Понизив голос и оглянувшись по сторонам, он принялся излагать подробности своего плана.
- В открытую бороться с ними бесполезно. У них все схвачено, власть, полиция, банки, почта, телеграф. Мировое еврейство, сам понимаешь. Поэтому врага нужно бить его оружием и на его территории. Понял?
- Не понял, - отрицательно покачал головой Шая.
- Потому, что дурак. Такой же, как я. Нам уже поздно воевать, годы не те, а вот дети, они успеют. Я их записал в самые жуткие заведения, и буду тянуть на раввинов. Кровью харкать стану, а выведу. А когда вырастут, большими людьми станут, вот тогда они так всего позапрещают, что этим, - он кивком головы указал на струящуюся мимо окон шашлычной харедимную толпу, - небо с овчинку покажется. Детушки мои так гаечки закрутят, что святоши сами от всего откажутся и побегут, побегут на тель-авивские пляжи, точно крысы из Гамельна.
Паша засмеялся. Желтые, покрытые налетом никотина зубы оскалились, глаза засверкали нездоровым, лихорадочным блеском.
- Ну, пока, - сказал он, бросая на стол пустую пачку "Ноблес". - Мне еще Шурку из миквы забирать.
Спустя месяц Шая снова оказался в Иерусалиме. Вместо пляжа заботы бизнеса погнали его в город Давида. Вокруг стояла святая суббота, но в Шаиной "Мазде" по-прежнему царствовала пятница. Проезжая возле Меа Шеарим, ему вдруг показалось, будто он видит на обочине шоссе Пашу. Вместе с другими мужчинами в черном, тот выкрикивал какое-то слово из двух слогов и отчаянно жестикулировал. Вокруг него вертелся мальчишка в белой вязаной шапочке и подозрительно оттопыренными карманами брюк.
- Еще зафитилит камушком по старой дружбе, Штирлиц хренов, - подумал Шая и на всякий случай отвернул к противоположной кромке шоссе.
Поравнявшись, он все-таки сбросил газ и посмотрел на мужчину. Это был не Паша. Незнакомый харидей в черной шляпе устало и отчаянно выкрикивал:
- Ша - бес! Ша - бес!
"Вот и замолк бы, бесовское отродье!" - подумал Шая и придавил акселератор.
Чуден Бней-Брак при тихой погоде
Своего племянника Шая любил. Во-первых, за то, что он сын брата, а во-вторых, потому, что хороший мальчик - культурный, начитанный, аккуратный. Даже Мотино увлечение религией не изменило Шаиного отношения, хотя спокойно воспринимать некоторые "закидоны" племянника было совсем непростым делом. Один лексикон, натужно-разбитной лексикон чего стоил! Ну что вы скажете в ответ на призыв "Выше знамя религиозного фанатизма!" или "Учение Моисея всесильно, потому, что оно верно"?
Поначалу Шая только улыбался в усы, но скоро понял - да ведь это Моти смеётся над ним, и над его заношенными до блеска русскими прибаутками.
В какой-то момент племянник начал регулярно приезжать к Шае на субботу. По его мнению, дядя созрел для последнего рывка к "сияющим вершинам иудаизма".
- Дядя, - говорил Моти, - покайся, окаянный, пока не поздно. Идём в синагогу!
И Шая шёл. Причина, правда, была куда как прозаична: в синагоге работал мощный кондиционер. Тихие голоса молящихся приводили Шаю в состояние сладкого оцепенения, плавно переходившего в дремоту, а из неё в глубокий сон. Первое время племянник тыкал его локтем в бок и шипел на ухо: "Не храпи так громко!" - а потом стал просто выбирать места в задних рядах, которые обычно пустовали.
- Ничего не могу с собой поделать, - оправдывался Шая после двухчасового сна в прохладной атмосфере, - стоит кантору приоткрыть рот, как и я начинаю зевать.
В одну из суббот Шая в синагогу не пошёл. Причина была весьма уважительной - к нему приехал в гости старый знакомый, поэт Александр. Работал он, правда, бухгалтером в маленькой фирме по ремонту сантехники, но в свободное время писал стихи.
Иногда ему удавалось "продавить" подборку в одной из русскоязыческих газет, и это практически никем не замечаемое событие наполняло Александра чувством собственной значимости и смысла.
- Поэт, - говаривал он, - может быть большим или маленьким, но он всегда другое существо, лишь внешне похожее на человека. У поэта особый глаз, особый слух, особый нюх, он живёт и умирает по своим, особым законам - законам поэзии!
- Ну-ну, - отвечал Шая, который уже слышал похожие разговоры в старом кинофильме про шпионов, - а как у поэтов насчёт холодной водки?
- Оччень хорошо! - восклицал Александр, после чего обсуждение высоких тем уступало место несколько более приземлённому, но не менее любопытному процессу. Завершив бутылку, приятели возвращались к искусству. И было, было им что сказать, оценить, поднять или ниспровергнуть.
На этот раз темой разговора послужила первая часть Пятикнижия, наконец осиленная Шаей. По ходу чтения у него возникло множество соображений, которые он грозился свести в комментарий.
