Всё реже бывал он на службах, всё равнодушней становился к обрядной их стороне. Обнаженная жесткой рукой критического метода церковь стояла перед ним точно голая. Предания, пусть ложные, пусть неточные, но тоже, оказывается, составляли ее суть, были частью ее содержания, мягкими покровами, делавшими пребывание в ней уютным. Теперь же он знал, как много продиктовано в церковной жизни, да в той же канонизации святых, одной лишь сиюминутной политической выгодой, не имеющей со Христом, Его жертвой и учением, никакой связи. Но ведь именно этим, "назначенным" из чьей-то корысти святым он и должен молиться, петь в храме акафист, читать каноны. Как? Если даже не уверен в их святости? Между мальчиком царского звания, упавшим на нож случайно и заколотым из зависти, простиралась пропасть, но с другой стороны, почему? В конце концов, возможно, это было совершенно неважно, при каких обстоятельствах он погиб, – Артемию Веркольскому довольно было оказаться убитым молнией, чтобы стать святым. Чудеса – вот доказательство. Но Илья знал теперь и цену церковным чудесам, знал, что они могут оказаться результатом экзальтации, нервного потрясения и просто плодом богатого, пропитанного мифологическими фантомами воображения.
Как с такими мыслями становиться священником, как служить? Как примирить научную истину с церковной, страх Божий с поиском правды? Бог существовал, но церковь Его выдумали. Нет, она была, но кончилась еще в апостольские времена… И он не хотел иметь с ней ничего общего. Но пока держал это в себе.
Илью распределили то ли из благоволения к нему, то ли по чистой случайности почти в родные края – в Ярославскую семинарию. Стояло лето, он должен был ехать сначала домой… и всё медлил. Что скажет он отцу, который, конечно, захочет привлечь его к службе? Неужели притворяться? Он собрал вещи, сложил книги и вывез всё в нанятую в Сергиевом Посаде каморку одноэтажного деревянного дома. В ней он и сидел целыми днями, едва прикасаясь к пище и только глотая чай, приготовленный хозяйкой-вдовицей, которая с каждым днем всё сильнее беспокоилась о странном своем жильце. Илью навещал соученик по академии и сотаинник, инок Арсений, тот самый, с которым они познакомились еще при поступлении и стали близкими друзьями. При постриге Арсению сохранили то же имя. Жизнь его складывалась пока совершенно благополучно: из академии он вышел в числе самых первых учеников, его оставили профессорским степендиатом, с осени Арсений должен был начать преподавать.
На всю тоску друга и вопросы Ильи Арсений возражал только одно: "Вкусите и видите". Таинства и молитва – и только они – делают человека свидетелем Царства Небесного, дают ему опыт жизни духовной, жизни с Господом.
Другого нет, но вкусить, видеть возможно, идя путем аскезы, работая над собой и своим сердцем, что, кстати, не менее увлекательно, чем занятия историей. И не то что нельзя, но и совершенно невозможно подчинять веру науке – истину открывает не наука, а всё тот же опыт духовной жизни. Арсений говорил вдохновенно, и, пока Илья слушал его, он во всём с ним соглашался. И сам начинал склоняться к монашеству. Ступить на путь самоотречения и отправиться скромным иноком хоть куда.
Остальные пути представлялись гораздо более безнадежными. Ехать в Ярославль, учить дубоголовых бурсаков не хотелось совсем. Заниматься дальше наукой, несмотря ни на что, хотелось очень – но как, где? В Московскую академию его не пригласили, пятый – не первый и не второй. Путь к светской науке тоже, как ему казалось, был заказан – в университете он не учился. Круг историков в то время ширился, историческая наука в России начала стремительно развиваться, но как поглядят в этом кругу на него, поповича, выученика академии? Вероятней всего, косо. Или все-таки вернуться в деревню к отцу, который теперь страшно гордился успехами сына и заискивал перед ним в редкие его приезды. Отказаться от преподавания в семинарии, жениться да и стать сельским попом? Но хотя когда-то вместе с отцом он и сеял, и боронил, и навоз таскал – слишком давно уже он отошел от этой натуральной жизни. А стоило представить себе писклявый детский плач… Нет, уж лучше в монахи!
Тут Арсений и позвал Илью в паломничество в Оптину. Сам он бывал там уже не раз, глубоко почитал старцев оптинских, имел несколько хороших приятелей среди братии и настойчиво звал Илью ехать вместе, поклониться святыням, а может, и испросить у старцев, отца Амвросия или отца Анатолия, совета.
В прозорливость старцев и в то, что они скажут ему что-то, чего он не знает сам, Илья не верил. Но сидеть дальше в душной комнатке, глотая спитой чай, тоже измучился и согласился.
Мог ли он предположить, что обретет себе в путешествии невесту?
