"Чего я не хочу?" - всполошилась она, почуяв за обидой Дунского что-то серьезное.
Дунский собрал, наконец, листки и неловко поднялся:
"Чтобы я прочел тебе свою повесть про массажный кабинет".
"Ты написал повесть?" - восторженно взвизгнула Габи.
"Ну, может, не повесть, а рассказ", - заскромничал Дунский
"Написал повесть, а мне ни слова?"
"Я хотел сделать тебе сюрприз, - довольный произведенным эффектом Дунский немедленно смягчился и снова сел. - Так читать?".
"Только не слишком торжественно", - поспешно согласилась Габи, устраиваясь поудобней, но тут же передумала и села по-турецки, уменьшая таким образом опасность заснуть в самый неподходящий момент. Дунский набрал в грудь большую порцию воздуха и начал:
"РУССКИЙ САМОВАР
Терпеть не могу резиновые перчатки - они стесняют мою свободу. Уместно, конечно, спросить, о какой свободе может идти речь, если я обречена целый день драить чужие полы и унитазы".
"Так это про твою уборщицу!" - догадалась Габи.
"Только не перебивай! - вспыхнул Дунский. - Дослушай до конца, а потом высказывайся!".
Габи с опаской покосилась на пачку листков в его руке - пачка была не мелкая, так что о скором сне не приходилось и мечтать. А Дунский уже набирал разбег:
"Но я убедилась, что свободу ограничить легко, зато ограничение свободы не знает границ.
Здорово я это закрутила, правда? Это я еще умею - ведь не всегда же я была поломойкой. Когда-то я была маменькина дочка-белоручка. Даже имя мои родители мне дали возвышенное - Нонна, чтобы с младенчества поставить меня на верный путь"
"Так ее и зовут - Нонна?" - не удержалась Габи, но Дунский притворился, что не слышит. Он все больше увлекался собственным текстом, незаметно увлекая за собой и Габи.
"А верный путь для еврейской девочки в России - эти искусство, искусство и только искусство. Так что в той жизни я закончила Московскую консерваторию и работала дирижером детского хора при Дворце культуры милиции.
Но то было в той жизни, а полы я мою в этой.
Ну кто б в Москве мог поверить, что в земле обетованной я сделаю карьеру поломойки? Не то, чтоб у других полы мыть, я для собственной квартиры уборщицу нанимала, чтобы руки не портить. А теперь только и делаю, что порчу - потому что не терплю резиновые перчатки. Да мне и не жалко - ведь только мои шершавые руки обеспечивают мне пристойный заработок, на который я могу содержать маму и Никиту.
Когда мне предложили убираться в массажном кабинете "Русский самовар", Никита очень возражал, - он сразу заподозрил, что массаж там никто делать не собирается и что самовар - это фикция. Насчет массажа он оказался прав, но самовар у нас был настоящий, - расписной, с трубой и с маленьким чайничком для заварки. Стоял он в прихожей, на специальном пьедестале, а чего символизировал - неизвестно. Чай из него никто не пил, клиент
к нам ведь не за чаем приходил! Но это несоответствие никому не мешало - ни девушкам, ни клиентам.
А когда Никита узнал, сколько мне будут платить за уборку, оно и ему мешать перестало. Никита, конечно, тоже мог бы заработать - мойкой окон, например. Но он объявил, что не должен себя ронять, он не путана какая-нибудь, а артист! Будто кому-то в этом мире нужны артисты! Вот путаны - те действительно нужны, я в этом убедилась: от клиентов отбою не было. Если бы я рассказала, кто да кто сюда захаживал, мне бы, пожалуй, не поверили.
Но это все было потом, а поначалу, когда я приходила в кабинет убираться, там уже не было ни девок, ни клиентов. Я начинала уборку в восемь утра, чтобы к трем все закончить. Ключ мне не доверяли, я звонила условным звонком, мне открывал один из хозяев - или Красавчик Женька, или Бандит Тамаз - и впускал в квартиру.
Женька был ленинградский приблатненный шалопай, - там он фарцевал и сутенерил, а, может, и сам на панели прирабатывал - при его невинной девичьей красе это было бы в самый раз. Но шарики у него крутились неплохо. Он быстро сообразил, что, чем самому под фонарем стоять, выгоднее организовать экспорт - импорт секс-товара.
А Тамаз был обыкновенный разбойник, силищи непомерной. В Грузии сидел в тюрьме за ограбление с убийством. Потом боролся за выезд на историческую родину как ущемленный на почве антисемитизма. Он боролся не от большого ума - у него и малого не было - просто кто-
то научил его поставить на верную карту Приехал он сюда героем-отказником и - давай качать права. Но его тут быстро раскусили и сняли с довольствия. Так что у него другого выхода не было, как вернуться к старой, верной профессии. Там его Женька и подобрал в какой-то канаве, и определил на должность главного вышибалы. Без вышибалы в ихнем деле и дня не прожить.
