И провела рукой по затылку Генри. Волосы у него были мягкие. Ее пальцы нащупали мышечный бугорок между шеей и плечом. Она подумала – удастся ли ей когда-нибудь узнать его по-настоящему, если их близость изменит ее жизнь или если он, подобно уходящему лету, растворится в своей увядающей красоте, как всякое лето на исходе.
Нельзя увидеть будущее. Порой она чувствовала, что должна ему открыться, но потом то ли он говорил что-то не так, то ли у нее чуть заметно менялось настроение – и она опять замыкалась в себе, совершенно внезапно.
Наконец, они развесили его мокрую одежду на балконе. В некоторых местах, где кровь впиталась, на ней все же остались едва различимые темные пятна.
Ее рассказ о мужчине с голой грудью взволновал Генри до глубины души. Он сделал ей бутерброд с тонко нарезанными ломтиками холодной ягнятины, приправленной цацики.
– Он как будто ждал меня… как будто ждал кого-то, кто возьмется его рисовать.
Генри кивнул.
– А потом, уже собираясь уходить, – продолжала она, – я поняла, почему он меня впустил.
Ребекка показала Генри три подаренных ей детских рисунка.
– Господи! – удивился Генри. – Что это?
– Он тоже художник, – объяснила она.
Генри вернул рисунки Ребекке.
– Он сказал, что верит в судьбу, – продолжала она.
Генри усмехнулся.
– О, не сомневаюсь. Вот только правда в том, что его жена не удосужилась вовремя посмотреть на дорогу. Судьба – сказочка для малодушных.
– Я не уверена, что теперь готова с тобой согласиться, – возразила Ребекка. – Разве ты знаешь, что с ним случилось на самом деле? Знаешь, каково это, когда у тебя на глазах умирает любимый человек?
Генри потупил взор.
– Прости.
– Ничего, – сказал Генри. – Это дело давно минувших дней, не бери в голову.
– Не надо так.
– Ты о чем? – резко спросил Генри.
– О тебе, вот о чем.
Генри схватил бокал, швырнул его о пол. И на мгновение замер в неподвижности. Потом переступил через осколки и направился в спальню.
Ребекка нашла щетку и принялась собирать битое стекло. Она думала о том, что случилось. Прошло десять минут. И вот в дверях появился Генри.
Она продолжала подметать.
– Что, испугалась?
Она кивнула.
– Теперь пожалуешься мамочке, что я малость не в себе?
– Нет, – прямо сказала Ребекка, – моя мамочка бросила меня с Натали, когда нам было семь.
– Натали?
– Это моя сестра, разве я не говорила?
– Она – бросила? И вас воспитывал отец?
– Мы так и не узнали, кто наш отец. Мать никогда о нем не рассказывала, так что не было никакого уютного домика со ставнями, садовым шлангом, винным погребом и стареньким "Ситроеном". А жили мы у деда и сами заботились о себе. Потом сестра уехала с каким-то козлом на юг Франции, а я вот торчу здесь и подметаю за тобой осколки.
Генри молча смотрел на нее.
– Так что не тебе одному пришлось туго, – сказала она и расплакалась.
Генри обнял ее и осторожно повел в спальню – там они легли, провалившись во тьму.
Через несколько часов жизнь Ребекки распахнулась перед Генри, точно подробная карта.
Генри даже не догадывался, что переживала она, вспоминая те или иные события в своей жизни, но ему очень хотелось знать все-все, и это страстное желание стало началом чего-то очень важного – того, что он не ощущал ранее ни с одной другой женщиной.
Затем он заварил ромашкового чаю. Было очень поздно. Цветки размягчались в кипятке. Они неспешно пили чай с медом.
А потом они целовались. Ее ожерелье попало им между губ. На постель пролился лунный свет, очищая их бледным огнем.
Они уснули, не предавшись любви, но никогда еще они не были столь близки.
Жалюзи были открыты, по Афинам гулял сильный ветер – он врывался в спальни, вороша лежавшие на столах предметы, обвевая все и ничего, словно в поисках чего-то неопределенного, но несомненно особенного.
И вот Ребекка проснулась. И подумала, сколько же времени прошло. Она повернулась и посмотрела на спящего Генри. Его лицо казалось то смурным, то удивительно открытым, повинуясь движению ее тени.
Ребекка воображала – может, когда-то и ее мать лежала вот так же в постели с отцом, очарованная счастьем. Она представила себе, как они с Генри плавают в теплых водах Эгейского моря. Она взяла его с собой на Эгину. Он держит ее за талию и ведет сквозь воду. От его загорелой кожи после плавания веет прохладой – кожа еще влажная: на ней сверкают капли моря.
