Света драила окна, Муся с Анной - полы, мальчишкам велено было носить воду. Так что почти все они были в квартире, когда в распахнутую дверь постучали. На пороге топтался Бубырь собственной персоной. И морда, которую так хотела видеть вчера Анна, была самая приветливая:
- Мусенька, я вам мебелёчки поберег, пока вы уезжали… Ну, что румыны побили-увезли, за то я не ответчик, а что мог - поберег. И комодик, и зеркальце… Усё в целости.
И все они вдруг захохотали, и хохотали долго, до слез. А Бубырь терпеливо стоял и продолжал приветливо улыбаться.
А ещё через несколько дней Света шла вместе с Гавом - просто так, чтобы идти и чувствовать в спине щекотные пружинки. И радоваться, что пробился из почек зеленый пушок, и всё теперь можно, даже на улицу без парабеллума, а на солнце не холодно и без кофточки. А прошлогоднее платье с разводами плещет по коленкам, и только чуть-чуть жмет в груди, а так - как на неё шито. Она накрутила волосы на тети Мусины бигуди, и даже подвела карандашом брови. Красота! Знай наших!
На Дерибасовской шло гулянье, какие-то девушки пели и плясали, а пацаны приставали к солдатам:
- Дяденка, дай стрельнуть!
Некоторые давали, направив пацанячью лапу кверху стволом:
- Ну, давай, сынок. Па-а фашистской авиации - огонь!
- Дяденька, дай ещё разок!
- Во деловой нашелся! Я первее тебя попросил!
По Польской улице вели пленных немцев, и даже почему-то нескольких румын, хотя откуда еще оставались румыны - было непонятно. Ребятишки свистели им вслед, наслаждаясь безнаказанностью.
У подьезда с каменными рожами по бокам компания красноармейцев пела под баян. Они, видимо, уже хорошо успели принять, потому что голосили вразброд, и все блестели красными лицами. Один из них ухватил Свету за локоть, потянул к себе:
- А ну, кудрявенькая, потанцу-ем!
Света дернулась, вырываясь: она пьяных боялась ещё с довоенных времен.
А то, что ее ухватил, в линялой гимнастерке с медалью, вдруг озлился:
- Овчарка немецкая! Под фрицев небось ложилась, а теперь брезгу-ешь!
И перехватил уже повыше локтя, больно. Света закричала, забилась, и тут их обоих сшибло серым вихрем, и Света откатилась в сторону, и один за другим треснули выстрелы - три или четыре.
Она обнимала Гава, плача, целовала в простреленную голову. Но он уже не дышал, и глаза закатились. А ей, вжимающейся в его теплую ещё шерсть, было всё равно: пусть и её застрелят вместе с ним, пусть, что хотят… Румыны не убили, немцы не убили… Гавчик мой, Гав, я тоже не хочу… не хочу жить! Она повернула к этим пьяным зарёванное лицо:
- Ну, стреляйте! Стреляйте, сволочи!
А они вроде как протрезвели, потоптались неловко и ушли в подворотню. И она осталась одна, над коченеющим под весенним солнцем Гавом, и не слышала уже ни стрельбы, ни смеха, ни музыки.
ГЛАВА 11
Они хоронили Гава за четвертой станцией Фонтана, над обрывом, густо поросшим дроком. Раскопали рыжую глину, уложили его, завёрнутого в мешковину, поцеловали, все по очереди. И засыпали, отметив место плоским камнем, притащенным снизу. Маня положила сверху букет из полыни: ещё ничего не начинало цвести.
Света выстрелила над могилой из парабеллума: один выстрел, и всё. Она была тихая, снова одетая по-мальчишески, и смотрела всё в сторону моря, а на них ни на кого. Они все любили Гава, но он был Светин пёс, и погиб, защищая её, так что она была отгорожена ото всех своим, особым, горем. И своей виной. Но, когда Алёша взял её за руку, ответила слабым пожатием. Так он её за руку оттуда и увел, до самого трамвая. У неё были тонкие пальцы, прямо как палочки, и Алёша всё помнил это ощущение до самой Коблевской.
Мама лежала под одеялом, над ней хлопотала тетя Муся.
Увидев Алёшу, мама почему-то растерянно улыбнулась и сказала удивленно:
- На Олеженьку похоронку принесли…
Её снова затрясло, и Муся попыталась Алёшу выставить, но мама не позволила. Она хотела, чтоб Алёша был тут и никуда не уходил, никуда, никуда… К вечеру она встала, захлопотала заваривать чай, но забыла и оставила. Алёша ее напоил и опять уложил.
Он уже понимал, что надо с мамой разговаривать: не об Олеге, а о каких-то бытовых мелочах. Но все мысли были взъерошены, и он не мог придумать, о чём. Так что нёс, что попало. Вроде того, что ночью, наверно, будет гроза, и что он снимет с верёвки бельё. Она отвечала и говорила связно, но Алёше все казалось, что она сейчас страшно закричит. А она не кричала. И не плакала. Только ночью, всё ещё унимая дрожь, недоуменно сказала Алёше:
- Ты знаешь, у него было любимое платьице… тогда маленьких мальчиков одевали в платьица… тетя Геля ещё сшила, в полоску. И он всё время его хотел, кричал: "лолоску!" И я совсем не помню, куда это платьице потом делось.
