- И у меня мальчик был, - широко раскрыв глаза, сообщила вдруг Анька.
Все смолкли: начинался сюжет.
- Семьсот грамм мальчик, я сама его видела, - в голосе Аньки звучали горделивые нотки, - весь желтый-желтый, и ручки, и ножки. Он даже запищал сперва.
- И что? - нетерпеливо выдохнул кто-то в тишине.
- Они его в корзинку, ну, он и замолчал.
- У тебя другое дело, - сказал рассудительный голос, - у тебя шестимесячный был.
- Шестимесячный?
- Шестимесячный!
- Так это ей искусственные роды делали?
- Как же ты до шести месяцев допустила?
- А откуда я знала?
- Ну вот еще: забеременела и не знала!
- А мать куда смотрела?
- А мать ее из дому выгнала, - опять сказал рассудительный голос, который все знал. - Приревновала. Ведь это ее отчим осчастливил.
И, как ветер над морем, от койки к койке зазвенело, затрепыхалось, забилось:
- Отчим?
- Отчим! Отчим? Отчим!
- Отчим - ведь надо же!
- А сколько тебе лет?
Анька молчала, за нее ответил тот же рассудительный голос:
- Двенадцать.
- Так отчиму за это срок полагается, по суду.
Это сказала высокая, худая, в пестром стеганном халатике, которая до того сосредоточенно красила ногти на ногах. Сказала, как припечатала и, убедившись, что лак просох и не размажется, поднялась с постели и решительным шагом направилась к Аньке. "Настоящая офицерша", - подумалось Лие, и, похоже, не ей одной, потому что кто-то из глубины палаты поспешно поддакнул:
- Это точно. Мать могла в суд на него подать.
И пошла-поехала раскрутка новой темы.
- Дура она, что ли, мужика своего в тюрьму сажать!
- Ясное дело - где ей другого выдадут?
- Но как же с ним жить после такого?
- А так и жить, как раньше, и даже лучше. С виноватого мужика даже больше приварка получить можно, - объявила офицерша и повернулась к Аньке:
- Так где это у тебя с ним вышло?
Анька смотрела на офицершу исподлобья, притворяясь дурочкой:
- Что вышло?
- А то самое и вышло, от чего дети родятся!
- Или ты думаешь, их в гастрономе покупают?
- Так где же это у вас вышло?
- В ванной, - пролепетала Анька, понимая уже что не выкрутится.
- Ах, в ванной!
- В ванной?
- В ванной!
- Где, где?
- Да в ванной же, в ванной!
- А говорит - ничего не было!
- Что же он - в ванную к тебе зашел?
- Ага, зашел, когда я мылась.
- Что ж ты дверь не заперла? Или ждала, чтоб зашел?
- А дома никого не было... и его не было, никого... Я в школу не пошла, потому что контрольная по арифметике. И вдруг он пришел...
- Что ж ты не заперлась, когда он пришел?
- А откуда я знала? Я не слышала, я под душем мылась... И вдруг он дверь открывает, а я под душем...
Стало так тихо, будто все умерли враз, только где-то за окном гудел и пульсировал огромный город.
- Ну, он вошел, и что? - это почти шепотом, чтобы не нарушить момент.
- Ну, он вошел, а я под душем...
- Это мы уже слышали. Дальше что?
- Ну, он вошел и дверь на крючок закрыл.
- И что?
- Дверь закрыл и говорит: будешь шуметь, я матери скажу, что ты в школу не пошла.
- Ну и что?
- Ну и не сказал матери.
- Ну а было-то что, что было?
Анька замолчала и молчала так долго, что стало ясно: больше ничего от нее не добиться - ни лаской, ни понуканием. Кто-то в поисках драматургии попытался придать истории другой оборот:
- А ты сама матери не сказала?
- А зачем ей говорить? Она б меня наказала за то, что я в школу не пошла.
- Ну а потом что было?
- А потом учебный год кончился, и я получила переэкзаменовку по арифметике.
Ну кого интересовала ее арифметика?
- А отчим, отчим что?
- Он по арифметике со мной занимался.
Тут разразилась целая буря - ведь надо же, так всех разочаровать!
- Ой, не могу - арифметика!
- Дважды два - четыре!
- Ха-ха, теперь у них это называется арифметика!
- Дважды два - четыре!
- Умножали-умножали, пока не досчитали до шести месяцев!
- На пальцах, небось, считали!
- Для чего? Им и одного пальца хватило, нижнего!
Старуха упала ничком на подушку, завыла-забормотала:
- Нелюди! Жидовское царство настало! Нелюди, жиды, а не люди! Господи, пошли мне смерть скорее, глаза чтоб мои не видели, уши чтоб не слышали!
- К чему смерть звать? - махнула на нее рукавом офицерша. - Придет время, сама явится, не заблудится, небось!
И отошла от Анькиной кровати: уж, видно, и Анька ей надоела. Что-то снедало и грызло ее непрерывно, ни на чем не могла она остановиться, ничем успокоиться. Она подошла к окну и, приблизив лицо к стеклу почти вплотную, стала всматриваться в мокрую заоконную черноту.
