28
Лишь на волне происходящего мы умеем, как на доске, подниматься выше, чем мы есть. Нам не следует стыдиться: таков, по-видимому, замысел мироздания. Мы используем очень многие распадающееся области для того, чтобы усложнить и детализировать структуру своего поведения. Таким образом мы пускаем ветви, как дерево или куст.
В горах росла вместе с ёлками жёсткая арча, - я не знаю, как они соседствовали. Арча совсем не пахла влагой. Кое-где попадались грибы - бледные, на тонких качающихся от ветра ножках, с покатыми шлемовидными шляпами. Страшноватые: никто их не ел и не курил…
29
Второй припадок последовал за первым на шестой день. Впоследствии эта периодичность сохранялась почти точно: мажоранта была 6, часто бывало 5, два или три раза - 4. Итак, за два года я должен был сочинить около 130 стихотворений. Где они все? - сейчас это мне не интересно. Длина их варьировалась от двух строф до десятка. Ритм - в основном, на базе различных ямбов. Содержание - сугубо лирическое. Многие из них я посвятил бы своей невесте - честь ей и хвала! - если б она не обошлась со мной столь неожиданно. Однако часто мне представлялись другие женщины - загадочные, хотя и в самых похотливых позах, вызывающих желание взять ремень или кнут и хлестать по нежно дышащему животу, голому или прикрытому короткой дразнящей тканью, - хлестать с такой силой, чтобы они взвизгивали, вытягивались и орали от наслаждения всю самую отчаянно-благословенную похабщину.
Ко второму припадку я был уже готов: чувствовал и ждал его приближение. Итак, я решил никуда не отсылать, а сделать тайник, куда бы я мог приходить и перечитывать, пока не найду адресата. И в своих дальних прогулках я набрёл на дуб с дуплом, столь похожим на живое, бесстыдно вожделеющее лоно, что меня окатывала волна жара, когда я запускал руку по локоть и… - Но что потом стало с этим первым тайником, я писал: меня выследили и подложили туда. Это был шок, какого я всю жизнь забыть не могу.
30
Из милостивой подсказки Щудерека я понял, что, кроме платных, есть и добровольные читатели, но их сложно найти: они, в отличие от первых, не несут на себе никакого опознавательного знака. Намётанный глаз монастырского старожила способен их различить, однако всегда есть риск. И если в результате ошибки ты кого-то оскорбишь, и если, к тому же, человек этот окажется влиятельным, то есть основательно вписанным в обширную и многообразную систему связей, - то твою жизнь в монастыре могут сделать невыносимой. Тому примеры я знаю. Самоубийство великолепного поэта Клапка я объясняю только этим. (В миру он неизвестен, а мне доводилось читать его; я расскажу, как это было, и, быть может, опубликую, что удалось запомнить. В последние месяцы моей монастырской жизни мы были очень близки, - именно тогда он и подвергся остракизму, и я свидетель тому, в каком подавленном состоянии он пребывал. Жаль, что не удалось забрать из монастыря его стихи, пришлось оставить "читателю", а с ним связь тоже вскоре оборвалась…Но я забегаю вперёд… Между прочим, там была одна удивительная поэма про деревенского мальчика, которого отдали в город, в интернат. Это ужасно: много лет я пытаюсь вспомнить хоть какие-то из неё строчки - и не могу. Всё пропало. А это был истинный шедевр…)
31
Его похоронили на кладбище, которое находилось неподалёку от построек на пологом склоне, заросшем можжевельником. Там хоронили всех - самоубийц вместе с обычными покойниками, умершими от старости или болезней. Знаменитые хавии-духовники прошлых времён лежали там же, и их могилы ничем не выделялись: над каждым ставился необработанный камень - песчаник, - по которому грубо выцарапывалось имя и больше ничего. Я любил туда ходить: кроме случаев похорон и поминальных дней - пять или шесть раз в год, - там никогда не было ни единой живой души. И однажды я… Это тоже касается Клапка, и с этим связана история моего освобождения, которую я опишу ниже.
32
Самоубийства случались нечасто, но регулярно: каждые полгода кого-нибудь находили, - то на дереве в лесу, то в ущелье под двадцатиметровой скалой, а то один в келье у себя наелся снотворного, которое неизвестно где взял. Ни в одном из этих случаев, сколько я помню, нельзя было с полной уверенностью говорить именно о самоубийстве. Однако все понимали так: принято было считать, что скибы слишком давят на психику, и это делается в конце концов для кого-то невыносимым.
33
Вот отрывок из письма сестры, где она жалуется… Вообще жаловалась она постоянно, но здесь прорыв настоящего отчаянья, поэтому я его привожу:
"У нас снова поменялась служанка, и опять непонятно, по какой причине. Почему их всё время переставляют с места на место? А нам привыкать заново к совершенно чужому человеку. Как это трудно! уже так надоело, что у меня больше нет сил. Они все наглые, настырные, во всё лезут - а изображают скромность, бодрость духа и безграничное терпение. Изображают так фальшиво! - Меня тошнит уже. За этим декоративным фасадом только одно - едва наспех прикрытое стремление пролезть к нам в душу, заставить петь и плясать под их дудочку. И все - одинаковые, а всё равно всё начинать сначала: с нуля вести эту подспудную борьбу на смерть! У меня нет сил. Мама уже не разговаривает с ними. Просит, чтобы я отворачивала её к стене, когда та входит к ней в комнату. /…/ Милый брат! теперь ты можешь понять с какой ностальгией я вспоминаю время, когда ты был с нами! И вспоминаю теперь ежечасно! Пусть нам жилось и очень трудно в материальном отношении, - всё равно это кажется мне раем по сравнению с тем, что сейчас. Я плачу каждый день. Ранюсик не говорит ещё, но всё-всё уже понимает: он утешает меня - тянется ручонками и целует. Он бегает уже по всей квартире… И хоть бы ты постарался как-нибудь быстрей выбраться! Ну, если это может помочь, пройди инициацию для вида и пообещай им жениться, что ли, на этой божьей корове!.. Какая я глупая! (Я снова плачу.) И что я тебе берусь советовать? Что мне отсюда видно, из моей конуры? По твоим письмам чувствуется, насколько там у тебя всё непросто и не гладко, - а уж я-то могла бы себе представить, как они умеют так запутать человека, что и дёрнуться не знаешь как…"
34
- Есть вещи и вопросы, с которыми человек должен оставаться один на один, - сказал хавий. Это был мой духовник, третий по счёту. Его звали Омнумель. Он пришёл ко мне в келью, сел на табурет и сидел уже пять минут молча. Его реплика, по его предположению, должна была стать итоговой - или хотя бы знаменовать промежуточный итог - в нашем безмолвном диалоге, который мы вели в продолжении этих пяти минут, не считая нужным произносить вслух взаимные упрёки, жалобы, возгласы презрения, недоверия и неприятия, - которые всё равно были бы никчемным сотрясением воздуха. Схема этого диалога была приблизительно такой:
Он. - Почему не идёшь исповедоваться? Глупая выходка твоего дружка Клапка - не причина, чтобы махнуть рукой на своё душевное равновесие и здоровье.
Я. - Что толку к вам ходить? Вы смеётесь в глаза и издеваетесь! Ваши умолчания и запреты на подлинные вопросы душевной жизни - и на фоне их эти рассуждения о равновесии и здоровье - я отказываюсь понимать иначе как прямое издевательство.
Он. - Твоя горячность весьма далека от мудрости. Ты находишься в аффекте. Надо выполнить упражнения. Какие - сам знаешь. А если забыл, я тебе снова объясню с терпением и любовью.
Я. - Ваши упражнения - такое же издевательство. Они не имеют никакой связи с моими мучениями, которые ни объяснить, ни исцелить, объяснив, вы не умеете - и не хотите уметь, и нарочно не желаете знать.
Он. - Совершенно верно, не желаю. - (И дальше та надводная часть реплики, которую он озвучил:) - Есть вещи и вопросы, с которыми человеку прилично справляться только один на один, - невидимо для посторонних глаз.
Я (также вслух). - И среди этих вопросов - смерть?
Он. - Да. Смерть - важнейший из этих не обсуждаемых вопросов.
Теперь я злобно смотрел ему в глаза (а то сидел, к окну отвернувшись).
- Так, - сказал я. - И смерть Клапка - тоже? Так?
Он кивнул.
Я - молча: - Конечно! Ещё бы! Ведь смерть Клапка связана с его искусством, а это для вас тоже не существующая и не обсуждаемая область.
Он - снова молча: - Чепуха! Форменная чушь! (Даже лицо скривилось в презрительную гримасу.) Искусство - иллюзия, и никакая подлинная смерть из него следовать не может. Клапк погиб не "от искусства", а из-за того, что не мог найти равновесной позиции среди окружающих людей. Он оказался изгоем, парией. И ты, между прочим, тоже к тому приближаешься. Всем видно твоё положение, которое день ото дня делается…
Я продолжал кивать, резко потеряв интерес: скука и мрак снова повисли на мне, как пудовые гири: - Ага, ну-ну, мели, Емеля, то, что тебе положено… И всем видно, и тебе видно так же, как всем, что положение человека здесь определяется только его поэтическим самочувствием и амбициями - в сочетании и взаимодействии с поэтическими же комплексами других, кругом гуляющих. И отсюда же приходит смерть - больше ниоткуда. Тут и проблемы нет никакой. Вот только жить совершенно невозможно.