И однако, многие вещи приходились мне по душе.
За одной подружкой Эмильены ухаживал парень, живший в деревне напротив нашей, высоко в горах, где росли южные сосны; их голубоватые шишки были набиты орешками, похожими на муравьиные яйца. Чтобы полакомиться ими, приходилось отдирать каждую чешуйку, вытаскивать изнутри крошечные ядрышки в коричневых скорлупках и аккуратно разгрызать их. Эти орешки были до того вкусные, что никто не считался с затраченными усилиями. Но воздыхатель подружки Эмильены решил избавить от трудов свою возлюбленную: он присылал ей не просто шишки, которые у нас прозвали "мунетками", но и сам очищал от скорлупы и складывал ядрышки сотнями, а то и тысячами в белую картонную коробку. Девушке только и оставалось, что доставать их оттуда и горстями отправлять в рот.
Другой парень, родом из Терруа, преподносил своей избраннице темный мед, не пчелиный и не цветочный, а приготовленный им самим из еловой смолы с сахаром; его рецепт он хранил в строгой тайне. Еще один, прекрасный охотник, каждый год дарил своей любимой пять-шесть лисьих шкурок, которые та сшивала вместе, в результате чего получилось огненно-рыжее и очень теплое покрывало на постель, вызывавшее зависть Теоды.
Должна сознаться: эти подарки и терпение, которое в них вкладывали, а также письма с признаниями в любви (однажды Ромена нашла одно такое и показала мне), к которым я относилась с наигранным пренебрежением, возбуждали во мне тайное желание иметь такие же. Я тоже была бы счастлива получить коробку очищенных от скорлупы орешков, и еловый мед, и послание, где говорилось бы о моих "чарующих прелестях" и которое завершалось бы словами, что запечатлелись в моей памяти: "Люблю тебя вечно и бесконечно. Твой навсегда".
"Когда-нибудь…" - думала я.
Однако мне было совершенно ясно, что все эти влюбленные ничем не походили на Реми и Теоду, ни поведением, ни разговорами. Тогда что же?.. Значит, Реми и Теода не любят друг друга? Значит, они испытывают взаимную ненависть, желание причинить друг другу зло? Да… я была в этом уверена. Их связывала мрачная, смертоносная страсть, ужасающее чувство, которое я не могла определить словами.
А что, если это и есть настоящая Любовь?
Я больше не видела их вместе, но, думая о них, вновь и вновь испытывала страх. Они угрожали нам всем… И я опять приняла решение поговорить с Барнабе.
Я нашла его во дворе, где он затачивал косы.
- Ты вечно за делами, - сказала я ему.
- А вот ты не очень-то себя утруждаешь, - ответил он. - После болезни стала прямо кисейная барышня.
- Ну, уж ты скажешь…
- Тебе чего, Марселина? - спросила вошедшая во двор Теода.
- Да ничего, так… смотрю…
Я надеялась, что она уйдет в дом, но она осталась во дворе. Временами она двигалась прямо-таки стремительно, и стоило ей повернуться на цыпочках вокруг своей оси, как ее юбка раздувалась колоколом, приоткрывая белые шерстяные чулки; в этих случаях Равайе говорил: "У Теоды всегда такой вид, будто ей не терпится польку сплясать". На что Барнабе отвечал с широкой улыбкой: "О, моя женушка… она не ходит, не бегает, она танцует!"
- Пойдем-ка со мной, - сказала Теода, - я хочу тебе кое-что подарить.
Мы вошли в комнату. Она достала альбом, положила его на стол, раскрыла:
- Можешь выбрать любую открытку, какая тебе нравится.
- И вы вправду мне ее подарите?.. Насовсем?.. - задохнувшись от волнения, спросила я.
- Ну конечно, - подтвердила она. - Разве что…
- Даже ту, где картинки двигаются?
- Хочешь, бери ее.
Я не колебалась ни секунды. Дрожащей вспотевшей рукой я вытащила открытку из ее зеленоватой рамки.
- Ой, спасибо вам!
- Ну, теперь беги! - сказала Теода.
Я бежала всю дорогу до дома. Для пущей безопасности я укрылась в каморке, где хранили одежду, и там, в окружении платьев и пальто, развешанных на гвоздях под потолком и похожих на безголовых, безгласных и, стало быть, немешавших людей, смогла досыта налюбоваться своим сокровищем. Я дергала за картонный язычок, и передо мной мелькала картинка за картинкой: зеленый сад с кустами роз и неведомыми цветами, горбатый мостик, перекинутый через невидимую речку, дорожка, ведущая к крылечку домика с шестью золотистыми окошечками… Когда я вдоволь набегалась по всем этим аллейкам, под всеми этими цветочными арками и мой взгляд, ослепленный блеском яркой глянцевитой листвы, устал от ее кружевного мельтешения, моя рука выпустила картонку, и волшебный сад сложился сам собой.
На ночь я спрятала это чудо, рискуя помять его, у себя в постели, под тюфяком; утром переложила во внутренний карман юбки.
