Мать уж плакала, плакала, - вспоминал какой-то паренек невеселый час своего ареста.
- Подумаешь, поплачет, поплачет и перестанет, - презрительно заметил дядюшка Сальваторе, богач.
Когда другие жаловались на свои несчастья, он кашлял, плевался и всех подряд осыпал бранью. "Босяки", "голодранцы", "шваль" - это были еще не самые скверные прозвища, какими он награждал своих соседей.
Настал день, когда, рассказав друг другу о всех своих несчастьях и невероятных приключениях, испробовав все способы рассеять скуку, заключенные качали ссориться. Люди они были здоровые, крепкие, привыкшие к беспредельным просторам пастбищ, к тенистым лесам, к слепящему солнцу на скошенных полях, их раздражали усыпляющий полумрак, всегда царивший в длинной, низкой, похожей на коридор камере, духота и зловоние, стены, покрытые грубыми надписями и кишащие насекомыми. Особенно тягостно бывало по вечерам. Когда сквозь решетку в камеру просачивался розоватый отсвет летних сумерек, заключенные приходили в неистовое возбуждение и начинали яростно браниться. Но вот как-то раз одного из них вызвали в кабинет начальника, и надежда смутная, как сумеречный свет, слабо забрезжила в их душах.
- На свидание с родными его вызвать не могли, - сказал старик самодур, который не в первый раз сидел на "королевских харчах". - Пока не закончено следствие, свидания не разрешаются.
Что же будет дальше? Наконец вызванный вернулся. Он посмеивался, но было видно, что он чем-то смущен.
- Меня встретили два синьора, - сказал он. - Один - такой маленький, рыжий, совсем как лиса, все что-то писал, а другой, высокий и худой, как скелет, задал мне тысячу вопросов, а потом заставил раздеться и измерил лоб, щеки, нос...
- А что он спрашивал?
- Здоровы ли мои родители, с детства я работаю пли нет...
Тут дядюшка Сальваторе вскочил, побагровев от гнева и возмущения.
- И ты, ты позволил им прикасаться к себе? - загремел он, ткнув рассказчика пальцем в грудь. - Позволил измерять свой нос? Что ты за человек? У меня просто руки чешутся накостылять тебе шею и вышвырнуть за дверь!
- Ну-ка попробуйте, дядюшка Сербадо!
Второй старик не проронил ни слова. Засунув большие пальцы за пояс, он молча выслушал весь рассказ, и только ноздри у него раздувались, а маленькие смуглые кисти рук непрерывно сжимались и разжимались, как когти хищной птицы.
Этот осмотр один за другим прошли все заключенные: их разглядывали, измеряли, фотографировали. Когда вызвали старого богача, он важно, с достоинством поднялся с места, поглаживая левой рукой окладистую бороду. Смерив презрительным взглядом тюремщика, он ткнул себя пальцем в грудь и гневно сказал:
Это меня-то вызывают? Чтобы я позволил к себе прикоснуться? Чтобы меня осматривали и щупали? Вот я сам тебя сейчас хорошенько пощупаю!
Тюремщик отступил:
- Эй, эй! Что вы делаете?
- Что хочу, то и делаю! Понятно тебе, голодранец паршивый? Убирайся отсюда, продажная душа! Я привык приказывать, а не подчиняться, и никому, даже самому дьяволу, не позволю к себе притронуться!
Тюремный смотритель вышел, потом вернулся и вызвал другого старика.
Но этот не пожелал даже подняться с места. Вскинув на тюремщика черные, молодо сверкавшие глаза, он только оскалился, как собака, которая собирается укусить, и жестом приказал ему отойти.
Так и не удалось их сфотографировать и измерить: строптивые старики не поддавались никаким уговорам. Кроме них, "необследованным" остался еще один заключенный - молодой вдовец, смешливый парень, большой шутник. Поначалу, не желая показаться трусливее стариков, он тоже отказался следовать за тюремщиком. Но потом вдруг закатился каким-то странным кудахтающим смехом и вышел из камеры.
Вернувшись, он весело сообщил своим товарищам:
- Ну, скажу вам, чего я только не наплел этому идиоту, который меряет носы. Сказал ему, что родители мои страдали падучей, а дед с ума спятил. Он был так доволен, словно я ему двух коров подарил!
Дни шли за днями. Стояла удушливая жара. Горячий ветер, проникавший в камеру сквозь решетку, приносил с собой запах горелого жнивья и леса, вызывая у этих людей, привыкших к борьбе с частыми летними пожарами, острые приступы тоски. Особенно волновался дядюшка Сальвадоре.
- Пожар в Серра, - говорил он, нюхая воздух. - Горят, видно, мои дубовые рощи! О, чтобы вы все там сгорели! - взрывался он в бессильной ярости, грозя кулаками в сторону решетки.
Когда возня с измерениями и фотографированием кончилась и заключенных оставили в покое, они снова затосковали. К счастью, в это время в камере появился еще один арестованный - стройный молодой священник, Обвиняемый в потворстве бандитам. Принесенные им новости вселили бодрость в приунывших узников.
