Джонка пришвартовалась к ночи, выйдя из безмятежных волн под луной, притянутая за якоря к мокрому песку мужчинами, которые шли в воде, тянули веревки, веревки давили на плечи этих мужчин с синей кожей, мужчины перемешивали ногами ускользавших осьминогов, мужчины были оплетены снастями, днем эти мужчины спали. Они безмолвно табанили судно, чтобы оно развернулось, открывая, будто ворота, проход к неприветливой бесконечности. Мы легли рано, чтобы уплыть на рассвете. Запасы продовольствия были сложены на полу под шатром: куски мяса в холодильных сумках, птица, пропитанная жирами, очищенные и засоленные фрукты, плошки с какао, мотки шерсти. Мы видели сны. Ребенок в лихорадке уснул и более не стонал, в передышке ровное море несколько мгновений заполняло его живот, голову, вены. За дюнами по песчаному берегу бежали шакалы, пока им не попадались кости, непонятные, прячущиеся звери с крапчатой шерстью одни за другими случались, цепляясь друг другу в бока когтями. Я шел по залу ожидания вокзала в Нью-Йорке, глядя на большие часы. Меня разбудила нежная струя человека в тюрбане, склонившегося надо мной, чего он обычно не делал, он набрал в рот свежей воды, смешанной с толченой киноварью, и сквозь сжатые губы брызгал мне ею в лицо, на вокзале в Нью-Йорке пошел дождь, стеклянный потолок проломился, в дыре показалось лицо очень красивого негра-исполина. Сначала мы оставили детей спать, чтобы спокойно заниматься делами; нужно было наполнить несколько склянок бальзамами, принесенными колдуном и рассеивающими лихорадку, бальзамы пачкают руки, их нужно потом мыть, а мощная и кудрявая, чрезвычайно черная шерсть на лобке невольника, в которой мы их привыкли сушить, оказалась уже вымазанной женскими соками, мы опоздали. Ковры были сложены и убраны в дорожный сундук, человек в тюрбане добавил к ним вещи со своего разобранного алтаря, распятие и темнокожую Деву, освященную ветвь оливы, осыпавшуюся с каждым новым движением. Обласканный при пробуждении ребенок, зараженный лихорадкой, словно нервничал и печалился, я взял его на плечи, и мне показалось, что позвоночник больше не может его держать, его разваливающееся тело висело надо мной со всех сторон, на плечах, со спины, его маленькие ручки почти душили меня, цепляясь за шею; я должен был его снять и положить на носилки, которые мы приготовили заранее, на помощь пришли несколько мужчин. Хорошенький ребенок, порхая вокруг, демонстрировал тревожную радость, он щебетал, мы отправили его на море помогать погрузке, белый парус фелюги сверкал в синеватой гуще завершавшейся ночи, ни один порыв ветра не заставлял его даже вздрогнуть, но по краям сидели мужчины, дабы ускорить наше отплытие. Если ветер не поднимется, вначале нам понадобятся гребцы, которые потом вернутся брассом, крича в воде, чтобы устрашать акул. Взрослый заканчивал бриться, сопровождающий начал вьючить наши дорожные сундуки на горбы верблюдов, привязанных к краю шатра, заставив их опуститься на землю. Вдоль дюн до фелюги мы оставляли множество безумных следов маленьких ног и копыт. Они так перепутались, что озадачили бы любого толкователя. Мужчины уже разобрали шатер, который может послужить нам тенистым укрытием на корабле. Нужно было еще погрузить соль, желатин, красители, бромид и камедь, фотографическую камеру с покрывалом и сложенным треножником, ящики с пряниками и мармеладом; вместе с проводником, рулевым и мачтовым все это заметно утяжелит корпус, который, качаясь, осядет. Нужно было отплывать, проглянувшая розовая половина солнца это приказывала, позднее ветер будет нежелателен, он приведет нас в концентрические потоки высоких температур. Ведомая мужчинами, которые скрывались среди серебряных рыб-полумесяцев, барка медленно скользила и теряла опору, киль был достаточно легким. От нашего лагеря на поляне не осталось ничего, кроме утоптанного темного квадрата и затухающего огня. За ландами слышались заклинания колдунов, заставляющие