"В 1388 году, во время правления короля Вацлава Ленивого, толпа горожан напала на еврейский квартал Праги. Евреи должны были отречься от своей веры или умереть. Они не ожидали нападения и не смогли оказать серьезного сопротивления врагу, имевшего, к тому же, огромный численный перевес.
Старики, женщины, дети и уцелевшие в бою мужчины скрылись в Староновой синагоге. Разъяренная толпа выломала решетки на окнах, выбила дверь и ворвалась вовнутрь. Никто не захотел отказаться от своей веры, и всех - сначала детей на глазах у матерей, затем женщин на глазах мужей - беспощадно убили. Кровь разлеталась брызгами по стенам молитвенного дома и ручьями струилась вдоль стен. Король Вацлав оставил происшествие без суда и наказания".
* * *
Предание отстоит от легенды-литературы на степень доверия и на его продолжительность. Я готов верить, будто Грегор Замза, проснувшись однажды утром, обнаружил, что он у себя в постели превратился в странное насекомое, но верить в это я буду, только пока читаю рассказ Кафки.
Приступая к чтению, читатель дает согласие пребывать в мире, где человек может превратиться в насекомое, а волки заговаривают с гуляющими по лесу девочками. Но это не единственное соглашение, которое он принимает, их много, и мне иногда хочется отложить в сторону свои писания и составить краткий перечень законов и соглашений, определяющих пребывание читателя в литературных мирах. Впрочем, вряд ли такая задача под силу одному человеку.
Главное из этих соглашений можно обозначить как "подразумеваемая честность". Читатель отдает писателю часть своей жизни, расходуя ее на погружение в придуманный им мир, писатель, в свою очередь, обязуется возместить эту утрату занимательным сюжетом, новым взглядом на известные проблемы, живописной лексикой и прочими достоинствами художественного текста. Открывая книгу, читатель подразумевает, что соглашение будет выполнено, если же такого не происходит, он чувствует себя обманутым и с раздражением оставляет текст.
Отыскивать запрятанные намеки, бродить по тайным ходам, прорытым писателем, расшифровывать аллюзии и реминисценции читатель станет только после удовлетворения первого голода, обусловленного вышеуказанным соглашением.
Впрочем, существует еще идеальный читатель, типа тель-авивского прозаика Миши Ю., способного, словно жемчужная устрица, обволочь собою песчинку, превратив ее в драгоценность. Однако отыскать такого читателя куда сложнее, чем написать текст, удовлетворяющий рядовым запросам.
Легенды литературы краше и уютнее преданий; литература, в большей своей части - уплощение реального мира, уменьшение количества влияющих факторов. Одна из целей литературы - сделать действительность более понятной, в этом секрет популярности мыльных опер и аргентинских телесериалов. Они создают мир-убежище, в котором зритель чувствует себя уверенно.
Чем ближе мир литературного произведения к реальному, тем меньше у него будет зрителей.
"Профессор Мориарти натуральнее Пьера Безухова, - пишет Эко, - потому, что жизнь, вне всяких сомнений, куда больше похожа на "Улисса", чем на "Трех мушкетеров".
Мир, в который попадает читатель, вовсе не обязательно тот же самый мир, в котором находился автор произведения. Интерпретация текста читателем может завести его довольно далеко. В принципе, автор заинтересован в наибольшем количестве интерпретаций: он мечтает об идеальном читателе, мучимом идеальной бессонницей, который угадает, достроит, развернет - то есть, заставит работать на себя ленивый механизм текста. Для этого хитрый автор расставляет в тексте, словно капканы, разнообразные намеки, куда неминуемо должна угодить фантазия читателя и повести его по собственному пути.
* * *
В одном из моих рассказов я вытащил из давно несуществующего советского Вильнюса фигуру замдиректора по кадрам со странной фамилией Панка. Сочетание должности и фамилии показалось мне достаточно забавным, и я вставил его в "Хранителя могилы" таким, каким сохранила его моя память: от кончиков начищенных ботинок до лысеющей макушки. После опубликования рассказа в Интернете, я получил письмо из Вильнюса от бывшего сослуживца.
- Здорово ты описал Панку, - писал сослуживец, - прямо как живой получился.
Реакцию сослуживца я могу определить как нормальную реакцию нормального читателя. Случайно получилось, что он оказался знакомым с одним из персонажей рассказа, но другой человек на его месте легко бы представил своего замдиректора, наделив Панку его чертами.
Реакция идеального читателя, Миши Ю., оказалась принципиально иной.
- Панка, это ведь пан К. - объяснил он мне, прочитав рассказ, - из "Замка" Кафки. И остальное сходится.
И тут идеальный читатель Миша развернул передо мной такую интерпретацию текста, о которой я даже не подозревал.
- Признайся, - спросил он, закончив полет и приземлившись возле меня, - я правильно все разгадал?
- Правильно, Миша, - только и смог пробормотать я, краснея от стыда. Рассказ читателя оказался куда интереснее моего.
* * *
Писатель должен помалкивать с интерпретацией собственного текста. Ролан Барт обозначил этот феномен как "смерть автора". Автору следовало бы умереть, закончив книгу, и не мешать читателю своими пояснениями.
"Автор, - добавляет Эко, - не более чем текстовая стратегия, определяющая семантические корреляции".
* * *
Перед входом в королевский дворец на Градчанах мы столкнулись с группой израильских туристов. Группа стояла онемев, с широко раскрытыми от изумления ртами.
Причина недоумения выяснилась моментально: прямо у входа на площадь, под памятником Масарику, оркестр "харедим" исполнял "Хатикву". Израильтяне, читающие эту статью, поймут всю странность и загадочность подобного зрелища, а не заслужившим проживать на Святой Земле я предлагаю поверить на слово - иначе пояснения займут несколько страниц.
Мы с женой переглянулись, моментально сообразив, в чем тут дело, и принялись ожидать развязки. Спустя несколько минут к начинающим отходить от каменного оцепенения туристам вернулся гид, ходивший, по-видимому, отмечать входные билеты, и тут же принялся за работу.
- Видите ли, - объяснил он, - бороды, черные шляпы и черные костюмы не являются однозначной принадлежностью еврейских ультраортодоксов. В Чехии, например, так одеваются музыканты.
- Но почему они играют "Хатикву"? - не унимались туристы.
- Ну, - предположил гид, - наверное, они увидели группу израильтян и в знак приветствия исполнили гимн Израиля. Чехи вообще очень гостеприимная нация, вы разве не заметили?
- Заметили, заметили, - закивали туристы, и в футляр от контрабаса, призывно распахнутый на мостовой перед оркестриком, посыпались монетки.
Довольная группа двинулась на осмотр дворца, а мы продолжали слушать симфоническую поэму Б.Сметаны, один из мотивов которой послужил основой для "Хатиквы".
Интерпретация ситуации меня позабавила, и я с удовольствием рассматривал площадь, фасад дворца, торжественную смену караула. Случайно бросив взгляд на фигуру Масарика, я оторопел: над музыкантами возвышался памятник тель-авивскому поэту Петру М. Не веря своим глазам, я принялся разглядывать лицо монумента и оторопел еще больше: Петр-Масарик подмигнул мне правым глазом и произнес, вытягивая перст по направлению к толпе туристов:
- Эпоха кабаре.
Я обернулся к Анне, чтобы рассказать ей о невероятном поведении памятника, и увидел, что она тоже смотрит на монумент.
- Видела? - спросил я, и бесчисленные реминисценции на классические сюжеты закружились в моей голове.
- Что видела? - уточнила Анна.
- Ожившую статую!
- Статую - нет, но я видела, как абсентный подход может превратить поэму "Влтава" в "Хатикву"
Дальнейший разговор о последствиях неумеренного потребления черного кофе я решил оставить вне рамок этой статьи. Одного до сих пор не пойму, на что намекал поэт М.?
* * *
Название произведения - тоже авторская интерпретация, подсказка, с помощью которой направляют или, наоборот, запутывают читателя, обращая его внимание на некоторые особенности текста. Автор, заинтересованный в максимально большем количестве интерпретаций, стимулирует фантазию читателя, например заглавие "Капитанская дочка" фокусирует внимание на второстепенной фигуре повествования, хотя для повести Гринев или Пугачев представляют куда больший интерес.
Размышляя о названии, читатель волей неволей начинает думать, почему в центр поставлена фигура дочери капитана, и отыскивать объяснения, то есть - интерпретировать. Название "Замок" слегка притушевывает главную фигуру романа - Йозефа К., а "Голем" выводит из тени на первый план персонаж, вообще не участвующий в повествовании. О многозначности названия "Улисс" написана целая библиотека.
"Заглавие одного из самых знаменитых и читаемых романов за всю историю человечества - "Три мушкетера"", - пишет Эко, - повествующего на самом деле о четырех мушкетерах, можно отнести к гениальной оплошности, но такого рода рассеянность может позволить себе только очень большой писатель".