Новости эти звучали неправдоподобно, но было в них что-то эпическое, как в вестях с поля брани. По всей округе Нуоро было объявлено осадное положение. Солдаты наводнили города, деревни, поселки. Во всем домах царил страх. Бандиты, оттесненные с гор и изгнанные из лесов Нуоро, укрылись в зарослях Моргольяи, где они находились под естественной защитой скал и непроходимых кустарников. Но солдаты их окружили, и началась настоящая осада,
Как-то ночью меня позвали к умирающей женщине, она хотела исповедаться, - рассказывал священник. - Я пришел. На кровати лежала женщина, закутанная белым платком. Только спустя несколько минут я догадался, что передо мной мужчина. Это был раненый бандит... Вот за это я и попал сюда... В эту хорошую компанию...
- А что, может, скажешь, в плохую? - заревел дядюшка Сальваторе, и священник уже никогда больше не сокрушался о своем бедственном положении.
Два дня спустя привели еще двух молодых людей, помещиков из Оротелли, закадычных друзей. Один из них, обратившись к заключенным, сказал:
- Вы уж, братцы, простите, если мы вас чуть-чуть побеспокоим. Гостиница переполнена, и вам придется слегка потесниться.
Его товарищ тоже был склонен немного пошутить.
- Да что это вы тут делаете в такой темени? - весело спросил он. - Пойдемте-ка лучше прогуляемся по Нуоро. Ну, пошевеливайтесь!
- Чтоб тебе провалиться! - выругался дядюшка Сальваторе. - Нечего издеваться над людьми, которые не сделали тебе ничего дурного.
- Шутки в сторону, лучше скажи, что там нового? - с тревогой спросил священник.
- Нового? Праздник на носу. Барашка уже зажарили, - ответил весельчак, а потом подробно рассказал об осаде Моргольяи, закончившейся разгромом бандитов.
- Только одному удалось бежать. Он предал своих и тем спас свою шкуру. Он и подохнет, как Иуда, жалкий доносчик.
Новость обрадовала заключенных, вселив в них надежду на скорое освобождение. Но тут произошла странная сцена, поразившая всех: старик самодур, который в течение всего заключения сохранял важную и торжественную осанку короля в изгнании, вдруг разрыдался, как ребенок.
- Что случилось? - спросил веселый вдовец, похлопав его по спине, как обычно хлопают детей, поперхнувшихся слишком большим куском.
Оказалось, что не разгром бандитов вызвал у старика слезы стыда и гнева, а подлое предательство одного из них.
И снова потекли дни за днями. Но теперь заключенные с минуты на минуту ждали освобождения, и к ним опять вернулось хорошее настроение. Священник, оказавшийся талантливым поэтом-импровизатором, читал свои стихи. Друзья из Оротелли рассказывали о своих невестах, восхваляя их красоту, богатство, скромность, но при этом ни разу не назвали имена девушек. И вдовец-балагур заметил:
- Ваши таинственные красавицы так похожи друг на друга, что поневоле начинаешь думать, уж не об одной ли девушке идет речь?
- А что, может, оно и так! - хитро переглянулись друзья, не отрицая предположения вдовца, и принялись играть в морру, чтобы решить, кому из них жениться на девушке.
Но ожиданиям и надеждам заключенных не суждено было сбыться. Дела их были переданы в суд. Эта новость вконец озлобила всех. Дядюшка Сальваторе пришел в такую ярость, что бил кулаками в стену, крушил ведра, скамьи, складные нары.
За несколько дней до того, как всех перевели в Сассарскую тюрьму (все тюрьмы Нуоро были переполнены), в камере появился еще один арестант. Заключенные, которые уже никого больше не ждали, отнеслись к нему с подозрением. К новичку никто не подошел. Человек этот был им чужой: не их сословия, иного положения, настоящий барин, из "благородных", представитель той части сельской знати, которая даже летом ходит в костюме из толстого сукна, в котелке, но без галстука. Он был хорош собой - высокий, румяный, широкоплечий, только голова и пышные усы были у него совершенно седые.
Очутившись в камере, он окинул присутствующих беспокойным и негодующим взглядом больших круглых глаз и тут же повернулся к двери, словно ожидая, что она сейчас же перед ним распахнется.
- Он похож на короля, - сказал вдовец-балагур. - Мне кажется, я его где-то видел.
- Если он король, мы ждем его приказаний. Ведь мы уже который день сидим на его харчах!
- Он из благородных, это кавалер дон Преду Деиспана, - вполголоса заметил один из веселых юношей. - Богач!
Тогда вдовец поднялся и подошел к кавалеру.
- Добрый день, дон Преду, почему вы не присоединяетесь к нашей компании? Проходите, будьте как дома.
Бедняга обернулся, взглянул презрительно на шутника и с достоинством ответил:
- Надеюсь, мне не придется к вам присоединяться. Я не собираюсь оставаться здесь долго.
Дядюшка Сальваторе насторожился: ему показалось, что в словах пришельца было что-то обидное. Он открыл уже рот, чтобы дать достойный отпор, но потом вдруг покачал головой и снова уселся на свое место.