Можно было бы просидеть здесь на полу хоть всю жизнь, но очень болел живот. Я просто не могла повернуться другим боком к Аркаше, чтобы лучше его видеть. Я обливалась потом, с трудом сдерживаясь, чтобы не зареветь и не закричать. Тут он повернулся сам, вздохнув глубоко, будто принял наконец решение:
– Нина, я виноват! Я молчал так долго, не говорил. Ты знаешь…
Трагическая пауза. Господи, скорей бы!
– Ты знаешь, как я к тебе отношусь, ты мне очень дорога, ты часть моей жизни…
Ах, я всё это знаю, знаю, дальше!
– Я не хотел бы тебя обнадеживать, я и так уже поступил нечестно с тобой. Сколько мы знакомы, года два? – он так и не мог повернуться ко мне.
– Ты. Мы. Точнее, я. Ты молодая женщина, тебе нужна настоящая семья, я не должен был… Моя мать, она… Она больна, ты знаешь. Она больна шизофренией. И ее сестра, она живет в другом городе, она уже в интернате, она совершенно не может с людьми, и я…
Внутри что-то оборвалось и треснуло, так, что стало больно даже дышать. Закружилась голова, и тошнота подступила из глубины, толкнувшись в горло.
– Я решил не заводить детей, Нина. Болезнь передается по наследству, и ты понимаешь, что я тоже, что у меня… Я могу заболеть сам. Вправе ли я связывать тебя? Ты… я знал, что этот разговор неминуем, Нина…
Тут он в первый раз повернулся ко мне.
– Аркаша, – прошептала я сипло, – я сейчас умру.
Потом мы ехали в "скорой", и живот болел чуть меньше. Хотя я даже одеться дома не смогла, руки не поворачивались. Аркаша ужасно испугался, суетился, бегал, что-то мне собирал. Он – бывалый человек, сколько раз мать провожал в больницу. Бормотал: надо же кружку, мыло, где у тебя паста. Я ужасно боялась, что он сам не вспомнит переодеться. Еще я думала: как жаль, что мне надо ехать. Его на два дня отпустила подруга матери, согласилась присмотреть. Приехала на неделю из пригорода вставлять зубы или что-то в этом роде. Вот я всю дорогу и думала про эти зубы, как она теперь ими быстро займется, Аркаша-то освободился… Про живот я вспомнила в приемном покое, когда меня начали мять, и поворачивать, и выспрашивать. "А от какой операции у вас шов, кесарево?" И мне пришлось при Аркаше прямо рассказывать свой несчастный анамнез. Его так и не смогли выгнать, хотя он и сказал, что "не муж". Я страшно устала, глаза закрывались. Так и путешествовала в процедурную и обратно на кушетку с закрытыми глазами. Аркашу я представляла того, домашнего, в мамином халате. Меня это смешило, как он говорит – "не муж". Хорошо хоть не сказал "жених", жених в махровом халате. Маме я велела не звонить, только Юльке и попозже. Последний доктор уже ничего не спрашивал, только мял живот так больно, что хотелось завыть и закричать, как роженица. Я и чувствовала себя как в роддоме. Аркаша сидел молча на краю моей кушетки, я держала его за руку, не за ладонь, а выше, где на запястье бешено метался жесткий колючий пульс. Вот сейчас меня уведет в казенной рубашке нянечка в родильную палату, а Аркашу выставят на улицу с тюком вещей, и он будет бегать там один под окнами, натыкаясь на урны и редких прохожих, звонить всем по телефону и нервничать. И бояться. Он будет бояться, что я рожу ему сейчас не чистенькую круглолицую девочку в клетчатом платьице, а другую, ту, которая сядет потом на жесткий диван в черной водолазке, с ногами под прямым углом. И разведет десяток шерстистых линючих кошек, и будет кричать пронзительным голосом, и не отпускать его от себя…
Потом Аркашину руку у меня отобрали, завернули рукав, стянули плечо вонючей, режущей кожу резинкой, и боль от укола на секунду выдернула меня из бреда. Я открыла глаза, заметалась в поисках отнятого у меня Аркашиного живого пульса, желтая лампочка над головой помутнела, отдалилась, вспыхнула последний раз и потухла.
Мир возвращался ко мне медленно и издалека. Сначала вернулись звуки, как будто еще не видимый мне оркестр готовился к началу концерта, репетируя простенькую пьесу. Приглушенно звучали голоса где-то под потолком. Скрипели передвигаемые пюпитры и стулья, шелестели ноты. Невидимый скрипач шепотом прошелся смычком по струнам: "Ну, Нина…" Ну. Ни. На. Наконец скрипнула педаль, и любимый рояль начал с первой октавы привычную гамму бытия.
До. Я еду по коридору, улыбаясь от счастья, послушно придерживая на животе огромный пузырь со льдом. Далеко перед собой я вижу очертания своих ног, покрытых ослепительно белой простыней, и толстый живот санитарки с желтоватой пуговицей посередине. Надо мной ошалело светит миллион гудящих трубчатых ламп, по бокам пролетают ряды пустых темных окон. Всё закончилось, я жива, я живу, въезжаю в палату, освещенную только из коридора, кто-то кряхтит недовольно. "Давай, слазь, барыня!" – командует санитарка, и я "слажу" в восхитительно мягкую после корытца каталки кровать и моментально проваливаюсь в новый сон.
Ре. Я снова жива утром дня следующего. Ничего пока не болит. Нас в палате трое, четвертое место у двери свободно, оттуда только что увезли стонущую маленькую бабульку. Увезли и не вернули. Я у окна, в изголовье на батарее сушатся кружевные трусики сиреневого цвета и маечка в тон. Это вещи Даши, моей соседки справа, такой же аппендицитницы. В моем представлении Даша – это казачка с косой, высокая, полная, кареглазая, с ямочками на щеках. Наша Даша похожа на мышонка. Маленькая, сутулая, с коленками, выгнутыми назад, как у кузнечика. Жидкие волосы давно не мыты (здесь негде, мне уже пожаловались), блеклые глазки, нос пуговкой, куриные лопатки. Даша ведет бесконечные разговоры по сотовому телефону. "Ну, чего? А он? А ты? Ни фига себе! А она?" Иногда выясняет отношения с кем-то: "Это ты мне говоришь? Ты вообще можешь больше не звонить (а сама потом звонит)! Аборт что, тоже она не от тебя делала?" И нисколько не стесняется. Или пишет эсэмэски, быстро-быстро, большим пальцем перебирает кнопки. Еще Даша курит. "Опять пошла", – говорит осуждающе наша третья соседка – Тамара Ивановна. Дашин телефон поет из коридора турецким маршем. Нет, длямарша я слаба. Скорее Шопен или Лист осторожно трогают корочку льда на луже под окном.
Ми. Фа. Я уже выхожу в коридор, и в столовую, и в процедурную. И уже сама поняла, что в душе нет горячей воды, да и самого душа почти нет, так, комнатка с торчащим из стены краном. Каждое утро – обход, надо успеть вымыть чашку-ложку, умыться, прибрать на тумбочке, приготовиться. Первый раз я подсознательно ожидала увидеть своего бывшего врача, того, который оперировал меня первый раз, бородатого, в плоской шапочке, натянутой на лоб. А оказалось, что мой хирург – женщина. Обычная женщина, пожилая, седая, в синей операционной пижаме. "Ну что, Нинуля, всё пузо в шрамах?" И нажимает она не больно, и смотрит весело: "До свадьбы заживет!" И мне кажется, что я совсем еще молоденькая девочка (она со мной на "ты" сразу), и конечно, заживет до свадьбы, теперь уже не до Юлькиной, а до моей собственной.
Соль. У нас карантин по гриппу, никого не пускают. Каждый день звонит мама, голос у нее бодрый, она уже поговорила с врачом, всё нормально. Юлька поссорилась с новым мужем и плачет в трубку. Свекровь при ней сказала, что жену он завел старую, а надо было подумать о собственных детях, и что нечего время тратить на чужих неблагополучных подростков.
– Это она про Нюсю, ты знаешь, она ей сразу не понравилась…
Юлька всхлипывает. Муж, видимо не промолчал, слово за слово. Устала, сколько можно.
– Юль, – осторожно перебиваю я. – Я, наверное, замуж выхожу.
Она уже теперь не плачет, сестра, она смеется и обещает подарить на свадьбу беруши: жених – пианист. А потом спрашивает о своем:
– Нин, а если я ему рожу? Ведь я же не старая, Нин, скажи? Пусть трое, Нин, будешь мне помогать?
Беруши мне не нужны, я, наоборот, с удовольствием прислушиваюсь к новой музыке, звучащей внутри. Сейчас это уже размашистый Рахманинов на всю клавиатуру, торжественный Бах. Скоро доберусь до маршей.
Ля. Аркаша звонит каждый день, спрашивает, молчит и гневно дышит в трубку на мои объяснения про карантин: "Я к тебе прорвусь". "Прорывается" только дочь Тамары Ивановны, у нее в соседнем отделении работает лучшая подруга.
Дочь Ирина, Ирочка выглядит ослепительно. И так же ослепительно пахнет дорогими духами. Куда до ее нарядов моей Юльке, так любящей модные тряпочки и новую обувь! Как до звезды. Ирочка приходит каждый день к обеду, в небрежно накинутом на плечи белом халатике, в большом пакете у нее свернутая клубком молочно-белая норковая шубка. В другом пакете, поменьше, разные вкусности и разности. Курага в белом шоколаде, протертая паровая курочка и омлет в фирменных прозрачных емкостях с разноцветными герметичными крышками. Цветы маме на тумбочку и ваза к ним, специально. Упаковка заграничных влажных полотенец, отдающих мятой, чтобы мама помылась ими без душа. От этих полотенец на языке и в спертом воздухе палаты становится свежо и горчит. Ирочка тихо беседует с Тамарой Ивановной, крупные серьги из скрученных пучком золотых колечек ритмично покачиваются. Она уходит, оставив впечатление просмотренного только что фильма, сказки, фантазии, яркой чужой жизни не рядом, а где-то там, за экраном.
– Заботливая у вас дочка.
Мне не завидно, я за нее рада. Бедная Тамара Ивановна уже месяц по больницам, какие-то осложнения после удаления желчного пузыря, измучилась.
– Ой, она куда хочешь у меня пройдет, – Тамара Ивановна как будто оправдывается и одновременно гордится. – Она у меня здесь многих знает, саму оперировали в этой больнице когда-то. Сердце. Такой врач у нас был замечательный, Игорь Ильич, теперь уже на пенсии, но не забывает, и меня вот сюда пристроил. А тогда Ирочке всего семь лет было, давно, ей теперь сорок почти.
Сорок? Не выглядит. Даша бросила свои кнопки и тоже слушает.