Но на вторую ночь меня одолело беспокойство. Как же я не подумала об этом раньше! Как не догадалась посмотреть, написаны ли на обороте какие-нибудь слова! Я едва дождалась утра, чтобы проверить это. На обратной стороне открытки ничего не было, ни одно слово не нарушало ее безразличную, чуточку сероватую, слегка запачканную белизну.
А что, если бы я выбрала другую?..
Наверняка Теода не отдала бы ее мне.
XI
БАРНАБЕ
Вот так и вышло, что я ничего не сказала Барнабе. Прошло много недель, прежде чем я решилась снова повидать его. "Если я приду к нему домой, то застану там Теоду, - думала я. - Лучше всего поговорить, когда он будет работать у кого-нибудь в деревне". Днем Барнабе ходил со своим инструментом по домам - чинить старые башмаки или шить новые из кожи, которую выдавал ему крестьянин-заказчик. Я разузнала у Марсьена, в какой день брат придет к нему. Марсьен жил теперь вместе с отцом, почти полным инвалидом, и женой Луизой, тихонькой женщиной, незаметно исчезавшей, едва кто-то приходил в дом.
- В среду, - ответил он мне.
Окрестные луга Терруа сплошь пестрели розовыми примулами, горечавками, ключами святого Петра, лютиками и райскими лилиями. Я завидовала девчонкам, которые могли собирать их повсюду, не боясь наткнуться на Реми и Теоду.
"Ну, ничего, скоро это кончится". Я была убеждена, что, свалив мои терзания на Барнабе, я раз и навсегда избавлюсь от них, как забываешь о грехах, стоит лишь покаяться.
И мне не терпелось очиститься от скверны. Теперь это казалось совсем нетрудным. Страхи, прежде мучившие меня, куда-то улетучились. Я чувствовала, что эти события не имеют ничего общего с моей собственной жизнью, что они происходят независимо от меня.
"Вот разделаюсь с этим и выброшу из головы", - бормотала я себе под нос, переступая порог дома Равайе. Все получалось именно так, как я задумала. Марсьен и его жена ушли в поле, старик сидел на улице, возле двери. Значит, я начну так: "Барнабе, я пришла сказать тебе…" - а дальше все покатится само собой. И он ответит: "Ты правильно сделала, Марселина". А потом я оставлю его одного, лицом к лицу с Реми и Теодой. И с несчастьем, которое обрушу на него. Я была безжалостна.
Я толкнула дверь. Брат уже был тут.
- Здравствуй, Барнабе.
Он зажал в коленях перевернутый башмак и бил по нему молотком.
Он не слышал, как я вошла. Тогда я подступила к нему вплотную. Он поднял голову. Ох, как же далек он был от того, что я собиралась ему сообщить! Вот так глядишь на горы, и кажется, будто они совсем рядом, всего в нескольких шагах, а на самом деле до них шагать и шагать много дней. И перед тем, как пуститься в это долгое странствие, я решила устроить себе короткую передышку. Сев у его ног, я начала разглядывать, одну за другой, разные вещи, валявшиеся вокруг. От них исходил тяжкий, удушливый запах железа и кожи, запах Барнабе, но каждый из этих предметов было интересно потрогать - гладкие обрезки кожи, острое шило, жесткую вощеную нить, сапожные гвозди.
- Ты для кого это шьешь?
- Для того, кто заказал.
- Ну, скажи… чего ты дразнишься!
- Ты же знаешь, что дразнят только тех, кого любят.
- А скоро ты мне сошьешь башмаки? Мои воскресные совсем износились.
- А это пускай отец решает.
- Те, что ты сшил для мамы, с вырезами, такие красивые.
- Ну, ей угодить трудно…
- А Теоде ты часто шьешь башмаки?
- Когда нужно, тогда и шью.
- Эх, хорошо бы у меня был муж сапожник.
- Для этого тебе придется ждать, когда я умру. Разве что выйдешь замуж в другую деревню.
- Скажи, Барнабе… тебе Реми нравится?
- Реми? Я тебе скажу то же, что говорят другие: вот человек, которого мало кто знает. Больно уж тихий.
- Лучше бы ему уехать отсюда.
Мои слова прозвучали четко и недвусмысленно. Руки Барнабе замерли, молоток повис в воздухе. Я не смела взглянуть на него. Наступила тишина. Я услыхала тиканье стенных часов. Мне хотелось кричать. Я позвала:
- Барнабе!
На сей раз я взглянула ему в лицо. Он сидел в раздумье; глаза были полузакрыты, большой рот растянулся, перерезав лицо почти от уха до уха.
- Нет, боюсь, вряд ли мне их хватит, - сказал он наконец.
- Хватит… чего?
- Гвоздей с большими шляпками.
Так вот о чем он размышлял! Ну, так я этого не оставлю. И я вскочила на ноги, чтобы придать себе решимости.
- Барнабе, послушай меня! Мне нужно сказать тебе что-то очень-очень важное. Потому что лучше тебе об этом знать… Потому что ты сможешь помешать…
Я выпалила это с несвойственной мне горячностью.