Никто из них, конечно, мне не исповедовался, но я быстро восстановила картину путем сопоставления обрывков их разговоров - в основном, ссор, когда язык бежит впереди мысли - и собственной богатой музыкальной фантазии. Время на фантазии у меня было с восьми до трех, потому что в работе моей требовалась ловкость рук, а не острота ума. А ум мой, пока не полностью заторможенный моим новым социальным статусом, все еще продолжал по инерции крутить свои постепенно ржавеющие шестеренки.
День мой начинался с выгребания мусора, которого за ночь набиралось столько, словно тут полк солдат побывал. Всюду валялись окурки, грязные стаканы и горы использованных кондомов на выброс. Я, дурочка наивная, до того и не представляла, что кондомы бывают всех цветов радуги, с перьями, с гребешками, со стеклярусом! Иногда попадались такие красавцы, что хоть на голове их вместо шляпки носи. Особо увлекательные образцы я мыла "экономикой" и приносила домой показать своим".
Тут Габи снова не сдержалась и перебила:
"Ты бы и впрямь парочку домой принес - для интереса!"
"Ну не мешай!" - взмолился Дунский. - Мне очень важно, чтобы ты выслушала все подряд, от начала до конца".
Габи прикусила язык и все же прилегла - было уже ясно, что дело это долгое, и заснуть Дунский все равно не даст.
"Мама каждый раз приходила в восторг, а Никита страшно огорчался - ему все время казалось, что меня могут вовлечь в массажные дела. И впрямь некоторые клиенты очень даже на меня зарились, хоть я и не первой молодости. Ведь вкусы бывают разные - кому нравится поповна, а кому - попадья. Но с клиентами я познакомилась позже - к тому времени любовь к моей зарплате давно победила в душе Никиты неприязнь к моей работе. А платили мне хорошо, потому что у меня оказалась легкая рука на уборку.
Никита даже начал намекать, что пора бы купить ему печь для обжига керамики.
- Если у меня будет печь, - приставал он, - я окуплю все расходы и буду содержать не только тебя, но и нашу дорогую Шарман.
Так он называл мою маму - Шарман - с французским акцентом, чтобы подчеркнуть, как он ею очарован. Мама, конечно, млела от восторга и тоже выступала:
- Ты обязана помочь Никите встать на ноги!Художник должен творить, а не прозябать!
- Спасибо, Шарман, - застенчиво шептал Никита, - только вы меня понимаете!
Ну да, она его понимает, а я нет! Можно подумать, что печь, в конце концов, купила ему она, а не я. И порой вообще неясно, кто ему дороже - я или наша неотразимая Шарман! Смешно, правда? Но кто знает мою старую красотку-мать, тому вовсе не смешно: пусть ей под семьдесят, но она еще на все способна - ведь у нас в роду женщины с годами становятся только краше. А что до Никиты - если он на меня польстился, значит у него есть склонность к дамам гораздо старше его. А тут уж какая разница, насколько старше - на десять лет или на тридцать?
Честно говоря, их романтические отношения и по сей день сводят меня с ума! А тогда, перед покупкой печи, это было просто невыносимо: они целые дни напролет ворковали как два голубка. Я даже подумывала как-нибудь в разгар рабочего дня смотаться домой и застукать их на месте. Но не успела - внезапно обстоятельства в нашем "Самоваре" переменились роковым образом.
Прихожу я как-то утром, звоню в дверь условным звонком, Тамаз мне отворяет, а внутри, вместо привычной тишины - шум, говор, визг. В прихожей навалены чемоданы и сумки, и в салоне полно девок:
все сонные, злые, сидят, развалясь в креслах. А одна, темноглазая, с короткой платиновой стрижкой, стоит у окна, нога на подоконнике, - подоконники в салоне были низкие, на уровне колена. Была она как птица, готовая к полету, хоть лететь было некуда, все окна у нас были забраны литыми чугунными решетками - а перед ней извивался Женька - хватал за руки, заглядывал в глаза.
- Ну, чем плохая квартира, - бормотал он, - мы тут все устроим, будет лучше прежней!
Платиновая на него сверкнула глазом - такая и убить может:
- Что ж, - и работать тут, и жить?
- А чем плохо, - заюлил Женька, - на дорогу время не тратить!
- А закон такой есть, - отрезала Платиновая. - Не блядуй, где живешь, не живи, где блядуешь!
Все заржали, и тут я услышала неповторимый, знакомый мне смолоду смех, высокий и ломкий, как ножом по стеклу. Я обернулась и увидела их обеих, Дину и Зойку, - они стояли в дверях кухни.