Мы не очень боялись миропомазания, зная, что нам на лбу начертят крест миром, чей "елей означает кротость и силу благодати, а ладан - добрый пример, каковой надлежит подавать благоуханием нашей жизни".
Дети проходили вереницей, в сопровождении крестных отцов или матерей; мне опять стало страшно за Теоду. Но когда епископ возложил руки мне на голову, я почувствовала снизошедший на меня великий покой и уже ничего не боялась.
После церемонии мы пошли гулять по деревне. В этот день мы были королями и королевами Терруа. Нам потакали, дозволяли любые шалости. Теода купила для нас огромный кулек малиновых леденцов; сперва эти кругленькие пупырчатые конфетки приятно было сосать и перекатывать языком туда-сюда, но потом они начинали едко щипать нёбо. Мы развлекались тем, что бросали их на улицу из окна комнаты другим ребятишкам, нарочно медля, чтобы помучить их и посмотреть на их нетерпеливые, умоляющие мордашки.
В четыре часа мать сварила густой шоколад, измельчив ножом темную плитку; она великолепно готовила этот напиток, от которого веяло ароматом смолы и дымком очага. Затем мы все вместе отправились на прогулку по пологой дороге, ведущей к приюту отшельника возле часовни Божьей-Матери-в-Снегах.
Мы шли, то и дело пускаясь наперегонки, толкая на бегу матерей и теток, которые шествовали, деревянно выпрямившись, среди суматошной ребятни. И только подолы сборчатых юбок, чуть вздымаясь сзади при каждом шаге, выдавали ритм их поступи; не будь этих мерных всплесков темного сукна, можно было бы счесть, что они просто плывут по воздуху. Однако даже радостное настроение не помешало нам заметить, что мать озабочена.
- Нет, я все-таки не понимаю, - говорила она, - как это Барнабе мог не прийти на конфирмацию?!
- Да уж, пропустить такой праздник… будто его каждый год отмечают! - добавила тетушка Агата.
Но Теода объяснила, что он отправился в ее деревню в Пралансе ради продажи товара. "Очень выгодное дело, - настойчиво повторяла она, - там, наверху, живут люди, которых я хорошо знаю".
По дороге мы встретили Реми. Теода сделала вид, что не заметила его. В течение всей прогулки она была как-то уж очень весела. Возилась с самыми младшими детишками, брала нас за руку и наклонялась, чтобы шепнуть на ухо два-три слова, но делала это как-то суетливо, а когда мы отвечали, уже забывала сказанное.
"Красивый мужчина" - так отозвалась она о епископе. Утром, когда все мы склонились перед ним, она только низко опустила голову, но на колени не встала: ей не хотелось пачкать в пыли свою юбку.
Наконец мы подошли к часовне. Царивший в ней сумрак, более густой, чем в других таких местах, размывал силуэты святых, архангелов и чертей, придавая им жутковатую видимость живых существ. Но зато посередине, за стеклянным ограждением, высилась вся белая статуя Божьей-Матери-в-Снегах в длинном жестком одеянии, украшенном гипюровыми кружевами, с тройным рядом четок на поясе. И я воочию увидела, как дрогнули ее ресницы, а бледные губы улыбнулись мне…
На гвоздях висели вырезанные из дерева руки и ноги - памятки об исцелениях, свершенных Девой Марией, а стены были сплошь покрыты потемневшими картинками из жизни верующих, которые взывали к ней в своем несчастье. На этих картинках люди падали кто с балкона, кто с крыши, кто с горы, и каждого из них подхватил в воздухе ангел, посланный ею во спасение; бездетные супруги восхваляли ее за то, что она наконец даровала им ребенка. На картине - знаке благодарности нашего прадеда - был изображен пылающий дом, спасенный от гибели чудотворным дождем. У тетушки Агаты тоже висела здесь своя картинка, но мы так и не разобрали, что на ней нарисовано, а она решительно не желала посвящать нас в это.
Раз в год, в середине лета, сюда сходились паломники. Они шли из самых дальних деревень, и ночью в канун праздника спали прямо под открытым небом, на лугу вокруг часовни.
Но сегодня, в день конфирмации, тут было безлюдно и пусто; даже наш галдеж не смог заполнить эту пустоту и выманить отшельника из его жилища. Это был тихий, безобидный старик, чей жалкий и даже мрачный вид нисколько не пугал нас. Когда он просил подаяние в деревне, ему выносили хлеб, яйца, сушеные груши. Он казался слегка тронутым, но, сдается мне, был поумнее многих из нас.
"Это он приносит младенцев матерям", - уверяли нас. Сами роженицы, уж конечно, не рассказывали нам, что несли к нему своих детей, если те появлялись на свет мертвыми или умерли некрещеными. Это совершалось в большой тайне, еще до рассвета, словно нечто постыдное. Отшельник погребал крошечных усопших, чьим душам не суждено было вознестись на небо и узреть Божий лик, и они так и оставались лежать под дерном близ часовни, в могилках без крестов и цветов, на этом кладбище для обитателей лимба, которое никогда не обнаружил бы посторонний взгляд.