Он обнял маму за плечи, и так они досидели до рассвета, щека к щеке, ни о чем больше уже не говоря.
Олег был убит еще в сорок третьем, в боях под Харьковом, и награжден посмертно. Просто похоронки раньше не доходили, а теперь, после освобождения, начали. И письма с фронта тоже. В каждом дворе точно знали, когда приходит почта. Похоронки отличались на вид от фронтовых треугольничков, но и в треугольничках могли быть известия о смерти, например, от однополчан. Скоро пришло письмо от Павла: он был жив, он был теперь генерал-майор с орденами, и у него был почтовый номер, по которому писать. А от Светиной мамы ничего не было, хоть она каждый день бегала на старую квартиру, узнать, нет ли почты. В их комнате теперь жили хорошие люди, бабушка с двумя большими мальчиками Ромой и Геной. А соседа дяди Жору, выгнавшего их с Андрейкой, повесили румыны. Он попался в заложники ещё в ноябре сорок первого.
Света все оставалась у Муси, а Андрейка у Анны. Это было почти неважно, потому что квартиры через двор, но уже Свету нет-нет, да кололо: как будет дальше? Раньше как-то думалось, что вот только дотянуть до освобождения - и всё. А потом мама приедет, и станут они с Андрейкой мамиными, и пусть она все устраивает. А они будут ходить в школу и сбегать с уроков на море. Что ж, даже за ту гимназию - она разве не завидовала Алеше? Передышка нужна человеку или нет? Чтоб на уроках дурака валять, и чтоб выгоняли из класса, хотя бы за этим.
Но вестей от мамы всё не было, и надо было решать, как им дальше с Андрейкой жить. И именно ей, Свете. Потому что у всех что-то новое налаживается, а у них двоих - ничего. Андрейке у Анны хорошо, да и ей он сейчас был нужен, Света видела.
Он делал то, чего никто не смел: расспрашивал Анну об Олеге, рассматривал его фотографии. И ей становилось от этого легче, а он к ней ласкался и неведомо как утешал. Они вместе ходили молиться в Успенский собор, он был единственный из детей, кто молился прилежно и охотно. В свои десять лет он явно хотел побыть ещё ребенком, домашним мальчиком. Даже на море редко сбегал, хотя Маня с Петриком, загоревшие и одичавшие, так и не разнимая рук, с утра пропадали на берегу.
Но вернётся незнакомый Свете генерал - и что тогда? И к тете Мусе вернётся её муж, уже он из Ташкента прислал письмо. Их с Андрейкой, конечно, не повыгоняют, но быть под началом даже у самых распрекрасных мужчин, на воспитании… Да ещё врозь. Они с Андрейкой все-таки отдельная семья, им надо жить вместе. А сирот ещё собирают по детдомам, да и там могут отправить в разные места, Света слышала. Она не делилась своими мыслями с Мусей: закричит, замашет руками, и начнут они с Анной все улаживать на свое усмотрение. Терять независимость Свете не улыбалось. Мама не кого-то другого просила сберечь Андрейку, а её. И маме одной она бы могла его сдать в полную волю. А какие теперь будут порядки - неизвестно, Муся и Анна сами не очень хорошо представляют.
Она решила посоветоваться с Карлом Оттовичем: все-таки деловой человек, знает ходы и выходы.
На Пушкинской уже распустились платаны, в гулком подъезде было прохладно и пахло котами, мраморная лестница так же белела в полумраке слегка стёртыми ступеньками. Взлетая одним духом на второй этаж, Света успела себя обозвать свиньёй. Пропала, не предупредив - ладно. На то ещё была причина. Но не забежать сразу после освобождения, не проведать! А он так к Свете по-доброму относился, не просто ведь как к уличной торговке. И куртку ей достал, и угощал настоящим чаем в комнате, оклеенной синими обоями, с лепными потолками в амурчиках и с часами резного дерева. Сам накладывал ей сахар, чтоб она не стеснялась, и приговаривал что-то философское, поставив торчком палец с извилистой прожилкой. А целый месяц не могла к нему собраться, вот когда Карл Оттович снова понадобился - так тогда только пришла.
На двери Карла Оттовича была непонятная печать, и Света позвонила в квартиру напротив. Ей открыла женщина в летнем платье с декольте и в бигуди, в одной руке у женщины была длинная папироса.
- Карл Оттович? Девочка, его уже три недели как арестовали! Как за что? Он же немец! А ты что, родственница ему? А, просто так… Просто так, я тебе советую, не ходи сюда больше.
И, притянув Свету уже за порог, в коридор, шепнула, обдавая смешанным запахом духов и жареного лука:
- Я знаю, он хороший человек… Но ему сейчас ничем не поможешь, и ты иди, и ты тут не была, и к нему не ходила никогда, поняла?
Той странной тётке Андрейка помог донести вещи, потому что она была на костылях, а в каждой руке по чемодану. Старая, большая и грудастая, волосы серые от седины и собраны в пучок. А щёки были как-то втянуты в две ямочки, так что губы чуть не бантиком, и это совсем не подходило к её монументальному виду. Но она была в военной форме и с двумя медалями, и ещё с орденом Красного Знамени: ого-го! Она добродушно приняла его помощь: