- Нет, Анечка, нет! Мне просто больно видеть, что сделала жизнь с Сергеем Сергеевичем. Он ведь был умница, талантливый человек, офицер…
- Почему "был"? Вы считаете, что его арестуют? Вы его хороните? Хотя я и сама много раз думала, что мы с дядей бывшие люди…
- Да нет же, нет, я вовсе не это имел в виду! Я просто вспомнил, каким он был пятнадцать лет назад. Вы просите меня ему помочь. - Лукин остановился, посмотрел в глаза Анны. - Как? Я не знаю. Подождите немного, я надеюсь, все скоро изменится. Иногда достаточно тронуть камень, чтобы сошла лавина. И еще я хочу вам сказать, - он улыбнулся, - я не могу вам не сказать, что вы мне очень нравитесь. И пожалуйста, никогда и никому не говорите то, о чем вы мне сейчас рассказали! Страшная досталась нам эпоха, но, к сожалению, время жить не выбирают. - Он взял ее руку в свои, прикоснулся к ней губами. - Я многое терял в этой жизни, вас я не хотел бы потерять!
- Я вам верю!
Узким переулком они вышли к Арбату. Вдали, на другой стороне улицы показалось серое здание театра.
- Мне потребуется время оглядеться, - говорил Лукин, на ходу поправляя шляпу. - Накопления кое-какие есть, так что спешить искать работу не надо. Могу же я, в конце концов, позволить себе пожить свободным художником. - Он заглянул ей в лицо.
Анна улыбнулась. Черный, как жук, фордик с правым рулем прокатил навстречу, сверкая лакировкой корпуса. Народ стекался к театру со всех сторон, толпился перед входом. Подъехало несколько правительственных мерседесов, из которых вышли какие-то иностранцы в сопровождении начальственного вида граждан и суетящейся обслуги. Лукин узнал Енукидзе. Прокладывая Анне путь, он протиснулся поближе. Охраны не было, если не считать увальня в кепке, державшегося несколько поодаль от своего подопечного. Стоя в тесноте, Лукин видел, как вся группа втянулась в двери театра, машины отъехали. Толпа загудела, подалась к входу.
Старушка билетерша приветливо улыбнулась Анне, оценивающе оглядела Лукина. Выстояв очередь в гардероб, они поднялись на второй этаж. У центральной арки входа в зрительный зал особняком стояла группа мужчин в строгих деловых костюмах, с официальным выражением на сосредоточенных лицах. Лукину бросился в глаза среднего роста человек с высоким лбом, зачесанными назад прямыми волосами и плотно сомкнутыми губами на волевом скуластом лице. Он стоял несколько в стороне и участия в разговоре не принимал. Взгляд его равнодушно скользил по лицам попадавших в поле зрения людей.
- А, Анна Александровна, - улыбнулся он сдержанно, увидев приближавшихся Анну и Лукина, шагнул в их сторону, сказал, будто продолжал давно начатый разговор: - До чертиков надоели мне все эти околотеатральные страсти!
- Здравствуйте, Борис Евгеньевич! - обрадовалась Анна. - Вот, познакомьтесь, друг нашей семьи.
Лукин выступил вперед, пожал протянутую ему твердую ладонь.
- Один треп кругом, устаешь от никчемных разговоров, - продолжал жаловаться Борис Евгеньевич на судьбу. - Репетировать надо, а тут делегация!
- Товарищ Лукин приехал к нам из Самары, хочет подыскать себе подходящую работу, - перевела разговор на более общую тему Анна. - Я привела его показать наш театр.
- Тоже грешите лицедейством? Был я в вашем драматическом, правда давно. - Борис Евгеньевич изучающе посмотрел на Лукина, спросил: - С вашим амплуа понятно, или, может быть, вы по постановочной части? Приходите, поможете разобраться с декорациями. Премьера на носу, а у нас еще конь не валялся! И вообще, - опять начал распаляться Борис Евгеньевич, - у меня такое впечатление, что вся труппа по полдня ищет, куда запропастился Дмитриев! Как ни крути, а для первого и третьего актов надо монтировать лестницу…
- Дмитриев - это наш художник, - пояснила Анна. - Борис Евгеньевич!.. - начала она, но к ним уже подходил молодой лоснящийся человек, чтобы увести ее собеседника. Тот только беспомощно развел руками.
- Ну, вот видите, я уже получил первое предложение, - улыбнулся Лукин, отводя Анну в сторону, спросил: - Кто этот человек?
- Борис Евгеньевич Захава, наш режиссер. Он вместе с Вахтанговым создавал этот театр. Сейчас к юбилею Горького ставит "Егора Булычова", поэтому, наверное, и нервничает. Постановка взята под контроль ЦК, да и с пьесой пришлось хлебнуть порядочно. Сначала надо было убедить Горького все перекроить, теперь попали в цейтнот. Прибавьте к этому социалистическое соревнование, ежедневный контроль на репетициях и в мастерских, отметки в сводках… короче, есть от чего схватиться за голову. Один выпуск бюллетеня о работе над великой пьесой чего стоит! Говорят, что на премьеру двадцать пятого приедет сам Горький, а с ним, - Анна встала на цыпочки, прошептала в самое его ухо: - Сталин! - Она как-то испуганно и со значением посмотрела на Лукина. - Алексей Максимович на репетиции уже приезжал, но в постановку не вмешивается - сидит смотрит. Вот вся тяжесть-то и легла на Бориса Евгеньевича и на Щукина, он в пьесе играет заглавную роль.
Слушая Анну, Лукин внимательно разглядывал раскланивавшихся с иностранцами мужчин. Немцы, понял он по доносившимся восклицаниям, официальная торговая делегация.
- Второй, тот, что увел Захаву, - продолжала Анна, - это Киршон, большой человек в писательском мире. Пьесы у него дубоватые, прямолинейные, зато в жизни может все. Кто-то из драматургов рассказывал, что в прошлом году Сталин лично приказал ему перестать травить писателей-попутчиков, понимаете - лично!
Прозвенел третий звонок, задержанный, как понял Лукин, из-за гостей, и все дружно двинулись в зрительный зал. Стоило им занять свои места в партере, как свет медленно погас и тяжелый занавес пошел в стороны. Зрители зааплодировали. Началось первое действие пьесы, за содержанием которой Лукин не следил. Глядя на сцену, он думал о своем, не забывая хлопать вместе со всеми. В антракте Лукин подвел Анну к краю сцены и, обернувшись, долго и внимательно рассматривал зрительный зал, особенно противоположную его сторону, где находилась директорская ложа. По окончании спектакля они задержались, стояли в проходе, пропуская спешивших по домам людей.
- Неужели бабье лето? - Оказавшись на улице, Лукин запрокинул голову, посмотрел в расчистившееся небо. К ночи действительно потеплело, северный ветер стих, уступив место мягкому дыханию далеких южных степей. - Люблю это время! Есть в нем светлая грусть и еще что-то такое, - он прищелкнул пальцами, - что хватает за сердце. Наверное, глухой страх перед долгой осенью и близкими холодами. Человек - он во всем звериной породы, не любит суровой зимы…
Не спеша они пошли в сторону бульвара, свернули на его аллею. В свете редких фонарей деревья стояли притихшие, на лавочках целовались пары.
- Вы сами Горького видели? - спросил Лукин. - Так, чтобы вблизи?
- Видела. Ничего особенного - старик как старик. Высокий, сутулый, все больше молчит, однажды на репетиции от умиления всплакнул, наши говорят, он вообще сентиментален. Глаза? Глаза мне его не понравились, какие-то тусклые, уставшие…
- Он приезжает часто? - Лукин остановился под фонарем, закурил. Световой конус наполнился клубами белого дыма.
- Да, пожалуй… Вы же знаете, что скоро премьера "Булычова", и этой вещи придается особое значение - нечто вроде короны, венчающей все его сорокалетнее творчество. Алексей Максимович нынче в большом фаворе! Многие считают, что именно благодаря ему Иосиф Виссарионович благоволит к театру. Правда, сам он чаще ездит в Большой да во МХАТ, но один раз был и у нас.
- Давно?
- Давно. Задолго до моего прихода в труппу, в двадцать пятом, кажется. К нам все больше приезжают люди из ЦК, руководители второго ранга. Знаете, - оживилась Анна, - я сама слышала, как один из них сказал, что Нижний переименуют в Горький и юбилей будут праздновать по всей стране.
- Этого надо было ожидать, - усмехнулся Лукин. - За лояльность и поддержку режима надо щедро платить.
- Вы его не любите?
- Нет! Он позволил им сделать из себя живую икону, оказался среди тех, кто обслуживает сиюминутную политическую идею - так сказать, "чего изволите". Люди, льнущие к власти, всегда продажны, вопрос только в цене. Не подумайте, что я его осуждаю, - кто я такой, чтобы осуждать! Каждый решает за себя. Время такое: делит всех на холуев и тех, кто закрывает на происходящее глаза. Ну, конечно, есть и святые, только их мало…
- Почему вы так говорите? Вы, наверное, чем-то раздражены? - Анна остановилась, снизу вверх посмотрела на Лукина. - Русская интеллигенция никогда не ходила в услужении!
- Ах, русская интеллигенция! - передразнил Лукин. - Русская интеллигенция в массе своей всегда была инфантильна и труслива, и дальше хорошего доброго царя мечты ее не шли. Залезть целиком в себя и покопаться сладострастно гвоздиком в собственных чувствах и переживаниях, растравить себя жалостью к себе же и себе подобным - это да! А отстоять свое человеческое достоинство, право жить по собственному разумению, да просто и банально - защитить свое имущество! - тут позиция страусиная. Почитайте нашу великую литературу, и вы увидите, что я прав! В этом смысле все мы - ущербные - вышли из гоголевской "Шинели". Отсюда и переворот семнадцатого. Все, что произошло и происходит с нами, глубоко закономерно. От неумения и нежелания защитить собственное достоинство до холуйства и прихлебательства - всего один шаг, и этот шаг нашей творческой интеллигенцией сделан. Поэтому и неясно, где кончается наша мессианская литература и начинается ОГПУ. Поэтому и соревнование ее деятелей - кто быстрее и прямолинейнее отразит в своих бессмертных произведениях последнее по времени решение партии! Успел, ухватил, а дальше начинается угар, жизнь одним днем, с водкой, ресторанами и бабами. Извините, Аня, я не должен был вам это говорить…