Лизавета Лавровна, супруга ярославского купца второй гильдии Сергея Парменовича Сильвестрова, была особой чрезвычайно набожной, а после чудесной приключившейся с ней истории сделалась к тому же горячей почитательницей оптинского старца Анатолия Зерцалова. Отец Анатолий, скитоначальник, был не настолько популярен, как отец Амвросий, но сложилось так, что Лизавета Лавровна, не попав однажды к отцу Амвросию, который в дни ее приезда сильно болел и не принимал, отправилась на прием к отцу Анатолию. Тот поговорил с ней – и теперь она ездила только к батюшке Анатолию и обо всём с ним советовалась.
В Оптиной ее хорошо знали, помнили о щедрых ее даяниях, селили в гостиничном номере из лучших, приставляли к ней послушника – словом, обходились как с желанной и любимейшей гостьей.
В тот год Лизавета Лавровна взяла с собой в поездку и младшую дочь, 20‑летнюю Анну Сергеевну. Весной Анна Сергеевна отказала уже второму подряд жениху, отец начинал гневаться, но и неволить дочь не хотел, времена были не давешние, силком выдавали всё реже. К тому же двое старших его сыновей и старшая дочь уже вступили в брак в совершеннейшем согласии с отцовской волей. Сыновья женились на купеческих дочках, Галина была отдана за сына крупного ярославского заводчика, и все эти браки как прямо, так и косвенно способствовали приумножению капитала Сергея Парменыча. На Анюте, отцовской любимице, синеглазой и самой красивой из детей, можно было передохнуть, позволить ей выбрать кого захочет… Но она кобенилась и двоим – один лучше другого! – дала от ворот поворот. А недавно еще сказала матери, что желала бы уйти в монахини, что было совсем уж полной и глупой ересью. Сергей Парменыч заторопился и заторопил жену: пора, пора выдавать девку замуж, чтобы повыветрилась из головы ахинея, хоть уж и за кого.
И Лизавета Лавровна взяла Анюту с собой в Оптину – может, что и выгорит. Но с опаской думала: а ну как и правда скажет батюшка – в монастырь, да хоть в то же Шамордино, что совсем здесь поблизости? Что ж, такова, значит, воля Божия. Правда, домой тогда лучше не возвращаться.
Илья увидел Анюту и мать после всенощной в общей зале гостиницы, где они мирно пили чай с сухариками. Арсения с ним, весьма промыслительно, не было, он побежал после всенощной здороваться с приятелями да так и застрял. Давно уже Илья запретил себе лишний раз смотреть на женщин и, казалось, совершенно убедил себя – смотреть-то там не на что, но тут… оттого ли, что был он растерян и пребывал в смятенных чувствах, оттого ли, что Анна Сергеевна и в самом деле была необыкновенно хороша собой, а только в этот самый первый вечер знакомства Илья, вопреки и другим своим правилам (не говорить подолгу с незнакомыми, не болтать!), вдруг открылся, рассказал Лизавете Лавровне и Анне о себе, где родился, как учился, и признался, что думает сейчас, куда податься дальше. Тяжко ему было в тот вечер, даже медовое оптинское пение на всенощной не уврачевало ран, но теперь он разговорился, ожил и простодушно радовался, что отпустило. Анна Сергеевна, в отличие от матери, которая больше соблюдала приличия и заметно уже позевывала, слушала его чутко. Глядела на него синими глазами, да так чисто, а вместе с тем весело. И до того веселье это было приветливое, что дважды за вечер Илья поймал себя на дикой мысли: с этой и жизнь можно прожить.
Лизавета Лавровна рассказала между прочим, что завтра они идут к отцу Анатолию в скит, поведала о чудесах, что случились с ней по его молитве, и Илья, хотя накануне говорил Арсению, что поживет "так", времени у старцев отнимать не будет, сейчас же сказал, что тоже собирается к старцу. И тоже как раз завтра.
На следующий день Илья и паломницы из Ярославля около часа провели в приемной старца рядом, Анна Сергеевна читала Псалтырь, Лизавета Лавровна перебирала четки, Илья пребывал в задумчивости – они почти не говорили. Мать с дочерью зашли первыми, вышли минут через двадцать, Лизавета Лавровна плакала, Анюта явно была сильно взволнована, но келейник уже звал Илью. Он вошел.
В келье слегка пахло чем-то кислым, знакомым с детства, как в крестьянской избе, но еще сильнее яблоками. Гора яблок высилась на столе, прямо на книгах, и под столом Илья разглядел два завязанных холщовых мешка – стоял август, посетители несли старцу плоды из собственных садов. Старец – высокий, грузный, но, как показалось Илье, совершенно обыкновенный старый священник – сидел перед ним на лавочке и пригласил его сесть рядом.
– Зачем я пошел к нему? Что буду говорить? – мелькнуло у Ильи, но вскоре уже он рассказывал, стараясь говорить покороче, о своих сомнениях и вопросах.
В ответ на его слова о неясности будущего пути отец Анатолий сказал, что ученых занятий оставлять совсем не надо, нужно только направить свои знания на "служение обыкновенному человеку". Что это в сущности значит, Илья тогда не понял, но почувствовал, что этот совсем простой в обращении и словах священник за несколько минут как-то уже сумел сделать так, что сердце Ильи обратилось в птенца и теперь трепещет и ловит каждое его слово.