* * *
Ныряет с пригорка на пригорок, петляет по полям перелескам дорога в Орловку. Бежит по ней поток весёлых машин. Свободно. Спокойно. Бежит среди них в воскресный день и скромный работяга "газик". Сидит в нём задумчивый согбенный человек, который помнит то время, когда в Орловку, как и в другие места в этих краях, пройти свободно и легко было нельзя. Этот человек пришёл "с того света", чтоб работать на этой земле, чтобы эта земля была свободной и вольной.
Петляет дорога. И чуть ли не на каждом километре то обелиск, то памятник.
Прошла по земле война.
У пыльных дорог, синих опушек,
В шумных больших городах и тихих станицах
Стоят у могил солдаты,
Скорбя о погибших товарищах.
К ногам их несёт Отчизна
Цветы и память веков.
Поворот, ещё поворот, и вот она милая с детства Орловка. Он оставляет машину и размашисто шагает к домику с раскидистой вишней под окном. Он волнуется перед встречей. Улыбка, почти мальчишечья и немножко растерянная, сгоняет с лица суровую строгость. Нет, это приехал не высокий начальник из областного центра Андрей Петрович Губарь – приехал сын, любящий, долгожданный и ненаглядный.
Подарок невестке
И сейчас ещё не утратил стати Павел Яковлевич Марков. Голова на широких плечах сидит прямо и гордо, глаза проницательны, походка уверенна. Каким же, должно быть, лихим молодцом был он тогда, сорок лет назад: перетянутый командирским ремнём, в отутюженной гимнастёрке с золотыми погонами офицера.
– Ну, спрашиваешь! – довольный ветеран расплылся в улыбке. – Смерть девкам!
– Героем ходил, героем, – отзывается из кухни жена его – Валентина Фёдоровна, фронтовая подруга, с которой расписался Марков в победном сорок пятом. – А вот перед свекровушкой, перед матерью своей, за меня и словечка не замолвил…
Я вскидываю удивлённо глаза на Павла Яковлевича: о чём это хочет рассказать супруга его? Он усмехается и помалкивает, а Валентина Фёдоровна, будто и не было до этого воспоминаний о войне, как-то уж очень по-женски говорит от печи:
– Родилась-то я в Сталинграде. Городская, выходит. А он, деревенский, привёз меня на хозяйство. У свекрови, понятное дело, да и не только у неё – у всего Горлова – ко мне отношение такое: не наша, земли не видала, работать не сможет. Загодя "Валькой-белоручкой" окрестили. А эта белоручка, как пошла работать на ферму, так двадцать годиков без отпусков и оттрубила…
Эх, мать честная, думаю, уведут меня сейчас эти рассказы от намеченного пути. Приехал в семью фронтовиков подробнее узнать, а потом и другим поведать об опалённой огнем и омытой кровью молодости её – хозяин прошёл по дорогам войны от Москвы до фашистской столицы, награждён орденами Красного Знамени, Александра Невского, хозяйка с Красной Звездой, а тут откровения эти, скажем так, характера слишком личного.
Но вот осмысливаю я жизненный путь Валентины и Павла и чувствую, не могу обойти этот момент – момент возвращения их в Смоленскую деревеньку Горлово, под крышу родительского дома Марковых. Даже не дома – землянки, дом-то сожжён был фашистами. Словно речной поток о каменный выступ, спотыкаются мысли мои об этот факт настороженного, придирчиво– внимательного отношения свекрови к своей молодой невестке – фронтовой медицинской сестре, прошедшей огни и воды и медные трубы. И что всего поразительнее, той, подымавшей, бывало, под пулемётным огнём в атаку бойцов, пришлось здесь перед людьми и матерью Павла как бы заново утверждать себя. Да в принципе пришлось это делать и Павлу. Неужели кроется тут что-то такое, перед чем отступает и блекнет геройство?
И вспоминается мне возвращение моего родного дяди Кости в бабушкин дом. Возвращение с девушкой-фронтовичкой, которую он представил родне как жену. Добрый мой дядя, боготворимый мной за ряд отливающих золотом орденов и медалей, знал ли он, что, несмотря на внешнее любезное отношение к его жене, ни бабушка, ни родня не оказывали до поры искреннего почтения невестке со стороны? А втихомолку осуждали и дядю Костю: жениться следовало ему на своей, деревенской. Вон их сколько невест-то, оставшихся без женихов.
Мне казалось тогда это каким-то особым эгоизмом деревни. Деревни нашей, глубинной и тыловой, до которой разрушительный пожар войны в прямом смысле не докатился: мы не были в оккупации. И хоть много ребят, ушедших от нас на фронт, не вернулось, хоть и тяжка была доля оставшихся работать на здешних полях женщин, детей, стариков, дух старой деревни, её моральные мерки и подходы к людям тут не сгорели в сатанинском огне зла и насилия. Но, задумываясь теперь над фактом возвращения с фронта Павла Яковлевича Маркова, я всё более убеждаюсь в том, что не только нетронутая деревня наша, но и прочёсанная, а то и вовсе уничтоженная военным ураганом земля отчая всё же сохраняла тот старый крестьянский дух, столь сильно действующий на питомцев и выходцев из тех ли, других ли мест. Будто вечными должниками своими считала деревня их. И что, быть может, покажется странным, они, воспитанники села, пролившие кровь, иссеченные в боях за народное счастье, воспринимали это совершенно спокойно и вроде бы даже с чувством вины.
Август сорок пятого года…Наш сосед Генаха Кокошников в белой сатиновой рубахе сидит на крылечке с гармошкой. Удалой и весёлый – Генахе всего девятнадцать. Девки – у палисадника. И им невдомёк, что кавалер их полз этой ночью со станции на четвереньках: костыли, дабы не увидели случайно их молодые односельчанки, выбросил из окошка поезда……Мы сидим за накрытым нарядной скатертью столом. Павел Яковлевич разложил по порядку свои награды, военные, мирные – от почётных дипломов до орденов Ленина. Рядом заслуги его жены – одних почётных грамот столько, что на бригаду бы хватило. А это что же такое? Брошка! Подарок невестке от матери Павла.
– Оценила Родина-мать – признала и мать родная, – улыбается Валентина Фёдоровна, характеризуя таким образом в итоге свои отношения со свекровью. Что ж, сопоставление сильное – ничего не скажешь.
– Ты тут спросил, что в войну я запомнил больше всего, – отвлекает меня от разговора с женой Павел Яковлевич. – Рассказал я тебе и про первый бой, и про первых убитых, и про то, как огонь вызывал на себя, но, пожалуй, врезалось в память больше всего вот это. Две польские девушки, две сестры, со вскрытыми венами на руках. Мы лишь границу тогда перешли, первое селение польское заняли. А они, сестрёнки-то, напуганные фашистскими разговорами о том, что русские станут казнить всех поляков, и решили с собой покончить. Спасли мы с Валюшкой их. Вместе жгуты накладывали. Потом уже в Берлине от девчушек на часть письмо благодарственное пришло. Да… Сколько же всякой гадости было наплетено про нас вражьей сволочью. Это, пожалуй, пострашней их пушек и бомб. И вот подумай теперь, каким он должен быть человек наш, чтобы грязь никакая к нему не пристала?
Незаметно разговор переходит на мирное время, на сегодняшний день.
– В новый дом скоро переезжаем. Хоть и этот не плох. Но колхоз как ветеранам войны и труда предоставляет лучше. Совершенно бесплатно!
Супруги говорят о подарке колхоза в общем-то просто, не связывая столь приятный факт с предыдущим рассказом о своих послевоенных лишениях, работе без сна и отдыха, воспитании детей и уж тем более фронтовых делах. Бесспорно, они знают всему этому цену. Но славное прошлое, нынешняя беззаветная преданность родному краю стоят в их сознании в особом ряду. Ими питается гордость и величие духа, разменять которые на что-либо они никогда не унизятся.
Письма в Судимир
Сенокос подходил к концу. Выкашивали лесные полянки, овражки, берега речушек. Неудобные для техники места. И люди, уставшие от многодневной напряжённой работы, не могли дать вручную необходимую выработку.
Председатель колхоза имени Парижской коммуны внимательно смотрел на секретаря парткома, невысокого, сухощавого, с обветренным лицом человека.
– Ну что, Михайлыч, как зажечь людей, а?
– Я полагаю, только личным примером.
В отстающую бригаду Егоренков ушёл с вечера. Перед этим попросил лучшего косаря Фёдора Козакова отбить ему косу. Тот, принимая заказ, ухмыльнулся:
– Может, завтра за мной встанешь, секретарь?
– А почему бы и нет, – весело ответил Егоренков.
…Уже солнце выкатилось из-за леса и начала подсыхать роса, уже давным-давно промокли рубахи на спинах, а секретарь косовища в землю втыкать не хотел. И всё подбадривал Козакова:
– А ну-ка, Фёдор, давай ещё по заходику.
В десятом часу Фёдор обернулся к идущему за ним секретарю, перевёл дух, пробасил:
– Сдаюсь, Михайлыч, сдаюсь. Ох, и зол же ты до работы!
На другой день в честь бригады, где работал Егоренков, на центральной усадьбе взметнулся флаг трудовой славы. По пятьдесят соток скосил каждый колхозник за день!
Домой секретарь возвратился уставший. Давала-таки знать себя контузия, полученная на войне, вчерашнее перенапряжение. Зато как воспряла духом бригада!
Дома его ожидало письмо от Никулиной Анны Владимировны.
"Дорогой Никита Михайлович, получила от Вас весточку. Так рада узнать, что Вы держитесь молодцом. А я начинаю сдавать. Шалит здоровье, но, однако, тоже работаю. Ведь у коммуниста до смерти обязанности, и он их выполняет".
Никита сел за письменный стол, открыл ящик. Ровной стопкой лежали письма боевых друзей. И вновь вспыхнуло в памяти…
Глухая апрельская ночь, неслышно движется по тёмной воде реки
Шпрее дощатик. Двадцать пять смельчаков вызвались первыми форсировать водный рубеж и закрепиться на левом берегу. Среди них только что подавшие заявления в партию рядовые Абрамов, Антонов. Тут же и парторг батальона – младший лейтенант Никита Егоренков.