Беговая улица не принадлежит к достопримечательностям Москвы. Когда-то зеленая, вся в палисадниках вокруг двухэтажных, построенных немцами-военнопленными коттеджей, она из места, где живут люди, превратилась в грязную, напряженную магистраль столицы. И все же, заплеванная и задымленная, она была мила сердцу Лукина, как дорог человеку живущий в его душе кусочек детства. Давно уже снесен старый дом, разбрелись по городу товарищи по играм, и след их затоптан миллионами суетливых ног, но в большой, сумрачной квартире окнами во двор живет еще Евсей, и это греет. Сколько помнил Лукин, здесь всегда кого-то встречали, и по комнатам, как звери в зоопарке, стояли большие фибровые чемоданы, и всех тащили за стол, но потом, до боли незаметно, родственники Евсея поумирали и квартира опустела, прервалась традиция большой семьи.
- Просто изменилось время! - объяснял Евсей. - Мы глупцы, не хотим понять, что оно несет с собой организацию нашей жизни, участвует в ней. Ты вот учишься на историка, ломаешь голову - почему война, почему революция? - а все очень просто: такое пришло время!
Но и это было давно и кануло в никуда, забылись горячие споры, и их осталось трое, потом двое - Серпинов как-то, и опять же незаметно, отдалился и хотя и был где-то рядом, но видели его только по телевизору. Однажды позвонил, предложил Евсею должность в своей партии, но тот отказался, уж больно легко запачкаться.
Дождь перестал. Дверь обшарпанного подъезда, как в детстве, грохала мощной пружиной. Привычные, вытертые ногами ступени сами вели на третий этаж. Заросшее паутиной окно на лестничной площадке казалось непрозрачным, каким и было. Лукин позвонил. Два коротких и, подождав, еще один, длинный. Ему долго не открывали, и уже начало казаться, что квартира пуста, - так бывает, по одинокому дребезжанию звонка об этом можно догадаться, - но вот где-то стукнуло, грохнуло, и за высокой дверью послышались шаркающие шаги. Одна из ее створок отворилась, Евсей замер на пороге. Поверх вытянутого на коленях тренировочного костюма на нем была старая армейская шинель с поднятым воротником.
- Холодно! - сказал он вместо приветствия. - Что стоишь, заходи!
Он не был пьян, но не все звуки ему так сразу удавались, а манера проглатывать окончания слов кого угодно могла ввести в заблуждение.
- Любовь нечаянно нагрянет, - пел он, провожая гостя в большую, холодную, как склеп, комнату, - когда ее совсем не ждешь… - Евсей усадил Лукина за стол, похлопал по плечу. - Не бойся, не нагрянет! Любка у матери. С утра взяла ребятишек и укатила. Посмотри на меня, Лука, я ведь не скотина? - Он повернулся, демонстрируя себя анфас и в профиль. - Почему же она говорит, что я скотина?
- Они опять тебя бросили… - Лукин оглядел скудный стол, валявшиеся на диване скомканные подушку и одеяло.
- Никто меня не бросал. Почему тебя всегда заносит в крайности? - Евсей обошел вокруг стола, сел напротив. - Уехали, и все! Свободные люди в свободной стране. И вообще, что это ты сегодня такой нарядный? В костюме и при галстуке, ну просто-таки дипломат! Может, решил, что я позвал тебя на собственные поминки? - Он взял со стола бутылку, сковырнул концом ножа пробку. - Видишь, не притронулся, тебя ждал! Даже вздремнул немного… - Его одутловатое лицо было изрядно помято.
- Не надо, Евсей, не пей, - попросил Лукин.
- И ты туда же. - Евсей наполнил рюмки. - Я ведь не для пьянки, а ради художественного восприятия того паскудства, которое по недоразумению называется нашей жизнью… Ты когда-нибудь слышал об алкогольном импрессионизме? Или, может быть, знаешь, что за пытка каждую секунду ощущать себя живущим во времени? То-то же…
Он поднял рюмку, чокнулся с Лукиным. Выпил бодро, с удовольствием, энергично крякнув и закусив соленым огурчиком.
- Ты, старик, просто не хочешь отдать себе отчет, а мы с тобой только тем и занимаемся, что боремся с внутренней пустотой. Да и не мы одни, все так живут! - Как обычно, после рюмки его одолела словоохотливость. - Нельзя идти по пустыне собственного бытия, не населяя ее миражами, не убеждая себя, что безразличие и усталость, которые мы испытываем перед жизнью и женщиной, и есть настоящая любовь. Мир сер по своей природе, как стенка писсуара, а мы его раскрашиваем, чтобы смешнее было жить. Миражи, старик, миражи, - я тоже отдал им дань, шел к ним с протянутой рукой за ради Христа, шел с последней надеждой. Мне так хотелось в них верить! Но, увы… - Евсей скорчил мину, разжал кулак, в котором ничего не было. - Ты, конечно, можешь сказать: а любовь? Но поезд на этой станции больше не останавливается! Я женат семнадцать лет, любовь так долго не живет. Она может выдержать все - все невзгоды и лишения, но только не время. Женщину, старик, надо любить издалека…
Человек вообще - субстанция сильнодействующая, его следует принимать гомеопатическими дозами… - Он на глазах пьянел. - Ну, что же ты не скажешь, что жить надо работой? Скажи! Но только меня больше не трогают мелочные амбиции и копеечные устремления, все это давным-давно проехало. А что осталось? Ни-че-го! Жизнь, Лука, кончается, как представление в театре. Показывать больше нечего, а занавес все никак не опускается. Впрочем, я мало чего хотел, еще меньше достиг, и черт со мной! Устаешь от бессмысленной невнятицы окружающей тебя помойки, устаешь быть свидетелем собственной жизни…
Он потянулся за бутылкой, разлил водку по рюмкам.