песчаных ласок нестись прочь. Прелестный ребенок сразу же принес рыболовный крючок, похожий на маленький ранящий якорь, и личинку, свернувшуюся в фисташковом зернышке. Поднялся ветер, принялся раскачивать мачту; пловцы нас покидают. Ребенок размотал веревку, оказавшуюся всего лишь скрученными кишками черепахи, и смотрел, как та падает в прозрачную воду. Мы уже защитили себя от солнца, натерев кожу везде, где ее не могло закрыть влажное белье, маслом и солью. Но ребенок, больной лихорадкой, лежал на носилках в убежище, под навесом. Мы сменяли друг друга, чтобы рассказывать ему истории, но видели по глазам, что он их не слышал. Мы дали ему подзорную трубу и, лежа на боку, он видел в небе летающих верблюдиц; опуская трубу к уровню горизонта, он описывал нам пирамиды, похожие
на раскаленные докрасна треугольники. Лихорадка усилилась, и мы напрасно старались влить меж его губ снадобья из склянок колдуна, она не ослабевала, тело все больше скрючивалось, ногти впивались в покрывало. Нужно было возвращаться. Путешествие вышло коротким. Тогда очаровательный ребенок нахмурился: мы не встретили ни одного корсара, мы не могли проползти по подземному пиратскому ходу до маяка, чей погасший луч заставляет корабли разбиваться, мы не могли вытаскивать золото потонувших кораблей нашей сетью для креветок. Мы не заметили ни одной сирены и ни одного дельфина, ни лапчатоногого человека, спасшегося с Атлантиды. Взрослый не мог сделать ни одной фотографии, и однообразие ветра мешало нам поднять фок, штормовые стеньги и крюйселя. Не было времени даже, чтобы просто открыть люк трюма.
Понедельник, 29 марта
Ужинал сегодня один с Б. (дети вдвоем ушли) и беседовал о поездке: вырисовывается главный пункт назначения, отели с плюшем и телевизорами. Мы приедем в Агадир с началом ночи, и окажется, что нет ни одного свободного номера. К счастью, нас будет ждать взятая напрокат машина, непредвиденные расходы покроет кредитная карта. Я признаюсь Б., что веду этот многообещающий дневник, и сразу же пугаюсь, заставляю его поклясться, что детям он ничего не скажет. Один из них спросил меня, позволю ли я им заниматься глупостями. Если учесть, что представляют собой купальни Агадира, вырисовывается что-то совсем нехорошее: детские шалости.
(Из кубка, напоминающего рог, девственный ребенок, позвякивая, высыпает игральные кости. Из рожка слонового бивня порочный ребенок заставляет течь по губам семя. Целомудренный ребенок хлещет юлу. Ребенок, лишенный девственности, покрывает лаком сухожилья быка. Чтобы защитить лицо малыша от старения, взрослый прикладывает к нему каждый вечер тампоны с крестильной водой, застаивающейся в сосуде).
Б. говорит, что нашел (это из тех вещей, которых я более всего опасаюсь) в моих книгах одну из записок, набросанных в спешке, на клочке бумаги, в автобусе или на улице, предназначавшуюся для моего дневника, и именно эта запись, говорит он мне, побудила его меня пригласить. Он должен напомнить мне о природе слов, ибо я совсем о ней позабыл: "такое впечатление, что ты все больше отдаляешься от людей, хотя целью любого творчества, наоборот, должно быть желание приблизиться к ним".
Вторник, 30 марта
Я в первый раз сочиняю фабулу, не описывая какое-то недавнее событие, новое чувство. И также в первый раз пишу вдали от Т., без его ведома, почти тайком, не отчитываясь ему, текст, который ему не посвящен. Я избегаю правил письма, которые установил он, так как в некоторой степени именно он определял мою речь, с помощью этих периодов отказа, ухода и последующего пленения, словно она - пламя, которое можно то притушить, то разжечь, по своему желанию. До сих пор я писал о его обманах, воспламенявших его, его постоянствах, ввергавших его в тревожные ожидания. Но, так как сегодня вечером я чувствую потребность впустить его в это самовольное письмо, все, что, вероятно, остается - это персонаж, бывший у самых истоков, позиция, прицел, чувство меры.
Четверг, 8 апреля