- Видишь ли, как это ни прискорбно, так было и будет всегда, - осторожно ответил Женя. - В одной очень любопытной книжке написано, что любая власть создает и кормит элиту, на которую опирается. Другое дело, что со временем эта элита вырождается и требует обновления. Судьбы же отдельных людей вообще от этого не зависят. Будь у нас тут самое что ни на есть справедливое общество, твоя мать все равно была бы несчастна. Согласись, что гораздо больше, чем вся вместе взятая система, перед ней виноват один-единственный человек - твой отец.
- У меня нет отца, - быстро ответил Савва.
- Он все равно где-то есть, - возразил Женя, - и несет какую-то ответственность и за тебя, и за нее.
- Нет.
- Но почему? Ведь, может быть, он не так виноват перед вами, как тебе кажется.
- Ты с отцом рос?
- Да, - пожал плечами Женя.
- Тогда тебе не понять, что должен чувствовать десятилетний мальчик, когда просыпается ночью от слез матери и слышит, как она шепчет это имя. И всю жизнь одна, одна…
- Ты очень категорично судишь.
- Женя, он должен был ее найти. И хватит об этом.
- Ну хорошо, допустим, все верно, - согласился Женя. - Дело только в нас. Мы плохие, а вы хорошие. Нас надо запретить, уничтожить, чтобы все стало честно и справедливо. Но не кажется ли тебе, что твои друзья, если когда-нибудь они дорвутся до власти, сами переселятся в эти особнячки, а бараки станут еще более ветхими и больше людей будут в них жить?
- Ты не имеешь права так говорить о людях, которые жертвуют собой ради других.
- Я не о тех говорю. Я говорю о людях, которые горазды только языком молоть, а когда запахло гарью, нашли крайнего. Знали, что ячейка обнаружена, или догадывались и послали тебя. Эти никогда ничего хорошего не сделают.
- С чего ты взял, что они знали или догадывались?
- Я знаю, - повторил Женя. - Ты, Савва, когда глупеньким мальчиком был, но все таким же честным да справедливым, написал в некое учреждение письмо с просьбой, чтобы тебя послали в далекие страны революцию делать. Покажи я тебе сейчас это письмо, ты устыдишься, чего доброго. Ты теперь поумнел, с нами воюешь. А я тебе говорю, что лет через десять тебе точно так же стыдно станет, что ты этим помогал. Ты сейчас за них готов в огонь и в воду идти, но что хорошего будет, если они за твоей спиной отсидятся?
- Значит, тому быть, - хмуро ответил Савва.
- Нет, - возразил Женя, - это было бы, пользуясь твоим любимым выражением, несправедливо.
- Отчего же несправедливо?
- Потому что ты их умнее, только своим умом будешь ли ты когда-нибудь жить? Поверь мне, ты имеешь гораздо больше оснований учиться в университете, чем кто бы то ни было другой. Так что забирай портфель и ступай, Че Гевара! Только больше не попадайся.
- Подожди, - сказал Саввушка хрипло. - А что от меня за это потребуется? Докладывать время от времени, как настроение в студенческой среде? Или еще что похуже? Думаешь, я не знаю, как вы наших девочек к себе переводчицами берете, а потом иностранцам в постель подкладываете?
- Но ты же не девочка, - усмехнулся Женя. - А стукачей нам хватает. Так что иди спокойно и ни о чем не думай. И постарайся найти себе толкового научного руководителя. Сейчас для тебя это самое важное.
- Зачем тебе все это нужно?
- Просто так. Нравишься ты мне.
- Ну хорошо, - сказал Савва, на секунду задумавшись, - допустим, ты, Женя, честный и благородный человек и действуешь из каких-то высших соображений. Но не получится ли так, что завтра придет нехороший дядя, передаст от тебя привет и велит мне должок заплатить.
- Не выйдет. Видишь ли, у нас есть некоторые правила, и никто к тебе больше касательства не имеет. Прощай, а если помощь моя потребуется, вот телефон - позвони.
Женя исчез в прекрасных весенних сумерках, а Саввушка так и остался на смотровой площадке. Он думал, думал, что это значит, и вдруг напала на него какая-то тоска. Ловушка это или нет, догадывались ли ребята, что с ячейкой что-то неладно, или Женя морочит ему голову, что, наконец, в самом деле этому Жене от него надо, что сказать, откуда у него портфель, и кто поверит в то, что его так просто отпустили, - какая, к черту, разница!
Он вдруг почувствовал, что за это время произошло нечто более страшное, чем неудача с ячейкой или трусость его друзей, произошло более страшное предательство, и Саввушке сделалось от этого больно. Он снова ощутил себя безмерно одиноким с этим дурацким портфелем перед громадой университета, снова захотелось ему куда-то уехать, и не волнение, а печаль навевали на него огни за рекой.