- Вот написано, - сказал Шая, хрустко надкусывая солёный огурчик, - "и сотворил Бог на пятый день творения больших рыб". Это на русский так перевели - рыбы, - Шая с презрением махнул огурцом куда-то в сторону Иерусалима, где проживала незадачливая редколлегия, - а на иврите-то ясно написано - крокодилы! И что же это за рыбы такие, которые одновременно крокодилы? Понятное дело - ихтиозавры! Значит, есть в Торе прямое подтверждение существования ящеров!
Шая остановился и торжествующе посмотрел на Моти. Тот молча сидел у края стола и с рассеянным видом водил ножом по тарелке.
- Или написано, - продолжил Шая, не дождавшись реакции племянника, - "не вари козлёнка в молоке его матери". А в молоке тётки, или просто соседней козы - не написано! Тем более, если бросить курицу в коровье молоко! Ergo - все запреты молочного тортика после свиной отбивной - просто раввинские штучки. Оно и понятно: каждый хочет войти в историю. А как легче всего увековечиться - взять, да запретить, что до тебя не успели! Вот и набралось за две тысячи лет - ни вздохнуть, ни повернуться!
- Всему причина - жажда славы, - поддержал приятеля Александр, который тоже успел прочитать избранные места Танаха и составить по их поводу собственное мнение.
- У Авраама были две жены, у Яакова четыре, у Давида - шестнадцать, а у Соломона - вообще шестьсот. На каком же таком основании нам разрешают только одну? Герострату пришлось сжигать храм Афродиты, а этот, как его… забыл… одним росчерком пера разрушил святилище еврейской семьи!
Женский вопрос стоял у Александра особенно остро. Последние тридцать лет он регулярно женился и с не меньшей регулярностью расторгал брачные узы. Что же касается жажды славы, то, как и всякий человек причастный к литературному процессу, он неплохо разбирался в течении болезни. Короче говоря, беседа приятелей приобрела теологическое или, на худой конец, философско-глубокомысленное направление.
Было высказано немало ценных замечаний и комментариев, а попутно воткнуто не меньшее количество шпилек в чёрное тело раввината вообще и его паствы в частности. Несчастный раввинат напоминал быка в последней стадии корриды: утыканный множеством бандерилий, он затравленно поводил глазами, тяжело дышал и поминутно ронял на арену черную шляпу.
- Ну почему, почему? - сокрушался Александр, небрежно возлагая локоть на рыбу под майонезом, - почему поэту Давиду разрешали шестнадцать жён, а поэту Александру больше одной ни-ни?!
- Да ты и одну не в состоянии прокормить! - резал Шая правду-матку. - Куда тебе ещё пятнадцать?
- Если Отец наш небесный, - отвечал Александр, извлекая локоть из рыбы, и воздевая руки к небу, - пошлет мне ещё одну жену, Он пошлет и средства для её содержания.
При виде такого благочестия Моти, представлявший за столом силы фанатизма и реакции, нарушил молчание и прыснул от смеха.
- Не вижу повода для веселья, - обиженно произнёс Шая. - По-моему, наша беседа весьма конструктивна. Жаль, что её не слышит главный раввин Израиля.
- В ваших рассуждениях есть одно слабое место, - сказал Моти. - Они не совпадают ни с мнением рабби Меира, ни с позицией рабби Иегуды.
- Поэт - эхо мира, - важно объявил Александр, - он пророк, или почти пророк, и мнение его ни с кем не обязано совпадать.
- Обсуждая вопрос, насколько может ошибиться человек, - продолжил Моти, - определяя время в пасмурный день, мудрецы не пришли к единому мнению. Рабби Меир считает, что ошибка не должна превысить двух часов, рабби Иегуда допускает три. Вы же говорите глупости целый вечер подряд…
- За что я люблю религиозных, - сказал Александр, - так это за самоуверенность. Они, видите ли, присвоили себе монополию на Тору. А если у кого возникает собственное мнение, так он сразу дурак и невежда.
- Дядя Саша, - возразил Моти, - в любом деле есть профессионалы и любители. Но вы же не ходите рвать зубы к сантехнику?
- Тора для меня - прежде всего литература, - сурово сообщил Александр. - А запреты и ограничения - дело рук не шибко умных апостолов, мнение которых меня не интересует.
Он рванул рубаху на груди и извлёк медальон с курчавым профилем.
- Вот он - бог мой!
Александр поцеловал изображение Пушкина и с вызовом посмотрел на Моти.
- А это уже просто идолопоклонство, - сказал Моти. - Во времена Сангедрина вас бы, дядя Саша, забросали камнями.
- Да-да, - горько усмехнулся Александр. - Торквемада, Лойола, святые отцы-ревнители… Знаем, проходили. - Он гордо запрокинул голову. - Да за искусство я готов и на костёр!
- Никуда вы не готовы, - сказал Моти. - Даже зарплатой, и той поступиться не можете, оттого и работаете бухгалтером.
Атмосфера начала заметно накаляться, и Шая, как хозяин дома, решил вмешаться.
- Оставь нас в покое, - приказал он племяннику, разливая по рюмкам остаток водки, - поздно нам перевоспитываться. У вас своя духовность, у нас своя!