Она представила себе, как привезет его к себе домой – во Францию.
Купы колышущихся на ветру деревьев.
Фруктовые сады…
Вот-вот зазвонит телефон.
Ее дед со старческой неспешностью режет лук.
За дверью – большущая сумка.
Они сидят вдвоем в саду, мечтают – может, и ее сестра приедет.
Все эти сыры, такие разные. Сливы на дереве в саду.
Потом обратный путь в Париж по шоссе А-11… Разговоры на английском в машине.
Прогулки по внутренним дворам Лувра. Ребекка всегда мечтала там побывать, но ей никогда не хватало смелости приехать в центр Парижа – вдруг она столкнется с матерью.
Хруст камушков под ногами.
Волнующая праздность.
Новые босоножки.
Холодные мраморные ступени.
Редкие облака, распушившиеся на фоне глянцево-синих сумерек.
Совместное купание в ванне в гостинице на улице дю Бак.
Ощущение чего-то большого, чего-то великого и потрясающего, подобного какому-то грандиозному историческому событию, разворачивающемуся вокруг них.
То, что происходит с одним человеком, в конечном счете отражается и на остальных. Время скрываться пришло и ушло. Ей надлежит стараться изо всех сил, чтобы научиться жить дальше.
А затем она упала…
Точно статуя, низвергшаяся с края выступа в собственное отражение, Ребекка с головой погрузилась в море сна.
Глава двадцать шестая
Наступило утро – как другая жизнь.
Тронутые недвижным ярким светом, занавески будто застыли.
От давешних ее раздумий не осталось и следа: их словно смыло потоками сна.
Она проснулась в охваченной огнем комнате – в проблесках утра. Генри лежал на животе, руки его покоились на простыне.
Потом его глаза открылись.
Он посмотрел на нее – но не улыбнулся.
– Ты здесь, – проговорил он.
– Я?
– Я ждал.
Ребекка положила ладонь ему на лоб.
– Ты все еще видишь сон?
Генри быстро сел.
– Что тебе снилось? – спросила она.
– Не помню, – ответил он.
– Что-нибудь плохое?
– Не помню. Забыл.
– Если плохое, расскажешь?
– Да, само собой.
– Во сне мы переживаем странные чувства, – сказала Ребекка, отворачиваясь. – Интересно, будем ли мы чувствовать то же самое, когда умрем.
Было еще очень рано – спешить было некуда.
Они сели на "Веспу" около девяти и вскоре влились в транспортный поток – он нес их мимо громад жилых и заводских застроек, под облезлыми мостами, мимо кладбищ ржавых автомобилей, недосягаемых фруктовых садов, лепящихся к каменистым выступам. Наконец, дорога вынесла их на открытый жаркий простор, где были только песок и опаленные зноем деревья.
Ребекка уткнулась головой в спину Генри. Она чувствовала дрожь мотора, передававшуюся через его тело. Она чувствовала смертельную усталость. Ее неумолимо клонило в сон.
На ней была та же одежда, что и в тот день, когда она рисовала мужчину с обнаженной грудью. Она представила себе, как он и сейчас у себя на кухне кипятит полотенца. Как больничный фургон забирает чистое и выгружает грязное. Надо будет непременно нарисовать и ее. Дымящуюся кастрюлю. Вот только как изобразить пар, думала она. Ребекка вспомнила Эдварда Хоппера – как он, стараясь держать кисточку под нужным углом, выводил плавный изгиб оконного стекла на "Полуночниках". Как из кофемашины струится пар. В тот день, когда он писал эту картину, шел дождь. И он, как доподлинно известно, пил кофе. Его жена Джо тем временем спала в соседней комнате, высвободив одну ногу из-под одеяла. И его кисть двигалась в такт ее дыханию.
Когда они прибыли на раскоп, "Рено" там не было. Генри поставил мопед. Они сняли каски и отнесли их в палатку.
Внутри было прохладно и темно. Артефакты лежали в ящичках, будто погруженные в глубокий сон.
Генри накачал Ребекке стакан воды из пластмассовой бочки. А потом – себе.
– Прости за прошлую ночь, – сказал Генри.
– Многое прояснилось.
Генри осторожно поставил стакан и признался, что почувствовал невероятную близость к ней – такую, какой у него еще никогда ни с кем не было.
– Возьми меня, – прошептала Ребекка.
Он взял ее и уложил на длинную скамью.
Он не остановился, даже когда они услышали, как к палатке, глухо урча, подкатил "Рено".
– Генри, я что-то слышу.
– Не волнуйся, им еще надо будет подложить кирпичи под колеса.