– Когда мне было одиннадцать. Обычно я ездил в школу на автобусе. Автобус был синий, с желтовато-белой надписью с одной стороны. Обычно он останавливался у балетной школы – подбирал детишек. Со своего сиденья, с левой стороны, я видел через высокий забор ярко освещенный класс, где девчонки, мои одногодки, разминались перед зеркалом. Помню, как медленно и плавно изгибались их красивые руки, точно призрачные крылья. Иногда их руки взмывали и опускались в одном изящном взмахе. Так вот, среди тех девчонок особенно выделялась одна, со светло-каштановыми волосами, хотя ростом она была как все остальные. В нее-то я и влюбился.
Генри поднялся и встал у нее за спиной.
– Ты с ней встречался?
– Нет, но как-то раз она посмотрела на меня… потом закончилась четверть, а осенью мои предки переехали, и я уже пошел в другую школу, в другом городе.
– Ты ее все еще вспоминаешь?
– Она укладывала волосы, как ты.
– Вот так? – спросила Ребекка, взяв руку Генри и поднеся ее к своему затылку. – Такую прическу я носила в Air France, правда, она была поизящней.
– Я непременно влюбился бы в тебя на небесах, – сказал Генри, поднимаясь, чтобы выйти и оставить ее приводить себя в порядок.
После они выпили кофе и, держась за руки и смеясь, побежали вниз по лестнице. Рука у него была очень крепкая, и, когда им осталось одолеть последние несколько ступеней, Генри остановился и притянул Ребекку к себе.
Побриться в то утро он не успел, и, взглянув на его щеку, покрытую легкой щетиной, она снова почувствовала желание.
Они сели на его старушку "Веспу" и, сорвавшись с места, влились в неплотный поток машин.
Стояла жара. Спустя примерно час они преодолели мост и выехали на пыльную дорогу – она казалась бесконечной, хотя на самом деле вела вверх, к раскаленной вершине, где, по словам Генри, тысячи лет почти не ступала нога человека. Вдалеке виднелась белая палатка, несколько широких каменных плит и старенькая машина – похоже, брошенная. Они остановились у одной из плит. Полог палатки приподнялся, точно веко, и на них уставился какой-то малый, прикрывавший глаза ладонью от солнца.
– Утро доброе! – проговорил малый. – А это еще кто?
– Ребекка, – сказал Генри.
– Не она, а ты, – сказал малый.
Генри рассмеялся.
– Мы не виделись целую неделю, Генри. Ты где пропадал?
Прежде чем Генри успел произнести хоть слово, малый похлопал его по спине.
– С возвращением, Генри. Так кто же это с тобой?
– Привет! – сказала Ребекка, протягивая руку. – Ребекка Батиста.
– Ух ты, Батиста? – переспросил малый и направился обратно к палатке.
– Заходите, глотните водички… кстати, я профессор Петерсон.
Генри взял у Ребекки каску и прошел следом за ней в палатку.
Они разместились в шезлонгах. Внутри было довольно прохладно и попахивало уксусом. Там же, в палатке, стояло несколько столов, заваленных какими-то инструментами и камнями. Рядом помещалась сточная труба, подсоединенная к большому ведру, и раковина для мытья посуды, где белело какое-то клейкое вещество.
– Что новенького, профессор? – спросил Генри.
– Что новенького? Ну для начала… – Профессор протянул им по стакану с холодной водой. Потом принялся раскуривать трубку, поглядывая краешком глаза на Ребекку. Он поднес спичку к чашечке трубки и затянулся – пламя спички тут же замерцало, подпалило табак, и он зашипел в такт каждой последующей неглубокой затяжке.
– Джузеппе уехал домой по крайней мере на неделю – бедная старушка мать опять занемогла.
– Опять? – переспросил Генри. И повернулся к Ребекке. – Когда мать Джузеппе скучает по нему, она всякий раз начинает хворать и ему приходится мчаться к ней незамедлительно.
– Как же узнать, что написано на том диске? – сказал Генри.
– Придется ждать.
– Ты об этом хотел со мной поговорить?
– Да, – ответил профессор Петерсон. – Если поедешь в университет, не говори, что Джузеппе уехал.
– Не буду.
– Им нужен любой предлог, чтоб от нас отделаться.
– Правда?
Профессор вытащил трубку изо рта.
– Ну мне всегда так казалось.
Поговорив еще немного, они снова оказались на жаре. Профессор, стоя за спиной Ребекки и Генри, посмотрел на видневшиеся вдалеке Афины. Над городом висела косматая дымка, будто сотканная из клочковатой шерсти. До Афин было несколько миль, но кипучая энергия городской жизни ощущалась даже здесь – на пустынной скале.
– Если хотите помочь, милочка… – обратился к Ребекке профессор, – а я староват, чтобы обращаться с такими просьбами без тени неловкости… в общем, не стесняйтесь, зарисуйте пару вон тех штуковин на столе для информационного бюллетеня Британской школы. Могу заплатить вам либо камнями, либо комплиментами… а могу наказать Генри, если будет вести себя недостойно.
– Вот, наконец, объявился мужчина, который понимает женщину, – сказала Ребекка. – Предпочитаю камни.
– Генри говорит, вы талантливая художница.
– Он не видел ни одной моей работы.
– Не скажи, – отозвался Генри из своей ямы. – Я мельком видел кое-какие рисунки на полу в твоей гостиной этим утром.
– Так ведь только этим утром, – сказала она.
– Выходит, я все же прав?
Ребекка подошла вслед за профессором к столу – он был накрыт куском пластмассы, придавленным кирпичами. Профессор достал коробку со старенькими английскими стоматологическими инструментами и объяснил, для чего они нужны, а еще сказал, куда деваются их находки и какие из них надо бы зарисовать.
Сделав несколько набросков, Ребекка прилегла в гамак за палаткой. Она обмахивалась потрепанным номером "Экономиста", но вскоре ее сморил сон.
Профессор Петерсон подошел к краю ямы, в которой копался Генри.
– Ты сегодня чертовски спокоен, Генри… никак, подумываешь жениться на Ребекке.
– Жениться?
– Будь осторожен, Генри… Ладно, а где та нога?
– Уже отправили.
– Очень хорошо.
– Откопали только вчера – значит, она, наверно, уже в лаборатории.
– Ладно.
Генри посмотрел вверх и улыбнулся старому другу. Солнце светило слишком ярко – и выражение на лице старика было не разглядеть.
– Ты делаешь прекрасную работу, дружище, как обычно, – сказал он.
Тут появилась Ребекка. Ее лицо блестело от испарины.
– Я долго проспала?
– Не очень, – сказал Генри. – Час от силы.
– Генри нашел бедренную кость на прошлой неделе, – сказал профессор.
– Похоже, женскую, – прибавил Генри.
– Откуда ты знаешь? – спросила Ребекка.
– Я чувствую это, осязая форму. Что-то вроде того.
– Каково же это – держать в руках кость человека, жившего когда-то давным-давно?
Генри с минуту думал, вытирая лезвие маленькой лопатки о фартук.
– Я размышляю об их жизни – не о главных событиях, а о мелочах, вроде того, как они пили воду из бокалов, складывали одежду или брели от рынка до дома.
Профессор закатил глаза.
– Ладно, пойду поработаю.
Ребекка спустилась по шаткой лесенке к Генри в яму.
– Иной раз попадаются кости детей, – сказал он. – Они разительно отличаются от костей их древних родителей. Я имею в виду, их останки ощущаются совсем по-другому. Даже если бы эти дети умерли гораздо позже, прожив долгую жизнь, сейчас бы от них все равно остались только кости.
Ребекка подняла камень.
– Неужели это ничего не значит?
Генри наклонился и взглянул на камень.
– По-твоему, наша жизнь ничего не значит, раз уж нам всем суждено умереть и кануть в забвение? – спросила она.
– В некотором смысле, – ответил Генри. – Думаю, можно сказать, что все мы уже мертвые – уже пропащие – в некотором смысле.
– Что ж, Генри, если ты прав, мне остается только лечь в эту яму и ждать, когда ты меня откопаешь.
Когда они спускались обратно с горы, их волосы трепал полный жизни ветер.
Кожа на руках у Генри была темная – загоревшая до черноты и теплая.
Когда они въехали в Афины, воздух словно застыл и сделался тяжелым.
Генри несся через центр города, объезжая грузовики, направлявшиеся куда-то далеко-далеко. Рестораны открывались к обеду.
Ребекка держалась за Генри, обхватив его за талию под холщовой курткой. От несущейся навстречу прохладе Ребекке стало легче дышать, и все ее страхи на какое-то время развеялись. Скоро она расскажет ему о своем детстве и о том, почему ей кажется, что их любовь становится все крепче, как необыкновенная, необъяснимая окрыляющая вера. Если так будет и впредь и если вдруг когда-нибудь ей случится упасть, она чувствовала, что сможет расправить крылья и взлететь.