Это не помешало зайцам по-прежнему бегать, скакать и резвиться. Жирная самочка с полупрозрачными ушами, розовыми внутри и белыми снаружи, кокетливо играла со своим возлюбленным: делая вид, что не замечает его, она бегала, растягивалась на песке, а когда он к ней приближался, вскакивала и удирала. Заяц был худ и изнурен страстью и желанием, он не замечал ничего, кроме зайчихи, неотступно преследовал и настигал ее. Они были веселы и беззаботны, как все счастливые влюбленные на свете.
Старая зайчиха смотрела на них не отрываясь, и даже когда прелестная парочка, вдоволь напрыгавшись и наигравшись, исчезла с полянки, она осталась на своем наблюдательном посту. Сжавшись в комок, она насторожила длинные уши, дрожавшие под ветром, как сухие листья.
Прошло несколько дней. Луна теперь поднималась не очень высоко над горизонтом, и вечера стали совсем темными.
Старая зайчиха не вернулась на берег пруда, потому что боялась охотника. Она затаилась в густых зарослях и лишь изредка, по ночам, приходила к полянке, на которой весело резвились влюбленные.
Но однажды она услышала выстрел, за ним второй, вслед за ними прозвучали вдали другие - неясные, смутные, как бы повторенные эхом.
И в ту ночь, хотя это была тихая теплая ночь, словно созданная для влюбленных, и молодой месяц сиял сквозь голые ветви тополей, влюбленная пара так и не появилась.
Их, должно быть, убил черный человек. Старая зайчиха ощутила такую жестокую радость, что принялась скакать по песку, еще хранившему следы бедных влюбленных.
Но шум шагов человека заставил ее удрать. Ничего не видя перед собой, задыхаясь, она бежала и бежала по лесу, пока не пересекла весь остров и не добралась до противоположного берега, где прежде никогда не бывала. До самой зари она просидела в укрытии.
На заре она снова двинулась в путь. Туман окутывал землю, и с кустов падали крупные капли ледяной воды. Обследовав лес, зайчиха спустилась на дно небольшой ложбинки и тут обнаружила нечто такое, что растрогало даже ее черствую душу: она нашла заячий выводок. В нем было два толстеньких зайчонка с прозрачными ушами и блестящими, неподвижными глазками. Видно, их оставила супружеская пара, убитая охотником.
Один из зайчат лизал уши и голову своего братца. Увидев зайчиху, он вытянул мордочку, но тут же испуганно отпрянул назад.
Зайчиха прошла мимо, потом вернулась и снова взглянула на игравших и лизавших друг друга бедных зайчат.
День выдался холодный, печальный, к вечеру пошел дождь, и зайчиха вернулась в свое старое логово между стволами деревьев на высоком берегу пруда. А дождь все лил и лил. Но старую зайчиху это не огорчало: ведь дождь означал конец хорошей погоды и нес с собой одиночество и безопасность. Песок на острове скоро размокнет, и ни один охотник не осмелится больше бродить по голому затопленному лесу.
А что станет с бедными зайчатами, забившимися на дно маленькой ложбинки? Вспомнила ли старая отшельница о своих детях, о теплом гнездышке, о радостях материнства? Трудно сказать. Но под утро она вышла из своего убежища и отправилась взглянуть на зайчат. Бедняжки спали, тесно прижавшись друг к другу, но и во сне они, должно быть, ждали мать, потому что при приближении старой зайчихи вытянули мордочки и зашевелили ушами.
А она смотрела на них большими влажными глазами и тоже вытягивала морду, словно принюхивалась к запаху теплого гнезда.
Снова пошли дожди. Восемь дней и восемь ночей остров окутывало серое покрывало дождя и тумана. Пруд, казалось, наполнился серебристо-черными чернилами, а вода все поднималась, поднималась и добралась, наконец, почти до самого убежища зайчихи. Она попыталась было снова вернуться к гнездышку зайчат, но песок вокруг ее логова раскис, и до маленькой ложбинки невозможно было добраться. А дождь все лил и лил, и издалека доносился ужасный гул: казалось, что надвигается вражеское войско, все громя и круша на своем пути.
Старая зайчиха хорошо знала этот шум: то был злобный рев победившей реки. Поэтому она мерзла и голодала, питаясь одними сухими листьями, но не смела высунуть носа из своего укрытия: вода поднялась уже до самых стволов, и всякое движение грозило ей гибелью.
Река наступала мутным, тяжелым, бесшумным потоком. Все вокруг стало водой: и небо, и земля, и воздух.
На восьмой день к вечеру дождь перестал, и облака поредели. Кое-где сквозь пепельный туман проглянуло зеленоватое небо, а в просвете между туч, как со дна шахты, блеснуло позолоченное серебро лунного диска.
Вода спала. Казалось, она устала от разбоя и теперь отступала, увлекая за собой богатые трофеи: листья, ветви, песок и тела мертвых зверьков.
На другой день опустошенный остров осветило солнце, и зайчиха, промокшая и голодная, вышла из убежища, чтобы отогреться и взглянуть на свои владения.
Пруд исчез: медленный грязный поток омывал высокий берег, стоявший как плотина, а мимо него воды реки несли свою добычу.