- Знаешь, я тут задумался, и одна мысль меня поразила. Можно взять ноты и весь вечер играть Шопена, но никому и в голову не придет для своего удовольствия перепечатать Пастернака! Впрочем, бог с ним, с Пастернаком, я и сам начал пописывать. Оцени: "Шел третий день конца мира. Тихо кружась, падал радиоактивный снег, заботливо укрывая кучку собачьего дерьма!" Создает образ, а?
- Слушай, тебе действительно больше не стоит. - Лукин попытался отнять у Евсея рюмку, но тот перехватил его руку.
- Не суетись, командир! Когда я пью, ко мне приходит вдохновенье. Ты вот хочешь заработать? Тогда придумай, как быстро и без проблем сойти с ума. Поверь, отбоя от желающих не будет! Самоубийство - большой грех, а тут раз-два - и вышел из игры вчистую, и все гнусности этого лучшего из миров до тебя уже не имеют никакого касательства. Самая большая Его ошибка, - Евсей ткнул пальцем в потолок, - в том, что скотам было дано понять, что они скоты! Свинья не комплексует оттого, что она свинья, и человеку надо к этому стремиться…
Евсей, морщась, выпил водку, вытряхнул тушенку на блюдце.
- И всего-то требуется - смириться с собственной скотскостью и ничтожеством. А то надумали - венец природы!.. - Он глумливо ухмыльнулся, подцепил на нож кусочек спрессованного мяса, принялся жевать. - Жизнь - штука простая, ее надо прожить, а потом плюнуть и забыть! Представляю, как будет обидно, когда, умерев, ничегошеньки не найдешь за гробом. Вот будет хохма! - хохотнул он.
- А я знаю, почему ты так говоришь. - Выпив рюмку, Лукин принялся нарезать тушенку ломтиками. - Все эти твои слова от того, что ты боишься жизни и бежишь от нее…
- Я? Боюсь? - Евсей поднялся на ноги. - И это говорит человек, всю жизнь копающийся в отбросах отечественной истории! Да если хочешь знать, эти твои занятия - чистейшей воды мазохизм. Все это только тебе одному и нужно, и ты, а не я, ищешь убежище в прошлом…
Он опустился на стул, посмотрел на Лукина. Тот сидел, уставившись в потемневшее окно. Евсей наклонился, заглянул ему в лицо.
- Слушай, прости сукина сына, не хотел! - Он накрыл руку Лукина своей. - Ей-богу, не хотел…
- Да нет, я не обиделся, ты, к сожалению, прав. Я и сам о том же думал. - Лукин потянулся к бутылке, наполнил рюмки. - Знаешь, пожалуй, я не буду дописывать книгу о белой эмиграции, кому она нужна… Даже смешно предлагать такой залежалый товар. Что нам всем до господ офицеров, цвета русской нации, тех, кто вспоминал Россию, подыхая наемником в Африке или полируя дырявыми башмаками тротуары европейских столиц…
- Правильно, и не дописывай! Кого скребет чужое горе?.. - Евсей склонил набок голову, пожевал губами. - Ты, Лука, действительно о них не пиши. Человек по природе своей не может сказать правду: либо очернит, либо вознесет до небес. Экзистенциализм, старик, сплошной экзистенциализм… - Он поводил вилкой по тарелке, пытаясь поймать маленький соленый помидорчик. Не поймал. - А может, они как раз свое и заслужили?.. - поднял он голову. - Может, это расплата за жестокость и амбиции, ведь Родину мало только любить… Впрочем, если и есть им судья, то один только Бог! Давай лучше помянем.
Они выпили не чокаясь. Лукин посмотрел на Евсея. После всплеска эмоций тот сидел обмякший, расслабленный, выражение лица у него было недовольно-брюзгливым. Какое-то время Лукин колебался, но все-таки заговорил:
- Послушай меня, послушай меня внимательно! Мы сейчас выпили, но то, что я тебе скажу, для меня очень, очень важно! Да, я знаю, жизнь пуста, и душевная усталость и боль утраты миражей - все мне знакомо. Но теперь подумай: а что, если все это не напрасно? Когда ребенок вырастает, у него отнимают ненужную уже погремушку. И вот нет любви, почти не осталось друзей, никому не нужна твоя работа… А может быть все именно так и задумано? Некто высший, отделяя зерна от плевел, дает человеку последний шанс принять единственно правильное решение - вступить на путь просветления, совершить восхождение к себе самому!..
На оплывшем лице Евсея проступила сардоническая улыбочка.
- Еще один мираж?.. Блаженны будут блаженные, легко им на этом свете, потому что живут они в выдуманном мире! Так мы и мечемся между воздушными замками будущего и кладбищем вчерашних надежд…