Так хорошо на душе было. Будто молодость вернулась. Будто все – впереди, а позади ничего, луг в цветах и тропинка. Словно никакого прошлого у нее еще и не было. Словно не заработала она еще жизнью прошлое.
А вокруг двора – темнота сгустилась. Село перед сном притихло. Покой.
И вдруг за забором у калитки треснуло что-то. Обернулась Оля, прислушалась. Вроде ничего, но как-то боязно стало. Одна ведь она теперь, и защитить ее некому. Как их пес Шарик подох, так и не брали они больше сторожа. "Зачем? – спрашивал Федор. – Кому мы нужны, а собаку кормить надо, кости ей подавай!" А вот нет собаки, и Федора нет, и боязно, когда какой треск в темноте услышишь!
Успокоилась Оля, к костру вернулась. Пошевелила его вилами, чтобы огонь дышал поглубже.
На небо посмотрела. Небо теперь чистое было: ни веревок, ни рыбы сушеной. Одни звезды.
И вдруг снова треск, и вроде кашлянул кто-то. Напряглась Оля. Взяла в руки вилы. Прислушалась.
Показалось ей – кто-то за забором прячется. Подошла она к калитке, проверила щеколду – закрыта калитка хорошо, только изнутри открыть можно.
И вдруг две руки на верх забора легли. Скрипнули доски. Оля в сторону отошла. Слышала, как кто-то вдохнул воздуха и рванул вверх, на забор.
Задержалась на мгновение мужская фигура на фоне темного звездного неба. Но не хватило этого мгновения, да и света, чтобы распознать ночного непрошеного гостя.
Перемахнул он через забор и, метрах в двух от Оли приземлившись, замер, оглядываясь. Олю он не увидел.
А Оля, поняв, что перед ней всего-то один мужчина, убила в себе страх и только вилы покрепче в руках сжала.
"Узнали, что одна теперь живу!" – подумала она, глядя на фигуру со здоровой злостью.
Мужчина подкрался к горевшему светом окну хаты и осторожно заглянул туда. Тут ему какие-то шаги за спиной послышались. Оглянуться он не успел. Холодная штыковая сталь вил прошила его, как огромная швейная машина. И на языке очень кисло стало.
Осел он на землю под окном.
Оля вилы в сторону отставила, взяла мужика за шиворот и вытянула его на квадрат оконного света.
Перед ней на земле лежал Федор. Был он небритый, щетинистый, грязный. Все равно, что сбежавшая от доброго ухода собака.
Посмотрела на него Оля с сожалением. Он уже не дышал. Левый глаз был закрыт, а правый щурился.
"Ну вот, – подумала Оля. – Черт дурной! Ушел – так ушел, а возвращаться чего? За рыбой, что ли?"
Оглянулась на костер. Он уже подустал и едва горел.
Взяла Оля вилы, потормошила его. Вместе с дымом в небо искры полетели. Вроде ожило немного пламя.
Вернулась к Федору.
Ну что с ним делать? Оставлять тут, а самой бежать, как Оксана? Нет. Некуда ей бежать, да и незачем. Это ее дом, ее хозяйство, ее сад, ее трава. Никуда она отсюда не побежит.
Наклонилась она поближе к лицу Федору, и ударил ей в нос ненавистный рыбий запах. Покачала Оля головой. Потом снова взялась двумя руками за шиворот Федорова пиджака и к костру его потащила. Дотащила, попробовала приподнять, чтобы сверху на пламя положить, но сил не хватило. Опустила тело мужа рядом. А поразмыслив несколько минут, снова вилы в руки и переложила весь костер по частям на Федора. Добавила несколько сосновых поленьев, да и всю еще не соженную рыбу туда бросила. Костер большой, и не видно под ним Федора. Словно и не было его.
Вернулась Оля в хату. Заварила чаю. Снова у окна за столом сидела. Потом взгляд ее на часы упал – почти одиннадцать.
Мысли как-то сами собой вернулись к ее мужу. И думала она о нем с сожалением, как будто он где-то далеко был, а не во дворе под костром.
Ночью она взяла лопату и пошла в сад. Выкопала не принявшийся два года назад саженец абрикоса и стала на его месте яму копать. Часа полтора возилась. В перерывах к костру ходила, то дровами, то листьями из другой кучи его подкармливала.
Когда рассвет наступил, подошла Оля к кострищу. Перегорело все хорошо, и дрова, и листья. И от Федора остались только черные мощи. Она вилами мощи зацепила, подтянула – легко пошли. Так по земле оттащила она мощи в сад, в яму бросила и землей засыпала. А потом, чтоб место не пустовало, снова воткнула туда засохший абрикос.
Зимовала Оля спокойно и сыто. И еды ей хватало, и корове кормов. Так они и пережидали зиму вдвоем с коровой.
А весной, когда все в рост пошло и трава зазеленела, выбравшись из-под снега, ожил абрикосовый саженец. Ожил и к солнцу потянулся свежими веточками.