И вот среди голых ветвей и сухих листьев, среди множества водяных пузырьков, сверкавших, как жемчужины рассыпавшегося ожерелья, зайчиха увидела двух мертвых зайчат. Длинные, худые, с выпученными глазами и вытянутыми ушами, они плыли и плыли по течению, не отставая один от другого, как и положено любящим братьям, не захотевшим расстаться даже после смерти.
Вот теперь-то старая зайчиха действительно осталась одна на всем острове.
Удары топора
(Перевод Г. Смирнова)
Ветер раскачивает ружья и пороховницы старого пастуха, свисающие с огромного каменного дуба. Можно подумать, что это не Монте Альбу, а леса древней Галлии, а дуб - священное дерево друидов, украшенное магическим оружием. Да и старик, который, примостившись на корнях дуба, вырезает на роговой табакерке причудливый узор, выглядит как настоящий жрец: у него раскосые глаза, широкий лоб, изборожденный темными морщинами, большой орлиный нос и рыжая с проседью борода, концы которой у самого пояса закручиваются в два больших завитка.
Стада отдыхают в тени утесов, на которых высятся могучие дубы, сотрясающиеся от порывов ветра. Из чащи то и дело доносятся удары топоров, их подхватывает эхо, и, кажется, что от них гудит и содрогается весь лес.
Артели дровосеков валят там тысячелетние деревья, с каждым днем все дальше продвигаясь в глубь леса, все ближе подбираясь к увешанному оружием дубу, под которым устроил свое жилище старый пастух. И древний могучий дуб, устоявший под ударами молний и не раз укрывавший разбойников от яростной бури, и старый пастух, над которым годы пронеслись, не вырвав ни единого волоска из седеющей бороды, ни одного зуба из сильных волчьих челюстей, - оба они ждут теперь нашествия захватчиков и разрушителей, чьи топоры оказались сильнее молний и времени. Они ждут их с тем же стоическим равнодушием, с каким ждут смерть. С каждым днем, с каждым часом удары топоров раздаются все громче, все ближе, а между тем весенняя земля, как всегда, одевается в золотистый цветной наряд, а июньский ветер становится все теплее и ароматнее. Никогда еще лес не был так красив, никогда еще он не цвел так пышно. Может, он чувствует, что настала его последняя весна, и хочет забыться в опьяняющем аромате и не думать о надвигающейся смерти.
Кажется, что молодые дубы забрались на скалы, надеясь укрыться от гибели. Когда над их вершинами проносится ветер, деревья тревожно вздрагивают, а когда на землю опускается синий вечер и луна жемчужиной скатывается на пурпурный бархат горизонта, дубы роняют сухие листья, и кажется, что они плачут.
Дядюшка Косма вырезает на табакерке рисунок, изображающий два героических эпизода своей юности. Оба события для него одинаково значительны, воспоминание о них он пронес через всю жизнь; даже сейчас они продолжают волновать его, как смутный напек военного марша. На одной стороне табакерки изображен человек, повергающий наземь другого, а на оборотной - тот же человек поражает кинжалом свирепого вепря. Для дядюшки Косма оба эти события, героем которых был он сам, одинаково важны, и старый дуб взирает на работу художника с тем же торжественным равнодушием, с каким он присутствовал при свершении подвигов, запечатленных на роговой табакерке.
Но трагическое одиночество старого пастуха вдруг нарушается, из чащи на поляну выходит молодой швейцарец-углежог, Он высок и строен, на его лице, перемазанном сажей, играет наивная детская улыбка. Он насвистывает арию из "Травиаты" и еще издали показывает старику черную бутыль.
Дядюшка Косма поднимает голову, окидывает юношу презрительным взглядом и, погрозив ему пальцем, говорит: "Нет!"
Но юноша продолжает идти.
- Я же сказал, не-е-т! - кричит старик. - Молока ты у меня не получишь, ей-богу, не получишь. Хочешь пить, попей керосину с порохом! И убирайся к дьяволу вместе с теми, кто тебя привел сюда!
Юноша не понимает ни слова: пастух объясняется на грубом диалекте. Улыбаясь и продолжая показывать бутыль, он усаживается рядом со стариком.
- Молока бы? - произносит он гортанным голосом.
- А пулю не хочешь? Эх ты, падаль! Разве ты мужчина? - говорит дядюшка Косма с царственным презрением. - У тебя голубые глаза, а руки и ноги маленькие, как у бабы. Взгляни-ка на эту табакерку: она из рога. Знаешь, что такое рог? Рога! Ты женат?
- Что?
- Как тебя зовут?
- Что?
- Ничего не понимает! - смеясь, восклицает дядюшка Косма. - Разве это люди? Жена, жена, говорю, у тебя есть?
- Нет, - отвечает юноша, улыбаясь ясными блестящими глазами. - А дочки у вас есть?
- Есть, да не про твою честь. Если хочешь, они сплетут тебе веревку для удавки.
- Что? Папаша Косма, а я знаю ваших дочек! Я их видел, когда они танцевали на площади возле церкви. В воскресенье.
Теперь закричал старик: