось у него внутри: через стекло в двери он увидел стремительно приближающегося человека, воровато оглядывавшегося по сторонам. Человек достал из кармана белый конверт и положил его на ступени, придавив камнем, чтобы он не улетел, сорванный со своего места зимним ветром.
В это самое время Удо резко открыл дверь: удар пришелся прямо по голове. Незнакомец скатился со ступеней и, лежа на снегу, осторожно коснулся рассеченной брови, тут же одернув руку и скривившись от боли.
Едва он успел встать, Удо, рыча, как оборотень, накинулся на него и снова повалил на землю. Наносился удар за ударом, а незнакомец даже не пытался защититься, только поглядывал на ступени, отыскивая на них конверт.
Не ощутив никакого отпора, Удо, фыркая, поднялся на ноги:
– Она моя, понял?!
– Она решит сама, – незнакомец сплюнул кровью на снег, поводил челюстью и, убедившись, что она не сломана, приложил серую перчатку к кровоточащему рту, с силой надавив на нее, чтобы остановить кровь.
– Ничего она не решит. Ты больше сюда не придешь, – он задыхался от собственного гнева и жадно глотал снег, размазывая его по пылающим щекам. – А если придешь, я убью тебя.
– Она тебя не любит.
– А кого она любит, тебя? Ты даже не нашел в себе смелости открыто признаться ей в этом. Или боишься вежливого отказа?
– У меня на то свои причины.
– А у меня свои на то, чтобы убить тебя. Самое сокровенное должно совершаться само по себе, а не по чьей-то настырной прихоти. Никогда больше здесь не появляйся. Это мое последнее слово. Дальше будут действия.
Удо тщательно забросал натекшую кровь свежим снегом, разрыхлив его ногой, и исчез за входной дверью, зло наблюдая, как незнакомец медленно уходил вдаль, едва касаясь пальцами брови.
"Теперь ты моя, Эмми, а письма можешь сжечь".