- Слушай! - воскликнула она вдруг, всеми пятью пальцами вцепляясь, как клешней, в Анькино плечо. - То не мать твоя там стоит?
Анька, втянув голову в плечи, застыла ни жива ни мертва, боясь пошелохнуться. Офицерша тряхнула ее посильней:
- Слышишь, что я говорю? Поди глянь - то не мать твоя?
Анька затрепыхалась в ее сильной руке и едва дыша спросила:
- Где?
- Вон, у забора. Давно стоит, никого не зовет, все на наше окно смотрит.
Понуждаемая толчками офицершиной руки Анька слегка приподнялась, мимолетно зыркнула в окно и тут же отпрянула. Она ничком рухнула на подушку, дробно засучила ногами и зарыдала в голос, совсем по-детски заходясь на высоких нотах. Сомнений не было - она узнала мать.
Женщины задвигались, зашелестели все разом, зашуршали простынями, зашаркали тапочками, а через какую-то долю секунды шелест и шарканье захлестнуло стремительным топотом многих ног: обгоняя друг друга, все ринулись к окнам. Всем хотелось посмотреть, увидеть, сопережить:
- Где? Где?
- Которая? Эта?
- Нет, та - подальше, у забора.
- Она, да? Она?
- Молодая еще!
- Смотри, плачет!
- Два часа уже стоит, не меньше, я давно ее заприметила!
- Плачет, на наше окно смотрит, никого не зовет!
- Надо же, пришла все-таки!
- Все ж мать! Родное дите из сердца не выбросишь!
- Подумать только - после такого и пришла!
- Слышь, Анька, выглянь, махни матери рукой!
- Поди, Анька, выглянь!
- Что же ты, Анька, на мать родную взглянуть не хочешь?
Вместо ответа Анька еще громче зарыдала, забила ногами, затрясла головой и глубже зарылась в подушку.
- У-лю-лю! Вот ведь сучка: на мать родную взглянуть не хочет!
- А чего глядеть? На что ей теперь мать? Титьку она уже выкушала, мужа от матери отбила: чего взгляд тратить? У, сука-мать-пресвятая богородица!
- Мужика у матери! - в который раз ахнула палата, вновь и вновь постигая весь восхитительно-непотребный ужас этого события.
- Ты скажи, ты по ночам за ними подсматривала?
- Подсматривала? Сознавайся!
- А при нем раздевалась? Раздевалась ведь!
- Ясно, раздевалась, раз в одной комнате!
- Нарочно раздевалась, не сомневайтесь!
- Ну, раздевалась или нет, говори!
Анька пролепетала еле слышно:
- Я не помню...
- Конечно, куда ей помнить - у нее вся память в таблицу умножения ушла!
- Сейчас проверим! Пусть скажет, сколько будет дважды два!
На этот раз никто не засмеялся, и это было еще страшней. На этот раз вся палата шла на Аньку войной:
- Тебе хоть приятно с ним было, там, в ванной? Или больно?
- Больно.
Анька надеялась, что ее пожалеют, но напрасно. Настроение быстро менялось.
- Нет, это ж только послушать: от матери мужика отбила, сука-мать едрена, и безо всякого стыда рассказывает!
- Вы же сами спрашиваете...
- Да как ты матери в глаза после такого смотрела?
- Это ведь совесть какую надо иметь!
- Тебе хоть стыдно?
- Как же, стыдно ей! Только и ждала небось, пока за матерью дверь закроется!
Так ее! Ату ее! У-лю-лю! Побольней ее, побольней, - чтоб знала, чтоб молодостью своей не завлекала, а то ведь это каждая так может! А мы как же? Мы ведь стареем, а дочки наши подрастают! Так похлеще ее, так ее! И еще! И еще!
И Анька, даром что несмышленыш, а все ж кровь от крови их и плоть от плоти, поняла, что надо сделать, чтоб отстали, чтоб больше не мучили, чтоб пожалели и оставили в покое. Не столько поняла, сколько нутром почуяла, что каждая здесь хочет пережить с ней ее страшный опыт: побыть девочкой, соблазненной отчимом в ванной (мокрой, гладкой, испуганной, трепыхающейся в волосатых сильных руках - а ведь он, небось, давно на нее облизывался, на молодость ее, на невинность), и матерью, обнаружившей вдруг непереносимый грех между дочкой и мужем, - господи, и как только сердце не лопнуло?
И Анька торопливо забормотала, затараторила, сбиваясь и глотая слова:
- Разве я просила? Она его в дом привела... Я говорила - не надо... Мне не надо, а ей надо... По ночам спать не дают... все возятся и шуршат... и шепчут, а мне утром в школу вставать... Кому он нужен такой - пьяный, ноги волосатые... А она его привела... Он что хочет, то и делает, и лапается все время... только она на кухню, он сразу лапаться...