Наши матери и тетки, уверенные, что скоро пойдет дождь, и больше нас спешившие вернуться домой, пошли назад, в Терруа.
А мы остались играть под кленами. В тот день игры унесли нас в мир, воспоминание о котором мы давно утратили, в мир, где никто не мог нас застичь. Перебегая от дерева к дереву, мы довольно далеко отошли от часовни и скоро забрались в лесную чащу. Теода следовала за нами и не торопилась уходить. Ее присутствие льстило нам. Она охотно, как любая из девчонок, участвовала в наших безумствах, не удивляясь им.
Теплый дождик сыпался на нас, стекая по спинам, добираясь через расстегнутый ворот до груди, а по широким рукавам до самых подмышек. Мы едва замечали его. Неведомое ранее ощущение благодати преисполнило нас и неведомой деликатности. Смех перешел в улыбки, громкие разговоры в полушепот. Вымокнув так же, как листва и кора деревьев, мы безбоязненно бросались в гущу ветвей, забывая раздвигать их и стряхивая на себя капли, к которым добавлялись струйки с неба.
В конце концов мы промокли до нитки, и тут случилось нечто странное: впервые в жизни мы осознали, что у нас есть тело. Несмотря на одежду, оно казалось обнаженным, твердым, как у статуй, а главное, мы ощутили точные его контуры. Дождь словно придал определенность нашим фигурам, которые еще вчера представляли собой бесформенную массу. Это привело нас в смятение - и обрадовало.
Ударяясь о каждую пядь земли, травы, листвы, дождь вызывал множество ароматов, которые без него так и пропали бы втуне. Но скоро он забарабанил с такой поистине враждебной силой, что мы помчались к часовне в поисках убежища.
Фасад, напоминавший передние стены патрицианских вилл, был украшен солнечными часами и узкими зарешеченными оконцами, прорезанными без всякой заботы о симметрии; дождь хлестал его так жестоко, как будто вздумал развалить; во всяком случае, на нем уже змеились две широкие трещины.
Зато внутри атмосфера осталась прежней; сразу было видно, что земным бурям нет доступа в этот застывший мирок. Часовня с ее многочисленными тайниками не переставала удивлять нас: мы никак не могли раскрыть все ее секреты и обследовать укромные уголки, число которых умножал мрак. Да и почтение к святому месту мешало нам проявлять излишнее любопытство.
Тишина воцарилась в нас; недавнее ощущение собственного тела было забыто, и наши взоры устремились к огоньку негасимой лампады: так дети, заблудившись в лесу, не отрывают испуганного взгляда от какого-нибудь далекого пятнышка света.
Хотя Теода всегда оставалась верна себе и даже одна, без свидетелей, не изменила бы своего поведения, ее внешний вид - как помнится мне теперь - ничем не оскорблял святость часовни, ибо в ней, при любых обстоятельствах, таилось какое-то скрытое достоинство; ее тело - не могу подобрать другого слова - было сдержанным.
Но внезапно, таким быстрым и естественным движением, что мы и пикнуть не успели, она приподняла подол своего широкого платья и скинула его. По часовне пронесся легкий ветерок, словно вспорхнула большая птица. А Теода, оставшись в одной лиловой нижней юбке, спокойно сказала:
- Надо его высушить.
И развесила платье на скамьях. Мы ограничились тем, что отжали подолы своих юбок и отряхнулись. Я глядела на платье Теоды; оно странным образом приобретало сходство с женщинами, упавшими в обморок от запаха ладана. Еще миг назад они глядели ясно и весело, ничто им не угрожало, и вдруг они оседали на пол, уронив голову… Казалось, у них больше нет тела, и люди только с некоторым усилием вспоминали, что это живые существа, что нужно поднять их и вынести на воздух.
А Теода тем временем исчезла.
Погрузившись в свои мысли, я не замечала, что делают мои сестры и братья, как вдруг меня вывели из раздумья их громкие возгласы.
И тут я увидела.
Ясно помню первый порыв радости, близкий к безумию и охвативший меня дрожью экстаза. Святая Дева пожелала явить нам себя! Она стояла в нескольких метрах от нас, чуть левее алтаря, реальная, настолько реальная, что мы даже не удивились: восторг заглушил изумление, помешав усомниться, заставив уверовать в чудо.
И вдруг мы узнали Теоду. Гнев - тот, что пробуждается при виде кощунства, - вскипел в нас, хотя к нему примешивалось невольное восхищение, которое только что перевернуло нам душу.
- Теода, как ты посмела?!
Она не ответила. Молчала, словно сама впервые взглянула на себя.
- Разве ты не знаешь, что дотрагиваться до святых одеяний - смертный грех? - строго вопросил Мор.
Но Теода по-прежнему упорно смотрела прямо перед собой, как будто гляделась в зеркало.
- Я озябла и накинула это на себя. Что ж тут дурного? - И прошептала: - Если бы епископ меня увидел, он бы привел меня в церковь и поставил на алтарь. Я стояла бы там неподвижно, как статуя, и старалась бы не дышать. И тогда я бы увидела…
И она невнятно пробормотала еще несколько слов.