Саввушка брел по набережной, потом сел в троллейбус, доехал до общежития и почувствовал, что ноги не несут его ни в какое иное место, как в комнатку на десятом этаже.
- Пришел? - спросила Ольга насмешливо, но, приглядевшись, отступила на шаг. - Что это с тобой? Портфель у тебя какой смешной.
- Грусть-тоска меня съедает, - пробормотал Савва, - можно я у тебя посижу немного?
- Ну вот, - сказала она с укором, - то не было его чуть ли не пол года, то здрасте: грусть-тоска. Чего пришел-то тогда?
- Неохота мне никуда идти. И портфель этот пусть у тебя полежит.
- Пусть. Да и ты оставайся, пока я одна. Ну что уставился? - покраснела она. - Лучше подумай, где мы жить с тобой будем.
В это же самое время измученному нравственными терзаниями Артему Михайловичу позвонил домой инженер.
- Я с хорошей новостью, - пророкотал он, - Савва будет учиться.
Декан хотел возразить, что он ни о чем не просил и это его, инженера, собственная инициатива, а он никакого отношения ни к каким студентам не имеет, но вместо этого прикрыл трубку рукой и проговорил:
- Простите, а вы не могли бы мне сказать, он…
Тёма замялся, и инженер, как заметил бы Бальзак, человек светский до мозга костей, усмехнулся:
- Не беспокойтесь. Он про вас ничего не знает.
- Могу ли я попросить, чтобы и впредь…
- Как вам будет угодно, - безмятежно ответил голос на том конце провода.
В доме был большой прием, Смородин вернулся к гостям и с ненавистью посмотрел на критиков и критикесс, пьющих чай с булками, еще не разметенных по разным углам литературного ринга и мирно толкующих о проблемах бытия и быта, жанров и стилей.
"Неужели все рухнуло?" - подумал он с тоской.
И словно отвечая на его немой вопрос, один из критиков ни с того ни с сего задумчиво произнес:
- Нет, господа, в нашей дикой стране тысяча лет еще пройдет, пока что-то изменится к лучшему. Верно, Артем Михайлович?
11
Однако ж, что бы там ни говорили умные люди, месяца два спустя факультет словесности охватила паника. Загадочный, до той поры чего-то выжидавший декан приступил к действиям. Он начал с того, что заменил все стекла в кабинете, так что больше они не дребезжали, а закончил тем, что заменил нескольких заведующих кафедрами и отправил на пенсию наиболее слабых преподавателей, так что задрожали все остальные. Время было смутное, Смородин вел себя решительно, и роптать никто не посмел. В декане чувствовалась неожиданная сила.
Те могущественные люди, которых Тёма покуда не трогал, но одного движения пальцем которых еще год назад было бы достаточно, чтобы смешать его с книжной пылью, сидели и не высовывались. Артем Михайлович ходил по факультету, как царь Петр среди бояр, и драл бороды.
Потом на общем собрании своих подчиненных он объявил царскую волю. Отныне под его личный контроль бралось все: вступительные экзамены, распределение, аспирантура, защита диссертаций и загранкомандировки.
Никто из преподавателей не имеет права давать частные уроки абитуриентам, поступающим в университет, и всякий, кто будет в этом замешан, будет уволен незамедлительно. Отныне ни одна липовая диссертация в этих стенах защищена не будет, никто не будет принят на факультет или зачислен в аспирантуру в обход общих требований.
Тёму выслушали в гробовом молчании и, подавленные, разошлись. Это был его звездный час - он расплатился за все сполна. Но никому в голову, кроме одного-единственного человека, не могло прийти, что настоящей радости одержанная победа декану не принесла.
И дело было даже не в том, что он должен был сверять с этим человеком все свои шаги. Инженер никогда не преувеличивал своей роли и не стремился унизить своего партнера. Напротив, все делалось в высшей степени деликатно, и уже если говорить о пользе дела, то без этого человека Тёма только б наделал ошибок.
Артема Михайловича подкосило другое, и инженер с присущей ему проницательностью это понял, задав однажды вопрос, попавший в самое яблочко.
- Кстати, все хочу спросить, а как поживает Алексей Константинович?
- Барятин? - пожал Тёма плечами. - Понятия не имею.
- Ведь вы правы были тогда. Напрасно старика выгнали. Нам бы извиниться перед ним да попросить вернуться.
- Вот и извинились бы.
Этот разговор был Артему Михайловичу в высшей степени неприятен. Тот человек, ради которого все было затеяно, кому давно уже торжествующим голосом передал Артем Михайлович приглашение возглавить кафедру древней словесности и взять на нее кого он пожелает, отказался вернуться на факультет. И отказался как-то обидно, даже не утрудив себя выдумать причину. Просто "нет" сказал, и все. И добавил в коротком разговоре, не впустив Тёму в квартиру:
- Факультета больше не существует. Вы его добили.