Грузовик остановился только один раз – чтобы помочь вытащить тело какой-то женщины из машины, придавленной рухнувшей стеной. Это случилось за несколько мгновений до того, как вы подъехали. Мужчина, кинувшийся к грузовику с мольбой о помощи, был мужем несчастной. Перед тем он что-то покупал в павильоне, который был еще открыт. И тот обрушился у него на глазах. Солдаты положили тело его жены посреди улицы. Лицо у нее было иссечено осколками стекла – они торчали наружу и поблескивали в лучах утреннего солнца.
К тому времени, когда вы добрались до Пирея, от холщового мешка уже шел неприятный запах. Солдат, подаривший тебе крестик, помог спустить тело на землю, после чего несколько его сослуживцев пошли за паромщиком, невозмутимо наблюдавшим за происходящим с палубы своего суденышка.
Ты стал умолять паромщика на ломаном греческом перевезти вас на Эгину. Но тот отрицательно покачал головой. Военные посмотрели на него с бесстрастной многозначительностью. Он глянул через твое плечо на тело и военный грузовик посреди площади.
– Простите, – сказал он по-английски.
Тогда один из военных достал из кобуры револьвер, но поднял его не выше пояса. Капитан парома спокойно пожал плечами и ушел к себе в рубку. Через минуту затарахтел двигатель – и солдаты помогли перенести холщовый мешок на палубу.
Носовая машина рокотала довольно громко – а когда из кормовых вырвались черные клубы дыма, суденышко содрогнулось всем корпусом.
Через десять минут вы уже были далеко от берега. Других судов поблизости видно не было, на море стоял штиль. Военные провожали вас взглядами с причальной стенки. Когда они слились вдалеке в мутное зеленое пятно, вы услышали треск ружейного выстрела.
Капитан оставался у себя в рубке – он вышел только раз, чтобы передать Джорджу бутылку какого-то греческого пойла. Джордж протянул бутылку сначала тебе, а вслед за тем припал к ней сам – и осушил наполовину.
На подходе к гавани Эгины вы оба очнулись от дремоты.
Был уже вечер.
В гавани толпилось множество народа, как будто все ждали ваше судно. Ты не мог взять в толк, что они тут делают, и почему-то испугался: вдруг эта толпа набросится на вас. Только ошвартовавшись, ты смекнул, что все они собрались, чтобы помолиться за тех, кто на материке.
Не успел капитан закрепить швартовы, как люди кинулись к суденышку – и тут же сникли, разглядев на борту только троих человек. Они кричали вам – требовали известий. И Джордж кричал им в ответ по-гречески. Ты не понял, что он сказал, но люди, передав его слова друг другу по цепочке, отпрянули и снова предались молитве.
Двое парнишек помогли тебе перенести тело Ребекки с палубы на причал. Поначалу они, похоже, не догадывались, что там, в мешке, но, когда из дырки в холсте выбилась прядь ее волос, один из них уронил мешок со своего конца и пустился наутек.
Вы с Джорджем вынесли тело из гавани на площадь и там опустили на скамейку. Люди что-то кричали паромщику, который доставил вас на остров.
Ты понятия не имел, сколько сейчас времени, но судно, вероятно, находилось в море несколько часов.
Джордж пошел за водой – и вернулся с машиной. Ты не стал спрашивать, где он ее взял.
Тело Ребекки не помещалось на заднее сиденье – пришлось ее, безжизненную, усадить. Напившись вдоволь из ведра, которое Джордж наполнил из источника, ты поехал через весь город и следом за тем, ревя на третьей передаче, двинулся вверх по горному склону. На полпути до вершины вы едва не столкнулись с мопедом, мчавшимся вам навстречу на дикой скорости.
Когда вы добрались до крутого подъема, Джордж, не колеблясь, пересел за руль и свернул с дороги в сторону кустарников.
Ехал он медленно, и так до тех пор, покуда местность не стала настолько непролазной, что машина могла застрять обоими мостами.
Когда вы выбрались из машины, было уже темно, кругом стояла тишь. И только с моря веяло прохладой.
Когда вы подобрались к краю скалы, тело Ребекки как будто засветилось.
Вы раскачали его несколько раз, чтобы придать ему импульс, и одновременно отпустили.
А когда спустились обратно к машине, Джордж вконец оторопел. И попросил тебя сесть за руль. Ты не смог включить фары – и вы спускались с горы в темноте.
Обратный путь с Эгины до Пирея занял всю ночь. На рассвете, когда вы добрались до Афин, в городе уже царило не смятение, а какая-то неопределенность. На каждом углу стояли военные с автоматами, они курили и подбадривали стариков. Дом Джорджа покоробило, но он устоял. Большинство его соседей уехало за город. Вы проспали несколько часов, разместившись вдвоем на его кровати. А когда проснулись, ты решил вернуться к себе. Джордж хотел пойти с тобой, но ты тихонько ушел один, пока он был в ванной.