Удивилась этому Оля. Сначала хотела срубить его, а потом рукой махнула. Пускай растет!
Две летние ночи и один я
1
Нервные дети плохо спят.
Я не помню, где и когда впервые услышал эту фразу. Теперь это уже и не столь важно. Но тогда, впервые услышав ее, я, помнится, серьезно задумался. Отмотал в памяти свою жизнь до самого грудного младенчества – благо, не много той жизни позади было – и усомнился в правильности утверждения.
Я всегда был нервным. Наверное, я и родился нервным. Но всякие дети, родившись, кричат. Вот им и соску в рот, чтоб молчали. Мне, видно, соски было недостаточно, и поэтому очень скоро после рождения я получил плюшевого мишку. Коричневого плюшевого мишку с зелеными глазами. Какое-то время он лежал рядом со мной. Мне казалось, что растем мы одновременно, только меня в отличие от мишки регулярно кормили, так что мой рост был более логичен, чем его.
Немного подросши, я на какое-то время перебрался в кровать к родителям. Там было теплее и уютнее, чем в коляске. Но вскоре меня отселили в детскую кроватку с высокими деревянными бортиками, и снова рядом со мной был коричневый плюшевый мишка с зелеными глазами. Иногда мне удавалось из него выдавить какой-то утробный звук, напоминавший слово "мама", но это случалось крайне редко, но всякий раз это утробное "мам-ма" заставляло меня оглянуться и поискать глазами его мать. Естественно, что никакой плюшевой мамы рядом не было, и, еще не зная этого слова, я уже чувствовал его – сирота. Но обычно мишка молчал. Неподвижно лежал рядом и молчал.
Шло время, и у меня появилась новая кровать и отдельная комната. Жизнь менялась, и только тот же плюшевый мишка сопровождал меня ночами в страну сновидений. Я прижимался к нему во сне, и иногда мне казалось, что он – теплый. Он, видимо, и был теплым, лежа вместе со мной под ватным одеялом.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я влюбился в девчонку из соседнего класса. Мы ходили в кино и в темноте держались за руки, сидя на последнем ряду. После нескольких фильмов мы уже целовались, но в один день все рухнуло. Я уже не помню, о чем мы говорили, когда я упомянул, что сплю вместе с плюшевым мишкой. Она покрутила указательным пальцем у виска, сказала что-то обидное и ушла. Это, как говорят, был первый звоночек. В последовавшую затем ночь я лежал рядом с мишкой, но не обнимал его и даже старался не дотрагиваться, хотя сами руки мои тянулись к его ласковому плюшу. Как я ни старался, а проснулся уже в обнимку с ним, позабыв о предыдущем вечере и о своих сомнениях.
Влюбившись в следующий раз, я уже не упоминал о своем плюшевом мишке, и мой второй роман продлился отведенное ему драматургией жизни время. Увядшие чувства ко второй избраннице забылись быстро, а мишка остался рядом, и я снова обнимал его во сне.
Прошло еще пару лет. Я закончил школу. Завел усы и длинные волосы. Регулярно ругался с родителями, пытавшимися наставить меня "на путь истинный". После каждого подобного конфликта я закрывался в своей комнате и, наслушавшись вдоволь больше чем наизусть выученных песен Виктора Цоя, засыпал по-прежнему в обнимку с плюшевым мишкой.
Первое лето после окончания школы казалось совершенно особенным. Оно было жарким, шумным, неуправляемым. Я наслаждался свободой, одновременно не зная, что и как надо с ней делать, чтобы ощутить себя счастливым. Свободным я себя уже ощущал, а счастливым – нет.
Уставшие от меня родители собирались в санаторий. Их приближавшийся отъезд меня очень радовал. Я продолжал фантазировать на тему своей свободы. Иногда фантазии мои приобретали очень игривый характер.
И вот, рассказав, чего мне не стоит делать в их отсутствие, родители уехали. Я остался один и сразу растерялся. Я понял, что свобода – это не состояние, а действие. Надо было что-то делать. Надо было начинать. Я уже придумал первое действие – ужин со своей новой подружкой, Светой. Романтический ужин при свечах, переходящий в завтрак в постели. Вечером – шампанское, а утром я принесу ей кофе… Картина вырисовывалась вполне реалистическая, тем более, что Свету легко отпускали на ночь к ее подружкам. Я уже видел, как красиво и ярко все это произойдет – сразу несколько похожих эпизодов из разных видиков прокручивались в моей памяти, заставляя облизываться.
Вечером я позвонил Свете. Она с радостью приняла мое приглашение, и теперь оставалось ждать только следующего вечера, чтобы начать наслаждаться собственной свободой.
Ночью мне снилось счастье. Мои руки обнимали плюшевого мишку так же, как завтра они будут обнимать Светку, мою стройненькую веснушчатую Светку с "нахимиченными" волосами.