Глава тридцать пятая
Тебе больше не хотелось жить.
Ты стоял на балконе и думал, что сердце у тебя уже остановилось, а каждый слабый стук в темноте, каждый едва ощутимый толчок в теле где-то между большим пальцем руки и шеи лишь смутно напоминал биение твоего сердца, все еще хранившего воспоминание о чем-то красивом.
Ты представил себе, что будет потом – после того, как ты прыгнешь:
Площадь внизу всем запомнится как место, где погиб какой-то иностранец. Местные ребятишки будут расти и все время думать, кто же ты был такой.
Шум. Единственный вскрик. Тело свалилось с неба. Дробный топот подошв. К тебе подбегают люди. В окнах мелькают лица. Двери распахиваются настежь. Старушки удерживают ребятишек.
К тому времени, когда ты встретил Ребекку, было уже поздно. Ты будешь чувствовать свою никчемность всю оставшуюся жизнь. Твои руки всегда будут помнить то, чего они не сделали.
Какой-то старик переворачивает тебя.
Опусукается на колени и прикладывается ухом к твоей груди.
Ты видишь свои широко разбросанные руки – ладонями вниз. Жест падения.
Когда-то руки у тебя были совсем крохотные. Мать с отцом легко сжимали их в свои ладони по утрам, когда было холодно. И ты раскачивался между ними: раз, два, три – скок!
Ты видишь изодранные мыски своих "кларксов" – светло-голубых. Карманы у тебя слиплись от конфет. Тебя окликают по имени – значит, хотят угостить или что-то показать.
Ты поднимался все выше и выше, цепко хватаясь за родительские руки, и солнце у тебя на головой рассыпалось на ослепительные осколки.
Когда-то все чужие руки казались тебе больше твоих собственных.
Руки везде и всюду.
И вот теперь тебя снова трогают чужие руки. Ты никогда не узнаешь, чьи они, но запомнишь, что они трогают тебя как живого.
А твои руки лежат бездвижно на булыжной мостовой у тебя под балконом.
Те же самые руки хватались за колючие отцовские щеки когда-то субботним утром – давным-давно, однажды субботним утром.
Один-единственный день выпал из колоды прошых дней.
"Проснись, папа! – зовешь ты. – Пора на рыбалку".
А занавески такие белые…
А глаза его спросонья утром такие карие-карие…
"Генри, малыш", – бормочет он.
Печаль в его глазах не только от тоски по другому сынишке. Вы вините себя – и никогда друг друга.
Холодно. Тягостно-унылый рассвет.
Ты помнишь, как он постукивает веткой по земле. Вслед за тем отовсюду выглядывают черви.
Ты смеешься и хватаешь их в пригоршню.
Моросит дождь, но после завтрака тебе тепло. Ты в изумлении протягиваешь червяка отцу. Черви думают, что стучит дождь. И ничего не могут с собой поделать. Они выползают на свет. Это неуправляемый инстинкт. Неодолимая сила влечет их в другой мир.
А еще сырая трава – и ты ее чувствуешь.
Отец встает на колени, берет тебя за руки. И крепко прижимает их к земле.
"Навсегда запомни этот миг", – говорит он.
Чтобы прогреть машину, уходит некоторое время.
Двигатель оживает – сам по себе. Утренний воздух насыщается запахом дизельного топлива.
С деревьев таращится воронье.
Свет, прерывистый дождь.
Рычаг переключения передач длинный и трясется, когда не держишься за него.
Червяки в серебристом ведерке на заднем сиденье. Они елозят друг по дружке – неслышно копошатся, точно медленно кружащие в воздухе снежные хлопья.
Тело – личина.
Ты поднял Ребекку на руки – и ощутил странную тяжесть.
Ты подумал – запомнила ли она, кем была. Может ли жить любовь, если она не связана с памятью?
Что, если после смерти она чувствует, что тебя нет рядом, хотя не может тебя вспомнить? Ты представляешь себе память в виде воспоминаний, собранных в кучу и уложенных в портфель, забытый на платформе.
Вокруг твоего тела стоят люди. Из окна выглядывает мальчуган-грек.
Наконец-то он понимает, почему его маленький братишка не хочет ложиться спать.
Как все дети, мальчуган становится частью того, что видит. Той же ночью он прокрадывается в комнату к братишке и берет его за крохотную ручонку. Он нащупал кого-то в темноте – и уже не отпустит.
Старик, который, как тебе показалось, перевернул тебя, стоит тут же, рядом.
Его качает.
Шляпа, слетевшая у него с головы, лежит на земле – ровно. Будь ты жив, ты подобрал бы ее и отдал ему.
А теперь ты как она, хотя сам того не знаешь.
Мертвые не дышат.
Не видят, не слышат, не шевелятся и не говорят.
И ничего не чувствуют.